Россыпь битого витражного стекла

Гогрон планировал дорого продать свою жизнь. Должно быть, он выбежал из тренировочного зала, когда услышал шум в холле. Наверное, Тейнава вскрикнул или позвал исполнителя по имени, или внимание привлёк звон клинков — такой непривычный, нетипичный, тревожный для Убежища звук. Рядом с Гогроном лежала его секира, а сам он сидел возле обгоревшей бочки, уронив голову на грудь. На кирасе его были следы копоти — кто в здравом уме сразится с могучим орсимером в честном бою? Да и о каком честном поединке может идти речь, когда цель была одна — убийство любой ценой. Шумный, неугомонный, неуклюжий, огромный — Гогрон гро-Болмог неизменно выбивался из устоявшегося и, надо признать, справедливого стереотипа о членах Тёмного Братства. Уж от него с большей вероятностью можно было ожидать честного поединка. Он выполнял контракты так самозабвенно, что ищейкам Легиона приходилось собирать эту кровавую кашу лопатами, не понимая, где чьи останки. Он не верил открыто, в отличие от остальных, которые направляли свои молитвы в Пустоту — но был верен Семье, верен своим братьям и сёстрам, и был готов защищать их даже ценой собственной жизни. Как же так вышло, что теперь он сидит здесь, сражённый одним из своих братьев? Как так получилось? Где Люсьен ошибся, где не заметил зацепку? Стоило ли подозревать брата в предательстве, когда он бросился защищать Телиндрил от охранников жертвы, и выкосил всех до единого, оглашая округу хохотом и боевыми кличами? Стоило ли насторожиться, когда он приволок в Убежище бочонок лучшего эля — отпраздновать свой день рождения, когда никто даже не знал о том, что эта дата для него особенная? Когда пора было начинать бить тревогу? Когда надо было невиновного начать уличать в предательстве? — Ты прости меня, Слышащий, — глухо произнёс Люсьен, повернувшись в сторону Анголима и пригвоздив того к полу тяжёлым взглядом. — Но ты допускал мысль о том, что ты ошибся? Гогрон скорее зарубил бы того, кто упрекнёт его в предательстве, нежели позволил дать хоть кого-то из Семьи в обиду. В этом огромном мощном теле билось столь же огромное сердце, полное искренней любви к тем, кто его окружал. Гогрон неизменно ассоциировался у Люсьена с младшим братишкой, который ещё не наигрался в свои кровавые игрушки, но стал уже достаточно взрослым, чтобы понимать всю ответственность за свои действия. Он был как раз тем исключением, когда за жутковатым и грозным внешним видом скрывалась любящая и ранимая душа. Люсьен, конечно, знал об их романе с Телиндрил, и сейчас тихо радовался, что Гогрон не успел узнать о её гибели, а она — о его поражении. Пусть Пустота хранит их любовь, такую чистую, такую иррационально-нежную, как лазурное сияние в предрассветном небе. Смерть не смогла погасить их чувства — и Хаос обвенчал их. — Мы уже говорили об этом, — категорично повёл ладонью Анголим и вышел из тренировочного зала, оставив Люсьена наедине с трупом брата и собственным отчаянием, с полузадушенным ужасом осознания совершённой ошибки. Цвет Гогрона — голубой. Лазурный, бирюзовый, опаловый — цвет чистоты и искренности, цвет беззаветной преданности и доверия, за которое ему дорого пришлось заплатить.