Что было дальше?

Всё сливается воедино. Крик публики и крик солиста. Первый удар по барабанам и удар по струнам баса. Прыжки Рустама и прыжки его пальцев на грифе. Нурлан не понимал, что происходит. Крики. Всыпшки. Он поёт во весь голос, уж сам не понимя что. У бара Фёдор Фёдорович! Лишь бы не опозориться… Что тогда он подумает? Но преподаватель даже на него не смотрит, а беседует с Макаром. Бред, бред… Люди. Припев с разрывной гитарой. Да, Тамби хорошо написал. Костюм уже не кажется таким тяжёлым… Где Чаки? Без неё страшно. Сердце колотится. Нужно видеть её, её взгляд, реакцию, одобрение. Как же без неё? Хочется спрятаться… Но что бы тогда сказала Чаки? Делай, Нурлан, делай! Сабуров зажмурил глаза.       — Нурлан, ты слишком зажатый, — Масаева по-дружески засмеялась.       Парень фыркнул. Зачем выкладываться на полную, если то просто репетиция? Устанешь тогда. Не будешь же бежать пять километров перед кроссом в три? Не будешь ведь. Так и сейчас не надо. Что толку-то?       Она поднялась на сцену и толкнула его в грудь, мол, давай, разозлись! Ещё раз и ещё. Его ноздри стали раздуваться.       — Теперь давай, — она спустилась и скрестила руки на груди.       Сильный голос полился переливами, с лёгкостью переходя от самых низких к самым высоким нотам.       — Молодость и панк-рок! — торжественно воскликнула тогда Чаки. Молодость и панк-рок… Они самые, чёрт возьми! Какая там уже песня? Он сбился со счёта. Но, кажется, последняя. Ну, Эмир, не подведи! Сабуров открыл глаза. Диджей зажал две клавиши на стойке. Тёмные костюмы ЧБД, увесистые, но тонкие, буквально запылали: горели плечи, торс обвивался пламенем.

И мы сгораем.

Его голос вдруг стал непривычно звучным и сильным, перекрывающим крики фанатов. Ха, фанаты! Впервые Сабуров подумал о них в таком ключе. В толпе «фанатов» он глазами на мгновение поймал брюнетку, смотряшую на него с ухмылкой — не то торжества, не то отвращения, и тут же она скрылась.

И душу отдаём мы солнцу, Становясь умершими звёздами, Давая кому-то надежду…

Сабуров прильнул к микрофону. Ноги вдруг пронзила изнывающая боль — сколько часов он уже на сцене, чёрт бы их побрал?! — и лицо через силу не сводилось в гримасу. — Становимся умершими звёздами, — пел он хриплым голосом, — давая кому-то надежду…

***

Масаева ворвалась в гримёрку: — Им понравилось! Она поставила посреди комнаты огромную коробку, выкрашенную в чёрный и с белой надписью «Рок подвал», прямо на пол, и упала рядом. Кое-как она стянула крышку с прорезью, и когда оттуда показались купюры, то вся группа, измотанная, поползла к ней, кроме Нурлана — того трясло от усталости, что он не мог даже встать с дивана. Всё тело ныло. Сабуров лишь повернул голову, наблюдая без интереса. — Тут есть касарь от Фёдора Фёдоровича! С автографом. Понравилось — дальше некуда, — возбуждённо вещала организаторша. — О-о-о, десяточка, от группы журналистов! — Дожили, — фыркнул Нурлан и отвернулся к стене: ему стало до жути противно, — милостыню собираем. Послышался какой-то шорох и «Тише, Чаки!». Солист напрягся и дрогнул, но не повернулся. Кажется, Масаева, покраснев лицом, собиралась швырнуть в него ДСП-шную коробку, но все похватали её за руки. — Пойдёмте, я на карту деньги положу и распределю потом всем. Мне ещё по Сберу перечисляли, кажись… Щёлкнула дверь. Все молча вышли. Кто-то, шаркая пятками, подошёл к дивану. Лёха, подумал солист. — Сабуров, — он повернул парня к себе за ворот, — люди ракеты строят, а ты недовольное ебало. Затрахал, ей-богу. Давай, попроще. Чаки такой выпендрёжник нахуй не сдался. — А такому выпендрёжнику — Чаки! — вскричал Нурлан, но Щербак уже вышел. Нурлан был зол. Безусловно, он был рад — хотя, скорее, удовлетворён, — что Масаевой понравилось. И Фёдору Фёдоровичу. Но вспышки злости часто возникали у него из-за девушки. Может, то ревность. Может, теперь он, спустя месяц, испытывает к ней самый сильный чувтсва, но не знает, как себя вести, как показать, и потому зол на себя, вымещая агрессию на других. Может. На телефон пришло уведомление о переводе.