Россыпь битого витражного стекла

М’Радж-Дар обнаружился на лестнице, ведущей вниз, к покоям Винсента. Он нелепо лежал вдоль ступеней, вывернув ногу, устроив голову на остром ребре очередной ступени. Первым желанием Люсьена было — подбежать к брату, помочь ему подняться, спросить, не ранен ли он, не пострадал ли. Но холодный рассудок безжалостно напомнил, что М’Радж не может быть ранен, ему не может быть больно — он мёртв. С силой закусив губу и опуская голову, чтобы Анголим этого не заметил, он подошёл к распростёртому телу, потянул к себе за плечи — так и есть, в груди брата глубоко засел метательный нож. Он усадил Дара на ступеньку, осторожно прислонил спиной к стене, поправил ему робу, аккуратно уложил хвост. Дрожащими пальцами коснулся мягкого пушистого уха, сжал легонько, ощущая себя в каком-то кошмарном сне — сознание бунтовало, отказывалось верить в реальность происходящего. Вот сейчас он проснётся! Вот прямо сейчас, только немного подождать, наверное… Но он не просыпался. Как не просыпался и М’Радж, глаза которого, к счастью Люсьена, были закрыты. Это было бы слишком сложно — выдержать взгляд брата, который напрасно сложил свою жизнь ради ненужного ритуала. — Ты прости, что так вышло, — тихо прошептал Люсьен, продолжая гладить Дара между ушей. — Сам же знаешь, Догматы. Сам понимаешь. Как я мог кого-то из вас подозревать, а? Вы ведь — всё для меня, ты знаешь. Помнишь, как яблоко то зачаровали? А помнишь, как на аконитовую полянку набрели и жертву упустили, помнишь? Анголим нахмурился, услышав этот шёпот, пристально всмотрелся в фигуру Люсьена — тот обнимал мёртвого брата, гладил по голове, улыбался, рассказывая ему о минувших временах. Что-то в этом всём было не так, что-то неправильно. — А помнишь, небо какое было синее над Имперским? Когда утопили ту дурочку-фрейлину? И небо синее, и вода синяя такая, красивая. Сидели с тобой и смотрели, как её тело опускается на дно. Помнишь? Синий — цвет М’Радж-Дара. Цвет надёжности, мудрости, силы — уверенности в себе и братьях. Он всегда ворчал — по поводу и без, бухтел на остальных, но все прекрасно понимали, что он просто так проявляет свою любовь, свою заботу. Что сейчас он назовёт тебя неуклюжим приматом, а завтра принесёт из своих запасов лучший яд, потому что знает, что у тебя сложный контракт и сильная жертва. Он понял, что совершил ошибку, когда исполнитель поклонился и вышел из Фаррагута. Он понял, что эту ошибку ему никогда не искупить, не отмолить, когда зашёл в безжизненно-тихое Убежище. Он понял, что ему нет прощения, когда увидел первое тело. Он понял, насколько глупо было верить Анголиму — когда заглянул в его глаза. — Ты прости меня, брат, если можешь, — поцеловал Люсьен Дара в висок, поднимаясь. — Я-то себя никогда уже не прощу.