Безмолвие

      На его коже пламя свечей ведет причудливый танец, теплыми мазками, словно краска кистью, перекрывает аристократическую бледность и вспышками перемигивается в серебре зрачков. Алина думает, что в таком свете — приглушенном и даже несколько интимном — он выглядит не как Дарклинг, величественный гриш, а как Александр — простой мальчишка. И даже волосы, всегда педантично убранные, но сейчас — непривычно растрепанные, лишь сильнее подталкивают ее к этим мыслям.       — Что-то случилось? — спрашивает она и опускает взгляд на холст; в повисшей тишине даже тихий вопрос звучит набатом.       Александр едва склоняет голову в бок; все его внимание, до этого рассеянное, витающее где-то вне комнаты, но точно — внутри Равки, теперь принадлежит Алине. Ее волосам, блестящим, как водная гладь, что струятся по тонким плечам, вздернутому носу и губам, приоткрытым от стараний.       — Нет, — коротко отвечает он, и Алина старается как можно спокойнее передернуть плечами. Александру не следует знать, как сильно она ненавидит его немногословность и чертову тишину вокруг.       — Ты выглядишь… уставшим.       Еще Александру не следует знать, как сильно Алина ненавидит саму себя за слова, которые не может держать в себе; за желание внутри нее, разъедающее, говорить с ним обо всем и ни о чем одновременно.       — Я хоть и гриш, Алина, но все еще остаюсь человеком, — также лениво отвечает он и медленно — или все же устало? — тянет россыпь слов черным пером. Тишина наполняется скрипом железного наконечника по бумаге, но Алине кажется — что по ее плоти.       — На ужине я этого не заметила, — тише обычного бросает она и даже не пытается скрыть обиды в своем голосе. Пусть все слышит и видит — мать не любит собственное дитя так сильно, как он любит обнажать каждую ее потаенную мысль, страх, а тут даже всматриваться в напряженно поджатые губы и сведенные у переносицы брови не надо — слов вполне хватает.       — Ты…       — Нет, — перебивает Алина.       По правде говоря, да. Она имеет в виду тот самый разговор Дарклинга с неизвестной ей женщиной — громкой, как крики чаек, но дурманящей одним лишь взглядом из-под полуопущенных ресниц. Алина пыталась не прислушиваться к их разговору, делая вид, что ужин в ее тарелке куда интересней совсем нерабочих разговоров рядом с ней. Но, кажется, едва погнула вилку, когда Дарклинг неожиданно рассмеялся, — видимо, это ее и выдало.       — Напомни мне, чтобы научил тебя врать, — насмешливо тянет Александр, и Алина впивается в него таким взглядом, словно готова проклясть его и весь род Морозовых.       Кисть под ее пальцами начинает натужно скрипеть, и лишь резкая боль в ладони от острых щепок спасает Александра от дыры во лбу. Алина даже не вздрагивает, но взгляд отводит и начинает с поддельным интересом маленького ребенка рассматривать пятна краски на черном манжете, когда слышит тихий шорох ножек стула по полу.       Ей до безумия хочется проследить за его плавным шагом. Но она все равно заставляет себя не поднять головы, даже когда периферийным зрением ловит движение рядом. И перестает дышать от излишней напряженности, когда Александр оказывается у нее за спиной и кладет руки на спинку стула. Прикосновения излишни — даже так Алина ощущает манящее тепло его кожи.       — Хорошо, — тихо тянет он то ли в одобрении, то ли в ответ на собственные мысли. Алина разобрать не может — все внимание сосредоточено на его дыхании, мягко касающегося щеки, — и старается сглотнуть вязкую слюну как можно тише. Тщетность своих стараний она ощущает также явственно, как и ухмылку на губах Александра. — Портреты тебе удаются лучше карт.       Алина хочет возразить, что он наверняка не видел карт, ей воссозданных, но слова замирают где-то в глотке, когда на коже тёплым шелком замирает прикосновение его губ. Кажется, вся злость выходит из неё вместе с шумным выдохом. Туда же летят раздраженность и глупое чувство ревности, клокочущее ревом волькр где-то в грудной клетке — разрывающее ее с таким же рвением.       — Не позволяй им видеть свою усталость, — шепчет Александр хриплым голосом, убаюкивающим слаще смертельного яда. — Пусть они видят, как ты пышешь силой и властью — тогда никто не посмеет усомниться в твоём могуществе…       Он замолкает словно на полуслове, но в то же время — окончательно. И Алина видит в его усталом взгляде то, что лишь ей предназначено — не для стен вокруг, не для тишины, теперь спасительной, или вечности, его и ее.       Их.