Мера человека / Measure Of A Man

18 мая, 2011 год       Нарцисса выглядела, как призрак, застрявший между двумя мирами.       В пять утра в саду, окутанном полумраком, на траве сияла её тень, отбрасываемая мерцающим светом одинокой наружной лампы, освещённой самой луной. Шёлковая белая ночная сорочка женщины спускалась ниже колен, дул ветер, развевая её платье, как бесшумный колеблющийся флаг. Её ноги были открыты прохладе стихии, а распущенные светлые локоны разметались по плечам. Халат лежал забытым возле её ног.       Из стеклянной раздвижной двери Гермиона могла видеть всё происходящее.       Лицо Нарциссы было безучастным. Пустым. Кожа была настолько бледной, что почти просвечивала. Молочные глаза были полностью затянуты льдом, словно её не было даже в собственном сознании.       Гермиона уже проснулась, благодаря ранним утренним исследованиям и записям, сделанным во время их с Тео беседы с Чарльзом о возможных причинах противоречащих показаний Нарциссы, когда зачарованный пергамент, используемый для контроля жизненных показателей пациента, начал подрагивать — признак опасности.       В считанные секунды она оказалась у камина.       Зрелище, которое встретило Гермиону по прибытии, было не тем, чего она ожидала.       Малфой.       Он стоял перед стеклянной дверью и смотрел на свою мать, сцепив руки за спиной. Одетый в свой обычный чёрный костюм, высокий и величественный; единственное, что было в нём необычным, — это то, что она не заметила, пока не подошла к нему слева.       Синяк на щеке и под глазом.       Но Гермиона не удостоила Малфоя и взглядом, уже доставая из зачарованной сумки свою палочку и успокоительное зелье для пациента.       — Как долго она там пробыла?       — Понятия не имею. Я нашёл её здесь, когда вернулся домой.       О, после ночной поездки в Уэльс.       Она сомневалась, что он спал, но Гермиона отогнала эту мысль в сторону и копнула немного глубже, её рука полностью погрузилась в сумку, пока она рылась там в поисках последней вещи, которая ей была нужна.       — И как давно это было?       — Тридцать минут.       — Ты пытался…       — Грейнджер, выражение моего лица должно точно сказать тебе, что я сделал, а что нет, — в его тоне была какая-то резкость, которая не очень-то приятно звучала для её ушей. Трудно было определить, было ли под этим что-то скрыто, потому что покрытое синяками лицо Малфоя ничего не выражало. Он сделал шаг назад. — Это происходит не в первый раз, даже до того, как она стала твоей пациенткой. Я оставлю тебя делать свою работу.       Когда он повернулся, чтобы уйти, одна рука всё ещё была за спиной, а другая — правая — лежала на плече, обхватывая его, словно пытаясь снять напряжение.       Ему было больно?       Вслед его удаляющейся фигуре Гермиона повторила то, что она говорила ему несколько раз за последний месяц, к его большому огорчению, которое её мало волновало.       — Я понимаю, что ты не хочешь вмешиваться, но это не только моя работа. Это её жизнь, и она твоя мать. Было бы полезно узнать твою версию её болезни.       Малфой не остановился, не отреагировал, исчезнув из виду через застеклённые двойные двери кабинета рядом с лестницей. Шторы опустились, и он исчез, оставив Гермиону наедине с его матерью.       Гермиона со вздохом оглядела пустую комнату, взяла себя в руки и вышла.       Предрассветный воздух был бодрящим; ветерок оказался прохладнее, чем она ожидала, отчего лицу и телу Гермионы под одеждой стало слегка зябко. Зато, как только она сошла с мощёной тропинки, трава под ногами оказалась мягкой. За последний месяц произошло не так много происшествий, но и этого было предостаточно, чтобы Гермиона научилась лучше справляться с Нарциссой. Она знала, что нужно сохранять спокойствие и быть немногословной, не делать резких движений, знала, что не нужно наклоняться, чтобы приподнять мантию, а использовать заклинание, как она и поступила.       Гермиона как раз собиралась наложить согревающие чары на мантию — Нарцисса наверняка замёрзла, — когда женщина резко повернулась к ней. Физически она была невредимой, но её голубые глаза оставались пустыми. Потерянными, как у привидения. Её губы слегка подрагивали. Не от страха, а потому что она что-то шептала себе под нос. Гермиона не могла расслышать.       Когда Нарцисса несколько раз моргнула, Гермиона подумала, что она начинает выходить из этого состояния. Однако тот факт, что она выглядела почти счастливой при виде Гермионы, заставил её понять, что нет, это не так.       Они были просто целителем и пациентом. Ничего более.       И всё же улыбка на лице Нарциссы была медленной, знакомой. Ласковой.       — Меда.       У Гермионы перехватило дыхание. Ей с трудом удавалось выполнить такое простое действие, как составление слов. Каждая крупица логики и знаний в её голове говорила ей, что она совсем не похожа на Андромеду, но Нарцисса видела именно её.       Образ. Мираж. Призрак из её прошлого и тень из её настоящего.       Она знала, что нужно делать, что нужно сказать, но желание поправить Нарциссу было велико. Тем не менее, Гермиона глубоко вздохнула и отправилась с ней в путешествие.       Вернулась в то время, когда её жизнь была проще, разум — цельным, а сестра была рядом с ней.       — Цисса, — Гермиона старалась говорить ласково и легко, подражая речи Андромеды как можно точнее. — Тебе холодно? — когда она коснулась её голой руки, Гермиона сразу поняла, что нет, ей вовсе не холодно, а наоборот, невероятно тепло. Это возможно только с помощью чар.       Гермиона инстинктивно оглянулась через плечо, почти ожидая увидеть присутствие второго человека.       Но его не было.       — Как красиво на улице, — Нарцисса подняла глаза к небу, её тон, какого Гермиона никогда не слышала от неё раньше, был таким лёгким. — Я, пожалуй, останусь. Ещё немного.       — Скоро рассвет. Тебе стоит зайти в дом.       Нарцисса медленно опустила голову. В её голубых глазах был одновременно притягательный и печальный блеск. Она коснулась лица Гермионы с нежностью, лишившей ту возможности двигаться или говорить, заставила её посмотреть ей в глаза и шагнуть ближе. Её голос дрогнул, когда она заговорила.       — Я знаю, ты не настоящая. Знаю, что ты галлюцинация. Как и другие.       Как и другие.       От этих слов по позвоночнику Гермионы пробежал холодок, пригвоздив её к месту.       Но затем лицо Нарциссы смягчилось, в уголках её глаз появились слёзы.       — Но я рада, что теперь здесь ты, — её голос понизился до шёпота, — хотя бы потому что я могу увидеть тебя снова.       Нарцисса словно обмякла, и Гермионе ничего не оставалось, как притянуть её к себе и опустить их обеих на колени в траву. Боль Нарциссы звучала набатом в утренней тишине. Она тянула и сдавливала, высекала и лепила, надавливая на её хрупкое состояние, пока женщина не сломалась и не рассыпалась под её тяжестью.       Слушать её всхлипы было так же мучительно, как и осознавать, что она, скорее всего, не вспомнит об этом эпизоде, когда очнётся. Гермиона гладила её по волосам, пока она дрожала, успокаивая ласковыми словами, которые она искренне хотела сказать, несмотря на то, что Нарцисса сильно раздражала её.       — Всё хорошо, теперь я здесь.       В груди Гермионы возникла боль, когтями прокладывающая себе путь наверх, тяжесть, мешающая ей нормально дышать. Ничего ужасного, просто это воспоминание не покидало её несколько дней. Недель. Месяцев. Её желудок дрогнул, когда она подавила спазм, неуклонно поднимающийся в горле.       Это был человеческий фактор уродливой и жестокой болезни, за которой было несправедливо и больно наблюдать.       Но было ужасно и испытать это на собственном опыте.       Это было отрезвляющее напоминание о том, что вся жизнь Нарциссы меняется, и есть моменты, которые она никогда не вспомнит. Например, как она плакала по сестре. Поражение своего сына. И, Боже, да, она была самым отвратительным человеком, с которым Гермиона когда-либо сталкивалась, но это её долг — быть терпеливой. Быть понимающей. Быть доброй… даже когда Нарцисса не была таковой.       И это отрезвляло.       Гермиона держала Нарциссу, пока та не затихла, пока её хватка не ослабла, пока та не обрела контроль над собственным разумом. Она не могла сдержать холод, проникающий под кожу, не могла остановить дрожь в пальцах, пока пыталась откупорить пузырёк.       — Цисса, к-кого ещё ты видишь?       Это был вопрос, на который Гермиона боялась узнать ответ, но, тем не менее, она должна была его задать.       Должна была узнать.       Нарцисса подняла голову, и Гермиона осторожно осушила её глаза прошёптанным заклинанием. В тихом признании ведьмы прозвучала эмоция, которую она так хорошо скрывала в течение дня: ужас.       — Те, кто уже мёртв. Тёмный Лорд — он был здесь, такой же реальный, как и ты…       Гермиона сглотнула.       Малфой.       Огорчение и растерянность начали пробиваться сквозь черты лица Нарциссы; то немногое, что в них было, быстро поблекло. Она знала, что будет дальше — уже испытала это однажды.       Сопротивление. Паника. Страх.       Она знала, что должна действовать быстро.       — Выпей это. Это поможет им уйти.       — Ты не настоящая. Почему я должна тебе верить?       — Потому что я… — Гермиона осеклась, уставившись на свою пациентку, и начала искать причины. Она не хотела лгать Нарциссе, но ей также было важно, чтобы она подчинилась. — Просто доверься мне. Пожалуйста.       Каким-то чудом Нарцисса поверила, приняла флакон дрожащими руками и поднесла его к губам. Успокоительное подействовало быстро, и вскоре Гермиона перенесла свою пациентку в дом и уложила её в постель.       К тому времени, как она закрыла дверь спальни Нарциссы и попросила Зиппи сообщить ей, когда та проснётся, Гермиона была измотана до предела. Как физически, так и эмоционально.       В голове у неё крутилось несколько идей о том, как эффективно использовать команду паллиативной помощи, которая должна была вернуться в начале следующей недели. Может, это и рано, но последние тридцать дней показали Гермионе, что Нарцисса нуждается в круглосуточном наблюдении, и это невозможно обеспечить только с помощью зачарованного пергамента, отслеживающего её жизненные показатели. Должен был быть кто-то, кто смог бы вернуть её к нормальной жизни, выявить причины её приступов. Помочь ей.       Один на день и один на ночь, возможно.       Гермиона всё ещё размышляла о правилах, когда вернулась на кухню и увидела Малфоя, опускающего свою ежедневную записку на место Скорпиуса.       — Полагаю, твоя попытка увенчалась успехом, — он не поднимал глаз, но его голос звучал так же устало, как и её.       — Да, — Гермиона сделала паузу, — ты вообще собираешься спать?       Она должна была спросить, потому что, когда она вспоминала об этом, чаще всего он проводил свои дни в Министерстве, а ночи в Уэльсе, прочёсывая с командой возможные укрытия Пожирателей Смерти. Малфой, по своему определению, работал до изнеможения… и это было видно. Он стал выглядеть осунувшимся, бледным. Его поза и лицо говорили Гермионе, что он не спал несколько дней, если не больше.       — Тебя это не касается.       Он звучал так же резко, как и всегда.       — Да, думаю, не касается, — Гермиона полезла в сумку и достала две склянки, которые могли бы помочь ему пережить этот день — Бодрящее зелье и Охранное. Нахмурившись, она достала третье — обезболивающее, после чего поставила их все на край стола. — Одно — от боли. Два других — для тебя. Они не заменят настоящего отдыха, но без какой-либо помощи ты станешь опасен для окружающих и себя самого.       Гермиона знала не понаслышке.       Она слишком часто оказывалась в больнице Святого Мунго, искушая судьбу.       — Мне не нужны твои зелья, Грейнджер. И твоя жалость — тоже, — прошипел Малфой. Отстранённый и лишённый тепла, он был ещё более пугающим, чем ярость, затаившаяся в его глазах.       Гермиона сжала пальцы в кулак, прежде чем сделать глубокий очищающий вдох и оставить зелья на столе в качестве постоянного предложения.       — Я не жалею тебя и уж точно не завидую твоей жизни. Возьмёшь ты их, или нет, Малфой, мне всё равно, — она провела рукой по своим непослушным кудрям. — Я правда пытаюсь помочь, и у меня нет сил с тобой спорить сегодня. Твоя мать…       — Что с ней?       — Она отдыхает, а я…       Должно быть, он что-то услышал, какую-то нотку в её тоне, которая отрезвила его.       — За кого она тебя приняла?       Потирая щёку шершавой рукой, Гермиона вздохнула.       — За Андромеду, но я сомневаюсь, что она что-нибудь вспомнит.       Его фырканье было полным желчи, раздражения, насмешки.       — Повезло ей.       Она смотрела на него прежде, и снова, когда вошла в комнату, но именно тогда Гермиона присмотрелась внимательнее. Глаз Малфоя стал хуже — раздражённым и болезненным, свежий синяк растёкся по скуле и скрылся на правом виске. Другая отметина на левой стороне лица была той самой, которую Малфой безуспешно пытался залечить. Пятно, красное и опухшее, выделялось на фоне бледной кожи от виска до щеки.       Ей было… жаль его за то, что произошло, когда он отправился помогать матери, за то, что её болезнь, вероятно, сделала с ним. Он никогда не признался бы в этом.       И когда она подумала о сочувствии, глаза Малфоя вспыхнули, и внезапная угрюмость омрачила его израненные черты.       — Я уже сказал, что мне не нужна твоя жалость, Грейнджер. И прежде, чем ты станешь отрицать это, мне даже не нужна легилименция, чтобы услышать это громко и ясно.       Терпеливо вздохнув, Гермиона пробиралась сквозь его оборону, делая шаг за шагом, пока между ними не остался только стол.       — Прости меня за то, что я чувствую себя виноватой перед тобой, я постараюсь этого не делать. Но если ты присядешь, я смогу тебя вылечить.       — Я в порядке, — он не двинулся с места.       Поджав губы, Гермиона прервала зрительный контакт и сначала потёрла руку, затем положила ладони на бёдра. Она пыталась вспомнить, как она разговаривала со всеми своими изворотливыми пациентами, но отказалась от попыток относиться к нему, как к кому-то другому, когда он явно таковым не являлся.       — Ты ужасен в целительных чарах, Малфой. Так же, как, вероятно, и не в порядке, — он оставался нечитаемым — невозмутимая маска, — если бы не небольшой тремор челюсти. — Она рассказала мне, что видела, кем, по её мнению, ты был. Это должно быть…       — Я не собираюсь обсуждать это ни с тобой, ни с кем-либо другим.       Он стремительно вышел из комнаты.       В тишине, наступившей после его ухода, Гермиона хмуро смотрела на пустое место, которое он только что занимал.       Всё прошло примерно так, как и ожидалось.       Затем она заметила, что два из трёх зелий, которые она оставила, исчезли. Гермиона не видела, чтобы он принимал одно из них.       Оставшееся было обезболивающим.

***

      Гермиона сделала себе чай и завтрак, планируя остаться до пробуждения Нарциссы. Она быстро приготовила яичницу, тосты с джемом и зелёный чай и подумывала приготовить разумный обед и для Нарциссы, которая, вероятно, еще не проснулась. Сидя у кухонного острова и перелистывая книгу рецептов в поисках идей, она украдкой поглядывала на Зиппи (как делала каждое утро), пока он готовил изысканный завтрак для маленького мальчика, никогда не казавшегося заинтересованным.       Впервые Гермиона спросила:       — Почему ты готовишь Скорпиусу такие сложные блюда?       — Так хочет госпожа, — автоматически ответил домовой эльф, его голос был низким и лишённым каких-либо эмоций. Без подсказки Зиппи добавил: — Госпожа хочет усовершенствовать его вкус.       Это было совершенно нелепо, но Гермиона оставила эту мысль при себе, наблюдая за тем, как он с помощью магии соединяет каждый ингредиент, прежде чем приготовить и разложить блюдо по тарелкам. Ещё один щелчок, и блюдо, зачарованное для поддержания тепла, полетело туда, где каждый день сидел Скорпиус. Продолжая заниматься своими повседневными делами до возвращения в комнату Нарциссы, Зиппи исчез по щелчку пальцев — немного смущённый благодарностью Гермионы.       Она недолго оставалась одна.       Малфой появился — да, появился, поскольку она так и не услышала его приближения — в дверном проёме, когда она ставила свою чистую чайную чашку обратно в буфет. Всё ещё покрытый синяками, Малфой выглядел спокойным и уравновешенным в своей манере. Он крепко держал в руке папку. Очевидно, он принимал зелья: к нему вернулся здоровый цвет лица, глаза стали ярче, осанка выпрямилась, он даже принял душ и переоделся. Единственная причина, по которой Гермиона смогла это заметить, заключалась в разнице в фасоне, материале и покрое его брюк. А его волосы ещё не полностью высохли. От куртки он отказался в пользу чёрной кожаной кобуры для палочки, которую пристегнул к правому плечу.              Лучший способ для быстрого извлечения.              Возможно, по этой же причине его очки были вставлены в нагрудный карман рубашки.       Он не надел их, пока не опустил папку на край острова.       — Ты забыла это.       Неизвестно, что было внутри. За последний месяц Гермиона сумела рассортировать и упорядочить свои исследования и купила картотеку, чтобы держать все в полном порядке. Но всё равно её исследования были разбросаны между двумя домами.       — Ингредиенты для зелий моей матери.       То, что она потеряла два дня назад.       Не успела Гермиона пошевелиться, как Малфой открыл папку, и, приблизившись, она увидела неаккуратные каракули. Он делал пометки.       Много. Почерк, который она едва могла разобрать.       Гермиона взяла папку и посмотрела на бесстрастного мужчину, который не двигался с места. Она сделала небольшой шаг в сторону и вышла из его зоны видимости, прежде чем позволить своему вниманию сосредоточиться на том, что он сделал с её ингредиентами.       На утреннем и дневном зельях были пометки, которые, насколько она могла судить, больше походили на предложения, чем на критику. Но на вечернем зелье Малфой обвёл два ингредиента — ковыль и корень одуванчика, подчеркнул ещё два — козий рог и хмель — несколько раз, а под ними оставил ещё больше неразборчивых комментариев. Гермиона повернула голову в сторону, пытаясь расшифровать, но ничего не поняла.       — Кто создал зелье?       Его вопрос заставил её дважды моргнуть, прежде чем она обратила на него внимание, ничуть не удивляясь тому, что там, где большинство людей находили скуку, она обнаружила серьёзность. Тот факт, что Малфой, казалось, ждал ответа, заставил её чувствовать себя спокойнее.       — Я думала, что тебе всё равно.       Едва скрываемое раздражение появилось на мгновение и тут же угасло, но в его тоне осталась нотка недовольства.       — А я думал, что, как целитель моей матери, ты будешь достаточно проницательна, чтобы понять, когда что-то не так.       — О, я знаю, что здесь что-то не так. И знаю уже несколько недель. Единственная причина, по которой ты этого не знаешь, заключается в том, что тебе всё равно. Все просто…       — Твоё вечернее зелье не работает.       Гермиона вдохнула, готовясь к ответу, но сделала паузу.       — Прости? — Гермиона поднесла пергамент к лицу и прищурилась, разглядывая его записи. Мерлин, это была А или треугольник? Или Д? — Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что твой почерк — полный отстой? — Гермиона махнула рукой, прежде чем он успел возразить. — Не то чтобы я понимала твои записи, но с чего ты взял…       Слова затихли, когда она почувствовала его руку, нависшую над её плечом, как тень. Малфой указал на два ингредиента, которые он обвёл кружком.       — Почему ты решила использовать такое количество полыни и корня одуванчика?       — Мне показалось, что подснежник будет слишком тяжёлым для её желудка, и эти два ингредиента были рекомендованы в качестве замены, не снижающей эффективности.       Не нужно было быть гением, чтобы понять, что Малфою не понравился её ответ.       — Кто тебе это сказал?       — Я подтвердила это у нескольких мастеров зелий…       — Ты схалтурила, что совсем не похоже на тебя, и, честно говоря, меня чертовски раздражает, что я должен разъяснять это кому-то, кто якобы так умён, — последнее слово он выплюнул, как будто у него во рту был мерзкий привкус.       Гермиона выпрямила позвоночник и опустила плечи. Она почувствовала, как потеплела от волнения, раздражения и отсутствия опоры — состояния, которое рядом с ним начинало казаться нормальным. Чувства, которое она так презирала, что вопрос о том, почему он её беспокоит, был заперт в коробке внутри ещё большей коробки, внутри металлической клетки за заколдованной дверью внутри её сознания.       Она повернулась к нему лицом. Его массивная грудь была на уровне её глаз, поэтому она подняла голову, рассматривая его упрямую челюсть, глаза за оправой очков, синяки.       — Что касается состояния твоей матери, я ограничиваюсь тем, что знаю, тем, что прочитала во время исследований, и тем, что мне рассказали. Похоже, что это выходит за рамки всех трёх. Очевидно, существует пробел, о котором я не знала. Ты не можешь винить меня, но можешь перестать так себя вести, Малфой, и сообщить мне, чтобы я могла помочь твоей матери.       Его глаза сузились.       — Значит, ты хочешь, чтобы я сделал за тебя твою работу?       Гермиона ответила ему взглядом широко раскрытых глаз, пылающих несогласием.       — Нет, мне нужна твоя помощь. Если ты что-то выяснил, а похоже, что так оно и есть, либо говори, либо убирайся.       — Твои эксперты — идиоты.       Хуже всего было то, что прямо сейчас Малфой вторгался в её личное пространство, критикуя её трудовую этику, но какая-то часть её мозга распознала смутный аромат мяты, кедра и чего-то чистого, исходящего от него. Она была бы совершенно в здравом уме, если бы этот запах был настолько ужасен, насколько он себя вёл.       Она тут же прогнала эту мысль, собираясь с духом.       Гермиона никогда не имела привычки отступать.       — Мои эксперты находятся на вершине своей профессии не просто так… — Гермиона вспомнила, против кого она защищается, и резко отпрянула. Вместо того, чтобы отступить или бороться с напряжением, которое он, казалось, переносил с лёгкостью, она полностью повернулась к нему, сведя брови вместе. — Вообще-то, я не понимаю, зачем я тебе это объясняю, ведь ты неоднократно заявлял, что тебя не волнует любая часть лечения твоей матери.       Малфой сделал шаг назад. Он смахнул невидимые ворсинки со своей рубашки, повернув голову так, что синяки на его лице стали выглядеть ещё хуже. Гермиона внутренне вздрогнула. Внешне она сохраняла свирепость, соответствующую её заявлению, и ждала его ответа.       — И не волнует, — в его голосе прозвучала грубость, от которой волосы на шее Гермионы встали дыбом. — Я просто подумал, что ты должна знать, Грейнджер, что, хотя ингредиенты не являются технически неправильными, зелье неэффективно из-за аллергии моей матери на козий рог.       Подождите, что?       Она подняла руки в понятном для всех жесте, призывая Малфоя остановиться.       — Прости, на что аллергия?       В личном деле Нарциссы не было ни одной аллергии. Когда она спросила перед их противостоянием в кабинете в первый же день, Нарцисса ясно дала понять, что у неё нет аллергии. И если аллергия всё же была — что ж, в Гермионе поднимался гнев, вызванный вопиющим пренебрежением Нарциссы к собственному здоровью ради того, чтобы держать в секрете такую мелочь, как аллергия.       Мог быть нанесён реальный ущерб.       Во-вторых, это могло быть ключом ко всему: её противоречащие результаты и то, как резко ухудшалось её самочувствие к вечеру. Последний месяц она практически пила тыквенный сок в качестве вечернего зелья. Ни одно из зелий не было эффективным, если не принимать все три соответственно.       Вот чёрт.       Месяц работы в мусорку, вот так просто.       Настроение Гермионы ещё больше испортилось. Напряжение. Она закрыла папку, положила её на гранитный остров и в последний раз повторила про себя.       — Что за аллергия?       Выражение лица Малфоя изменилось на нечто среднее между оскалом и ухмылкой, его глаза оставались жёсткими. Если это вообще возможно, он стал выше.       — Я не удивлён, что она тебе не сказала. Она сама едва ли помнит об этом, но это не смертельно. Козий рог обладает магическими свойствами, которые на неё не действуют, что, по сути, нейтрализует твои вечерние зелья… и, вероятно, все остальные тоже, — под каждым словом, под каждым вздохом таился намёк на нечто, что казалось гордостью от того, что он демонстрирует свои знания.       Гордость за то, что он знает что-то, чего не знает никто другой.       И откуда она это знала?       Ну, она узнала это в себе.       — Когда ты это понял?       — Прошлой ночью, перед тем, как я отправился в Уэльс. Накануне я нашёл список ингредиентов и посмотрел. Отсюда нетрудно было понять, что проблема в её зельях.       — Потому что она твоя мать, а ты знаешь такие вещи.       — Нет, потому что я обращаюсь к себе и своим собственным знаниям, когда хочу что-то выяснить. А не к так называемым экспертам, — огрызнулся Малфой, но его тон был менее едким и более… Гермиона не была уверена. — Есть несколько альтернатив, которые могли бы послужить заменой, но, судя по другим ингредиентам, тебе следует добавить больше калотрописа и корня одуванчика. Я включил их количество в пергамент, — наступила пауза, пока она просматривала пергамент. Он не извинился за свой плохой почерк. — Более того, хмель там вообще не нужен. Он бесполезен и совсем не является связующим веществом, как думаешь ты и твои эксперты. Можно предложить что-нибудь обычное, например, шеллак.       Гермиона потеряла дар речи.       Малфой явно больше думал об этом, чем мог бы признаться. Тем не менее, это было, вероятно, самое большое, что она слышала от него о лечении его матери.       Шаг вперёд.       Перемены?       Он был открыт. Как бы случайно это ни было, Гермиона заставила себя сдержать желание расспросить его о миллионе вещей, когда он, казалось, был в разговорчивом настроении. Она сохранила свой тон с тем раздражением, которое она почти всегда чувствовала по отношению к его матери и рядом с ней. И к нему.       — Как ты узнал о её аллергии?       — Ингредиент был в её косметическом зелье… — Малфой вдруг вспомнил о себе, об их близости и о том, с кем он разговаривает, будто пытаясь забрать свои слова обратно.       Один шаг вперёд, и два — назад.       Прочистив горло, Малфой поправил галстук и провёл рукой по рубашке, прежде чем сделать ещё один шаг назад. Гермиона проследила за каждым его движением, пока он закрывался от посторонних глаз, не говоря ничего, и нахмурилась про себя за то, что не задала вопрос получше, пока была такая возможность.       — Какая разница, откуда я знаю, Грейнджер? Теперь ты знаешь. Кроме того, у тебя есть пергамент и решение. Свари зелье с учётом этих рекомендаций, и оно должно сработать.       — Хорошо, — она ждала, что он скажет что-то ещё, но он так ничего и не произнёс, уйдя обратно в свою крепость с высокими стенами. — Спасибо за помощь, пусть и неохотную.       — Я просто пытаюсь не получить удар снова.       Гермиона нахмурилась.       — Сколько раз уже случалось что-то подобное?       — Достаточно, — ну, вот и всё. Разговор окончен. — Кроме того, я нашёл твою книгу по зельям и оставил её наверху в специально отведённом для тебя месте.       — Она понадобится мне для варки, вместе с пергаментом, разумеется.       Его бровь приподнялась над очками.       — Ты варишь с помощью книг?       — Да.       — Потому что не знакома с зельем?       Гермиона сложила руки на груди, чувствуя себя неожиданно неловко.       — Я варю с книгами, и даже с пергаментом, независимо от того, сколько раз я создавала зелье. Это необходимо для безошибочного приготовления зелий.       Малфой выглядел, как человек с авторитетным мнением.       — Почему?       — Почему — что?       — Зачем книги или пергамент? Зачем нужны указания, если ты и так знаешь, что делаешь — особенно если ты уже варила определённое зелье раньше?       — Какое это имеет значение, Малфой? — она встала на свою защиту. — Зелье сварено правильно.       Он поднёс руку к подбородку и издал тихое: «Хм», — после чего достал палочку из кобуры и призвал один флакон с зельем своей матери. Цвет подсказал Гермионе, что это была её дневная доза. Малфой без труда поймал его, одновременно убирая палочку обратно.       На секунду Гермиона разрывалась между его осмотром её работы и просто наблюдением за ним. Она быстро остановилась на каком-то извращённом гибриде этих двух действий, который вынуждал её следить за каждым движением рук Малфоя, за каждым движением его глаз. Она вдохнула тот же воздух, что и он, когда откупоривал зелье, и сделала небольшой вдох.       Рассматривая его в какой-то глупой попытке выяснить, почему его действия не совпадают с поведением, она не могла отвести взгляд.       — Каждую неделю я изучал зелья, которые ты оставляешь для моей матери. Признаться, на вид зелья правильные, и качество их весьма неплохое, учитывая отсутствие воображения, — это заставило её вздрогнуть. — Они… лучше, чем у некоторых аптекарей, — он не очень-то обрадовался тому, что пришлось сделать ей комплимент, пусть и с подтекстом. Гермиона с вызовом подняла бровь. — Хотя, могло бы быть и лучше.       Она не умела воспринимать критику. Ничего необычного, но он задел.       — Ты уже согласился, что мои зелья варятся правильно, что они лучше, чем у некоторых аптекарей. Как они могут быть ещё лучше?       — Если бы ты экспериментировала, они могли бы быть лучше, но ты, очевидно, этого не делаешь, — отголосок того мальчика, которым он когда-то был, окрасил глубокий тембр его голоса. — Я нахожу это очень странным.       — И почему же?       — Я помню тебя другой.       И тут же пламя её гнева погасло.       Гермиона смотрела на него с явным замешательством, которое не пыталась скрыть.       Очевидно, он чувствовал себя особенно разговорчивым и дерзким; его шаг вперёд был настолько же уверенным, насколько её шаг назад — оборонительным.       — У тебя всегда были правильные ответы. Выручай-комната. Протеевы чары. Амбридж. Дракон в Гринготтсе. Твои планы насчёт домашних эльфов. Я уверен, что ты, Поттер и Уизли сумели скрыть от мира многое другое, но судя по тому, что происходит сейчас, люди последуют за тобой, если ты когда-нибудь решишь возглавить их.       — Мне это неинтересно.       — Я это помню, — взгляд Малфоя был тяжёлым, как свинцовый груз, его голос был низким, как будто он не хотел, чтобы кто-то ещё подслушал разговор, что было нелепо, потому что они были одни. — Ты не только сменила профессию, но и не экспериментируешь. Ты уже не такая смелая, да?       Её пальцы сжались в кулак.       Когда она не ответила, он стал допытываться сильнее, нечитаемыми глазами изучая её, казалось, годы за несколько секунд. Она не в первый раз слышала эти слова, но, прозвучав из уст Малфоя, в сочетании с усталостью от Нарциссы, они заставили её поникнуть. Она больше не хотела вступать в бой. Непроизвольно вздрогнув, Гермиона отвела взгляд и решила потянуть время, чтобы сказать что-нибудь остроумное перед уходом, но на всех фронтах она оказалась с пустыми руками.       За последний месяц она не отступила ни от одного из их предыдущих разговоров — Малфой, похоже, был мастером драматических уходов, — но всё когда-нибудь случается в первый раз. Тем не менее, Гермиона сохранила спокойствие, взяв в руки папку.       — Я собираюсь проведать твою мать, — она прошла мимо него на выход, решив подождать в гостиной Нарциссы, пока она…       — Интересно, — раздался его голос в тишине. — За последний месяц это всё, что мне нужно было сказать, чтобы заткнуть тебя.       Гермиона тяжело вздохнула, понимая, что он говорит это только для того, чтобы вывести её из себя. Она не стала заглатывать наживку.       — Я так же устала, как ты притворяешься, что не устаёшь, — Гермиона повернулась, используя последнюю вспышку энергии, чтобы доказать свою точку зрения. Высокомерие Малфоя уменьшилось до гримасы. — Не стоит недооценивать меня, Малфой. Я по-прежнему очень смелая, но я не трачу энергию на эксперименты, если мне это не нужно. Пока у меня нет причины. А сейчас у меня её нет. Кроме того, ты говоришь о том, кем я была раньше, в то время как единственная причина, по которой я делала всё это, заключалась в том, что так было правильно, а также в том, что я делала всё это, чтобы помочь Гарри. В этом плане моя работа закончена.       — Возможно, но теперь ты целитель. Я думаю, что улучшение зелий, которые ты даёшь своим пациентам, требует экспериментов.       — Зелья работают. Или должны были работать. Причиной всего этого является скрытая аллергия твоей матери, но это не отменяет всего остального. Когда я исправлю это, они будут работать. Зачем мне пытаться починить то, что не сломано?       — Если что-то не сломано, это не значит, что ты добилась идеальных результатов. Откуда тебе вообще знать? Ты не экспериментировала достаточно, чтобы понять, сломалось что-то или нет. Я считаю, что знание — это стремление к истине, а не удобное применение. Всегда есть место для совершенствования.       — Это можно сказать и о людях.       Он вздрогнул, и это было намного драматичнее с синяками на его лице, но он быстро оправился.       — Ах, да. Люди, — его голос заставил её напрячься, ей захотелось взять в руку свою палочку, но она крепче сжала пустой кулак. — Ты думаешь, что так хорошо нас всех знаешь, не так ли?       — С твоей оценкой моего характера можно утверждать, что ты такой же.       Малфой насмешливо хмыкнул.       — Не трать моё время на чушь про мы-так-похожи. Это не правда.       — Я никогда не говорила, что мы похожи. Я…       — Весь последний месяц я слушал твою болтовню. Твои мнения на разные темы, твоё глубокое желание сделать мир лучше по одному человеку, по одному взаимодействию за раз. Это всё чушь, идеализм, но я соглашусь, хорошо. Если говорить об экспериментах, то как ты можешь стремиться к лучшему миру, если ты не хочешь экспериментировать? Когда не позволяешь себе попробовать что-то новое? Безумие — это делать одно и то же снова и снова, ожидая разных результатов.       Его слова разожгли огонь внутри Гермионы, призывая к оружию, чтобы отстоять себя. Все мысли о том, чтобы отказаться от разговора, исчезли, как дым на ветру.       Она приготовилась.       — Во-первых, я не ожидаю других результатов. Я ожидаю правильных.       Малфой сложил руки.       — Во-вторых, это не полная чушь…       — Людям не свойственно заботиться о ком-то, кроме себя, своего круга семьи и друзей, и всех, кто служит им. Люди по своей природе эгоцентричны, жадны и самолюбивы. Каждый наш поступок направлен на удовлетворение собственных интересов.       Она сделала шаг к нему.       — Людям не присуще ничего, кроме человеческого, однако твой пессимизм меня не удивляет.       — Я реалист, Грейнджер, и ты можешь говорить правильные вещи, но ты ничем не отличаешься от других. Твоя работа выглядит, как альтруизм, когда тобой движет желание чувствовать себя хорошо, хорошо выглядеть в глазах других и оставаться последовательной в своих принципах. Твой эгоизм может принимать разные формы, но в конечном итоге ты такая же, как все.       — Ты понятия не имеешь, какая я. Или какую работу я проделываю.       Его выражение лица не изменилось, но она заметила вспышку чего-то в его глазах.       — Я знаю достаточно о твоей работе. Возможно, о чём-либо ещё, но твоё представление о том, как оказать большее влияние в меньшем масштабе, не имеет смысла, судя по твоему поведению. Для того, чтобы добиться изменений, о которых говоришь, ты должна быть готова вносить эти самые изменения и дополнения в существующие решения. Нужно продолжать двигаться вперёд. Ты не можешь оставаться такой самодовольной, как сейчас, полагаясь на свои существующие знания.       Гермиона переместила свой вес с ноги на ногу.       — Ты уже цитировал Эйнштейна, когда говорил…       — Твоя предвзятость даёт о себе знать, — Малфой выглядел скорее раздражённым, чем разочарованным.       Она запыхалась, но не от злости, а потому что Гермиона почувствовала себя взволнованной, и это чертовски её раздражало.       — Нет, это не так. Как я уже говорила, если ты хочешь процитировать Эйнштейна, он также сказал, что проблемы нельзя решить с тем же мышлением, которое их создало. Ты считаешь мои убеждения чушью, но ты не выразил своего собственного мнения по этому вопросу.       — Тебе неинтересно слушать мои взгляды.       — Я бы ничего не сказала, если бы не хотела, — она приближалась к нему медленно, как к дикой кошке, его взгляд был тяжёлым, он напрягался всё больше и больше с каждым её шагом. Но Малфой не отступал и не сдавался. Даже когда она стояла прямо перед ним. — Так легко критиковать, когда сам ничего не делаешь.       — Значит, мы все должны быть такими, как ты? Решать мировые проблемы по очереди?       Нахмурившись, он сложил руки на груди, и на секунду глаза Гермионы переместились на рукав его рубашки, вспоминая брызги цвета, которые любопытство не давало ей забыть. Малфой резко опустил руки, вернув её внимание к себе. К его заявлению.       — Я не удивлена, что ты неправильно истолковал мои слова. Мы не можем решить проблемы всего мира. Я ни разу не перекладывала эту ответственность на свои плечи. Я всего лишь человек. Как и ты. Я просто сказала, что предпочла бы сделать значительные изменения в меньшем масштабе. Так они оказывают большее влияние. А перемены всегда распространяются. Кроме того, я считаю, что наш долг как людей — оставить этот мир в лучшем состоянии, чем мы его получили, насколько это возможно, и именно в этом заключается моё намерение. Собственным способом. Начиная отсюда.       Гермиона приподнялась на кончиках пальцев ног и прошептала исцеляющее заклинание.       Малфой оперся одной рукой о гранит и резко вдохнул, вероятно, чтобы возразить, но его слова не прозвучали. Гермиона работала: её пальцы нависали над его заживающей кожей, пока она шептала ещё одно заклинание, но его взгляд оставался тяжелым. Пронзительным. Его было трудно игнорировать и трудно расшифровать.       Но его напряжение, казалось, ослабевало по мере того, как магия брала верх, как боль, в которой он никому не признавался, начала отступать.       Прошло несколько секунд, но казалось, что гораздо больше, прежде чем его синяки полностью поблекли, зажили и исчезли, оставив вместо себя лишь безупречную кожу.       — Так уж я устроена, — почти шёпотом сказала она, опускаясь назад, пока подошвы её туфель снова не коснулись деревянного пола.       Его глаза следили за её действиями. Следили за ней.       Они одновременно выдохнули. Гермиона почувствовала себя странно и непривычно, но не настолько дезориентировано, чтобы помешать ему высказать свою точку зрения.       — Я не абсолютная альтруистка, но во мне заложено желание заботиться о людях. Я хочу помогать всем, кому могу, даже тебе. И для человека, которому на всё наплевать, ты явно много думал о моём характере.       Это, казалось, вывело его из транса. Его взгляд ужесточился.       — Так же, как я предполагаю, что ты проводишь эти ежедневные беседы со мной, чтобы определить мой. Уже получила ответы?       — Нет.       Он был так хитёр, так защищался; чтобы понять его, потребовалась бы тысяча бесед и больше энергии, чем у неё имелось времени. Малфой бросил на неё странный взгляд и посмотрел на наручные часы. Гермиона взглянула на расположенные позади него настенные.       Было чуть больше семи.       Ему пора было уходить.       Времени было предостаточно, чтобы уйти до обычного прихода Нарциссы, хотя сегодня она собиралась лечь спать.       Но Скорпиус…       Малфой не попрощался — он никогда не прощался, — он лишь обошёл её стороной, направляясь к выходу. Единственным отличием сегодняшнего дня было то, что он несколько раз резко провёл рукой по волосам, приводя их в беспорядок, а затем покачал головой, доходя до порога кухни, ведущего к его кабинету, чтобы отправиться через камин на работу. Он уходил, чтобы продолжить свой распорядок, занимаясь тем, за что ему никогда не платили, а она оставалась поддерживать свой — и при этом замечала мелочи, которые не касались её, но поддерживали пламя её любопытства.       Одну конкретную?       — Скорпиус ищет тебя каждое утро без исключения.       Малфой остановился в дверном проёме. Она видела волну напряжения в том, как поднялись и опустились его плечи, в изгибе его рук, жёсткой линии его осанки. В его шумном дыхании.       — Я подумала, что ты должен знать.       Он зашагал дальше.

***

      Гермиона думала о том, чтобы остаться и подождать, когда проснётся Нарцисса, но не стала.       Ей нужен был отдых.       Всем, кто работал в этом доме, нужен был отдых.       Она всё утро провела в кабинете в поисках альтернатив для зелья, разбирая почерк Малфоя и сверяясь со словами специалистов, которых, похоже, впечатлили его предложения. Позже Гермиона связалась с Невиллом, чтобы узнать, есть ли у него в теплице нужные ей травы. Были, к счастью, даже высушенные.       Идеально.       Гермиона покормила цыплят объедками со стола и решила снять стресс в саду, яростно прополов грядки. Затем она полила все растения в теплице и проверила калотропис для Невилла. Кустарник вырос. Немного, но вполне достаточно. Гермиона, успев выполнить почти все свои дела до одиннадцати утра, наградила себя ранним обедом и книгой.       Она смогла доесть сэндвич и прочитать две главы, прежде чем её напряжение вернулось, отвлекая её до такой степени, что пришлось перечитывать текст дважды. В итоге она переместилась в комнату для зельеварения, поставив уже родную ей книгу на подставку, чтобы начать приготовления новой партии вечернего зелья Нарциссы.       Вскоре всё было нарезано, измельчено, перемолото, рассортировано и добавлено легкими движениями запястья в кипящий котел. Слабый огонь, как и должно быть. Всё в точности, как описал Малфой своим ужасным почерком, который ей уже удавалось понемногу понимать. Идеально.       Гермионе потребовалось немного больше времени, чем обычно, чтобы сосредоточиться. Больше времени, чтобы успокоиться. Больше усилий, чтобы очистить разум. Зельеварение могло быть столь же сложным, сколько и успокаивающим, но сегодня она была слишком взбудоражена.       Вероятно, это как-то связано с постоянно всплывающей в памяти беседой с Малфоем.       Дело было не в том, что она не могла варить зелья без книг — она могла — но находила утешение и комфорт в самом процессе, в рутине. Она всегда ставила книгу на подставку, открывала нужную страницу и начинала с самого начала, сверяясь с каждым шагом. Её зона комфорта была ей хорошо знакома.       Гермиона не так уж и сильно была увлечена готовкой или зельями. Несмотря на то, что у неё для всего была отдельная комната, она готовила и варила зелья чаще не для себя. Она получала удовольствие не только от того, что могла помочь другим; в ней радовалась маленькая девочка, которая любила следовать правилам. Гермиона любила порядок и стабильность; она любила создавать то, что, по правде говоря, не требовало большого таланта.       А что насчёт экспериментов?       Ну…       В новом проекте не было нужды. Все работало слаженно, как и должно, благодаря обширным исследованиям и консультациям со специалистами. Нет смысла менять то, что уже доказало свою эффективность. Не нужно переписывать слова.       И это же относилось к Нарциссе.       Изменить её вечернее зелье было совсем несложно — всего лишь щепотка усилий. И сейчас зелье выглядело так, как и обещал Малфой.       Чего он от неё хотел? Чтобы она изменила всё? В этом не было смысла. Гермиона отбросила мысль, сделав пару глубоких вдохов, чтобы позволить его словам наконец-то ослабить удавку на её шее. Она будет делать по-своему.       Прошло немало времени, прежде чем зелье наконец не покрыла слабая пурпурная дымка, свидетельствующая о его готовности. Гермиона разлила его в семь флаконов и взглянула на часы, нахмурившись. Почти час.       Нарцисса скоро должна встать.       И им нужно поговорить.       В том же настроении она вернулась в поместье Малфоев, где стала расставлять флаконы с новым зельем и избавляться от старых. Гермиона направилась проверить Нарциссу и встретила Зиппи у самой двери. Настороже.       — Она проснулась?       — Хозяйка ещё спит.       — Позови меня, пожалуйста, когда она проснется. Позови, даже если она не встанет через час. Я буду здесь.       — Конечно, Мисс.       Гермиона дружелюбно кивнула эльфу, который, казалось, был готов выполнить её просьбу в любой момент, и направилась обратно тем же путем, каким пришла — через личную гостиную Нарциссы. Комната была оформлена в богато украшенном традиционном стиле — пожалуй, единственная часть дома, украшенная таким образом. Знак того, что комната действительно принадлежала только ей.       Как кабинет Малфоя.       Гермионе было, чем заняться, чтобы скоротать время. Ей всё ещё нужно было провести исследования и сделать новые заметки о состоянии Нарциссы. Наверху, совсем рядом с комнатой для занятий Скорпиуса, был небольшой кабинет, который освободили после её ужасного первого рабочего дня. Гермиона собралась идти туда, но заметила нечто странное в гостиной.       Кое-кого, кто отклонился от своего графика.       Скорпиуса.       Он стоял спиной к ней, глядя на пустой сад за стеклянной дверью. Одну руку он прижал к стеклу, оставляя отпечаток, от которого наверняка избавится Зиппи.       Это было самое яркое изображение одиночества, которое Гермиона когда-либо видела.       Расписание, которое Гермиона уже почти выучила, не совпадало с тем, где сейчас был Скорпиус. Она отступила назад, намереваясь позвать его няню. Кэтрин нашлась в библиотеке, где обычно проходили его занятия с личным учителем — она помогала ему настроить пианино для урока музыки.       Гермиона спросила, заметил ли кто-нибудь из них отсутствие их подопечного.       — Всё в порядке. Я найду его, когда мы сможем начать.       Все в её фразе говорило о том, что она уже делала это раньше и имела большой опыт с подобными ситуациями.       — Я знаю, где он, — сказала Гермиона.       Учитель по музыке нажал на одну из клавиш, и Гермиона, хотя и не имела музыкального таланта, услышала искаженную ноту.       — Не могли бы вы присмотреть за ним, пока мы не закончим?       Она хотела сказать что-то очень отдаленное от ее реального ответа:       — Конечно.       Гермиона вернулась и застала Скорпиуса на том же месте, а его рука всё ещё покоилась на стекле. Она не знала, на что он смотрит или что ищет, и подошла поближе, чтобы понять. Удалось лишь привлечь его внимание.       Он посмотрел на неё. Не испугался, не вздрогнул. Совершенно пустой взгляд.       В течение последнего месяца их переглядки стали нормой. Он смотрел на неё во время завтрака, иногда и за обедом, если его звала бабушка. Скорпиус смотрел на Гермиону, пока она задавала вопросы Нарциссе — не совсем то, что она хотела бы делать в его присутствии, но Нарциссу это не особо заботило.       Их рутина была спокойной и по-своему невинной, хотя это немного напрягало; всё изменилось, когда Гермиона подвинула сок по левую руку Скорпиуса. Её цель была проста — так он бы перестал случайно тянуться к стакану Нарциссы, но после этого дня он стал смотреть на неё по-другому.       Это было трудно объяснить.       Его распорядок давно устоялся. Он приходил на кухню, оглядывался в поисках отца, и после секундного разочарования обращал внимание на неё. Только на неё. И он наблюдал за ней даже во время наставлений Нарциссы, и Гермиона была готова поспорить, что он никогда не запоминал, что она говорила. Скорпиус наблюдал за Гермионой в течение всего завтрака, но не прикасался к соку, пока она не подвинет его налево. Через несколько таких дней, он стал оборачиваться на неё, перед тем как уйти на занятия.       И когда Гермиона впервые помахала ему рукой на прощание, он чуть не врезался в стену.       Её вторым инстинктом было улыбнуться, что быстро было подавлено первым: проверить, всё ли с ним порядке. Скорпиус только покраснел и ушёл.       Она не слышала первых слов Нарциссы о его поведении, но услышала её раздраженный выдох.       — Ох уж этот ребёнок.       Сегодня всё было иначе. И это, вероятно, связано с его появлением там, где — и когда — его вообще не должно быть. Скорпиус смотрел на неё достаточно долго, и Гермионе пришлось нарушить тишину вопросом.       — Хочешь выйти на улицу?       Снаружи было пасмурно и ветрено, вероятно, скоро пойдет дождь, но этого может хватить, чтобы Скорпиус подышал свежим воздухом. В котором он, очевидно, нуждался. Он кивнул ей неуверенно, как она и ожидала. Эта неуверенность тянулась за ним даже после того, как она открыла дверь, позволив ветру растрепать его волосы. Гермиона вышла, а он осторожно последовал за ней.       — Хорошо, да?       Скорпиус не согласился, и через несколько мгновений Гермиона вернулась за ним внутрь. Он сел перед окном, поправляя волосы, и наблюдал. Ему больше нравилось наблюдать за погодой со стороны, чем ощущать её на себе. Как минимум, это касалось ветра. Странно для ребёнка его возраста, но каким-то удивительным образом в этом был смысл.       Гермиона не нашла ничего лучше, кроме как присоединиться к нему, скрестив ноги. Как он.       Как и ожидалось, дождь не обошел их стороной. Темные тучи всё приближались, пока не послышался медленный ритм первых капель; дождь усиливался и вскоре перерос в настоящую бурю. Гермиона обернулась и с удивлением обнаружила, что Скорпиус с любопытством смотрит на неё.       Она мягко улыбнулась.        — Ты напоминаешь мне своего отца. Только ты не так сильно хмуришься.       Казалось, это было невозможно, но он оживился и пододвинулся ближе, желая услышать больше.       Об отце.       Гермиона чувствовала, как дрогнуло её сердце и слегка закружилась голова.       — Твой отец… ты хочешь узнать о нём больше?       Скорпиус кивнул, нервничая, как все дети, когда пытались скрыть своё волнение.       Она чувствовала, как её сковал страх. Гермиона потёрла шею, поправив кудри парой движений. Она не знала, что сказать.       Что она могла сказать Скорпиусу Малфою о его отце?       В школе он был избалованным хулиганом, фанатиком, приверженцем чистоты крови, нетерпимым и манипулирующим мальчишкой, который считал себя лучше всех остальных. Малфой поистине был сыном своего отца. Но нельзя во всем винить родителей. Малфой принимал неправильные решения, совершал ужасные поступки и… слова Кингсли всплыли в памяти.       Слова, которые напомнили ей, что, хотя Драко Малфой и воплощал собой все эти ужасные вещи, у неё не было права осуждать его. И тем более воспринимать всё за чистую монету.       Не тогда, когда он пытался искупить грехи.       По-своему.       Она тоже совершала ужасные вещи, хоть и по-другому, и до сих пор пыталась искупить вину перед родителями. Сторона победителей не могла оправдать каждое её действие, точно так же, как его сторона побежденных не делала из него злодея, неспособного к изменениям.       Это просто делало их людьми. Две стороны одной медали. Способные на великие и ужасные вещи.       И не ей решать, чего он заслуживает, но сейчас дело совсем не в Малфое.       Скорпиус.       Определенно не следовало сообщать всю правду о человеке, которого она до сих пор пыталась понять. Частички жизни Драко Малфоя, те, которые ей удалось собрать, почти не имели смысла: записки по утрам, отстранённость, которую он соблюдал, время, потраченное на выяснение проблемы с зельем матери, его общая апатия к её болезни… но кое-что Гермиона знала — он изменился.       И, вероятно, Скорпиус заслуживал знать эту сторону своего отца.       Она понимала, что не ей стоило рассказывать ему об этом, но открытое любопытство на его очаровательном лице заставило Гермиону попытаться найти что-нибудь, что она могла бы сказать.       — Мы с твоим отцом… что ж, мы не были друзьями. Я не очень хорошо его знаю, но знаю точно, что он умный и умеет исправлять ошибки, — чем больше она говорила, тем легче становилось. В некотором роде. — Он хорошо летал и играл в квиддич… — Скорпиус склонил голову набок, как сбитый с толку совёнок. — Ах, ты не знаешь, что это. На самом деле, я тоже, но… — однажды, может быть, Малфой научит его. Гермиона откашлялась. — А ещё он был хорош в зельях. И, видимо, до сих пор.       Даже если правда была намного сложнее, чем её смягченная версия, ничего из этого не было ложью.       Он следил за каждым её словом, а на щеках появился румянец, будто Скорпиус задержал дыхание.       Он хотел узнать его.       Гермиона почувствовала, как при виде его любопытства сжимается её сердце. Она начала перебирать всю информацию в своей голове, чтобы помочь.       — О-он любит читать газету по утрам и решать кроссворды. Он плавает. Он каждый день готовит тебе место за столом и сам оставляет записку.       Он замер, а затем достал из кармана брюк не одну записку, а целую небольшую горсть, выронив некоторые, как это делают большинство детей, когда пытаются схватить слишком много вещей в свои маленькие ручки. Содержимое его карманов олицетворяло целые дни ежедневных записок. Записок, которые всегда были под его рукой, чтобы расшифровать слишком тяжёлый почерк отца.       В этом было что-то печально ироничное, что Гермиона не могла не заметить.       Не могла не почувствовать боль и в голове, и в сердце.       Она сказала ему совсем немного, но, судя по тому, как его внимание переключилось с неё на бумагу в руках, может быть, этого было достаточно.       Пока что.       Он просматривал записку одну за одной, пытаясь разобраться в почерке, а после возвращал их в карман, который был явно зачарован, чтобы вмещать все. Скорпиус снова вернулся к наблюдению за бурей, встав перед окном, как она застала его изначально.       Он выглядел таким задумчивым и стоическим, что казался старше своих лет.       Как будто он пережил тяжелый удар судьбы, — а, может, и не один — но продолжал нести эту ношу.       Даже то, как Скорпиус держался — копия Драко с двумя руками за спиной, — одновременно её позабавило и огорчило. Странная смесь из чувств, которая несла в себе боль, потому что Гермиона могла видеть — под всем этим в нём скрывалось страдание. И глубокая тоска.       За окном раздался гром, вспыхнула молния, а он не шелохнулся. Его внимание было сосредоточено на каплях дождя, скользящих по стеклу, искажающих окружающий мир; на каплях дождя, по которым он стал вести мизинцем. Гермиона смотрела на него и чувствовала, как рождался вопрос. Она понятия не имела, почему вообще спросила об этом и откуда вопрос вообще взялся. В тишине между ними, среди дождя, порывов ветра и молний за окном, раздался тихий голос.       — Ты в порядке?       Она почувствовала, как разбивается её сердце, когда Скорпиус вмиг напрягся, а затем сломался прямо на её глазах.       Он вздрогнул, будто его физически ударили, и сжал руку в маленький кулак. Его движения отдавались дрожью в её сердце, и к ней вернулась знакомая напряженность. Только куда сильнее.       Она услышала, как он резко вздохнул, прежде чем прислониться лбом к холодному стеклу. Это продлилось всего секунду, он сделал шаг назад, обхватил своими маленькими руками живот и свернулся клубочком, словно такая необходимая защита была только… в нём самом.       Гермиона руководствовалась скорее инстинктом, чем логикой, и мягко положила руку ему на плечо. Он отступил. Смысл был ясен.       Не трогай. Держись подальше.       И она слушала, не двигаясь с места, чувствуя себя такой беспомощной и ненавидя то, что подняла в нём боль одним вопросом. Его щёки покраснели, и он полностью отвернулся от неё, дыша прерывисто, будто боролся за воздух.       Пытаясь сдержать в себе что-то, что отчаянно рвалось наружу.       — Это… нормально, что не всё в порядке.       Скорпиус не издал ни звука, и его душевная рана оставалась скрытой, но эта боль…       Она была громкой, живой, настоящей.       Это потрясло Гермиону до глубины души.       Он поднял голову и уставился в потолок, продолжая бороться, сдерживать себя, дыша так оглушительно громко. Перед ней была такая же мощная сила, как и шторм снаружи.       Гермиона слышала только Скорпиуса. Она чувствовала только его отчаяние.       Он постепенно понимал, что был не один. Она здесь. И он, казалось, закрывался всё сильнее. Глубже. Собирал маску по кирпичикам. Брал под контроль дыхание. Он делал всё, кроме того, чтобы заплакать.       И она ненавидела, что когда-то в его жизни его научили так сильно себя контролировать.       Гермиона подползла к нему, вернувшись в поле его зрения — лицом к лицу. Она не знала, что могла сказать или сделать. Но точно знала, что нужно сделать хоть что-то, прежде чем он снова закроется. Гермиона не касалась его, но старалась изо всех сил дать ему утешение.       Слово.       Единственное, которое она смогла осилить.       Его имя.       — Скорпиус.       Его губы задрожали и весь достигнутый им прогресс рухнул. В уголках глаз скопились слёзы, которые он отчаянно пытался стереть, прикрывая лицо. Он отшатнулся, и всё, что могла сделать Гермиона, это попытаться вернуть его словами.       — Я могу помочь?       Боги, её руки так сильно дрожали от непреодолимого желания помочь ему, дотянуться до него, дать страдающему ребенку утешение, в котором он так отчаянно нуждался. Но взгляд, которым он ей ответил, преследовал её ещё долго, после того как он ушёл.       Взгляд, который говорил лишь одно.       Нет, она не могла.       Он слишком долго молчал.

***

      Джинни смотрела на пирог, который предложила Гермиона, с таким же подозрением, с которым она могла смотреть только на Джеймса, когда он пытался обвинить Альбуса и Лили в том, чего они явно не делали. Гермиона затаила дыхание, пока она не приняла кусок. Ну правда, кто откажется от пирога?       Особенно черничного.       Любимый пирог Лили.       Но одобрение не сгладило её нахмуренные брови и не изменило выражение лица — Гермиона не была уверена, собирается ли Джинни прочитать ей лекцию или отпустить ситуацию до более подходящего случая.       По правде говоря, она не знала, что из этого хуже.       — Ты печёшь только по принуждению или на чей-то день рождения, — Джинни посмотрела направо. — Дней рождения и близко нет, а ты испекла два пирога. Что, черт возьми, с тобой случилось?       На самом деле, она приготовила три, но Гермиона решила промолчать.       — Это для Дафны. Она обожает пироги, — Гермиона прочистила горло. — Где дети?       — Хорошая попытка уйти от темы, но ладно. Джеймс наверху заканчивает домашнюю работу, — она крикнула ему, чтобы он спустился, потому что пришла Гермиона. На лестнице тут же послышалось движение. — Лили с моими родителями, а Альбус с Гарри. Ему нужно было отдохнуть, — Джинни вздохнула и присоединилась к ней за столом. — Тяжелый день в школе. Он пришёл домой в слезах и всё ещё обедает в одиночестве.       Гермионе было неприятно это слышать. Ал был таким добрым и щедрым, но никогда не знал, как общаться с другими детьми. Он так волновался, что просто замирал, будто от страха перед сценой. Дети избегали его, обзывались и… ему нужен был друг, который бы его понимал.       — Я знаю, что ещё не моя очередь, но если ты…       — О, нет, не будем тебя обременять, — Джинни отмахнулась от неё. — Гарри возьмёт его на обед, а потом они собираются в планетарий.       Альбус любил звезды.       — Всё же, я совсем не против, — мысли о боли и одиночестве другого маленького мальчика, как прилив, нарастали и кружили в её памяти, затем отступали, прежде чем вернуться с большей силой. Гермиона почувствовала давление в груди — первый признак эмоционального всплеска. Влага стала застилать ей глаза, и она яростно моргнула, чтобы не уронить ни одну слезинку. Она впилась ногтём большого пальца в руку… сильно. — Было бы здорово с ним увидеться.       Джинни ничего не сказала — наклонилась вперед и положила руку на сцепленные пальцы Гермионы, пытаясь поймать её взгляд.       Гермиона посмотрела мимо подруги туда, откуда появился еще один рыжий из их семейства.       — Привет, Джеймс! — она поприветствовала его яркой улыбкой, которая быстро погасла.       Семилетний Джеймс не любил обниматься, никогда не любил. Он чаще убегал или жаловался, терпя объятия от случая к случаю, но, должно быть, что-то на лице Гермионы заставило его приблизиться к ней с неуверенностью, которой она никогда раньше в нём не видела. Что-то, что заставило его остановиться рядом с ней…       Он обернул руки вокруг неё.       Объятие длилось недолго, всего несколько секунд, но это помогло.       Джеймс даже не догадывался, насколько ей это было необходимо, и с широкой улыбкой подскочил к Джинни. Слишком широкой. Как у Чеширского кота.       — Ма-а-а-ам…       Уже зная, чего он хочет, Джинни пристально посмотрела на него.       — Ты доделал все задания?       — Да!       — Обувайся, отведу тебя в Нор… — с криком он побежал обратно, и через несколько секунд они оба услышали, как он топает по лестнице. Джинни усмехнулась про себя, и Гермиона не могла не присоединиться.       — Джордж запускает фейерверки в Норе. Анджелина в городе. Тебе следует прийти. Отвлечься от всего, что тебя беспокоит.       — Но всё вернется на следующий день, — Гермиона знала, что её улыбка была натянутой, и посмотрела на подругу напротив.       — Ты так и не сказала, что сегодня произошло.       Гермиона глубоко вздохнула.       — Не что, скорее кто, — Джинни подняла брови в ответ.       — Малфои?       — Да, но не совсем. Самый младший из них… — Гермиона не могла подобрать слов. — Джинни.       — Ох, — подруга, казалось, вспомнила всё, что знала о ситуации Малфоев. — Ох… как давно это случилось? Шесть месяцев? — Джинни, зная многое о потерях, поморщилась. — Совсем мало. Для всех них, даже для Малфоя.       Гермиона нахмурилась.       — Насколько я знаю, это был брак не по любви. Просто выполнение долга.       — Не отменяет того факта, что он тоже кого-то потерял.       Слова пробрались ей под кожу, так, что не вымыть никаким средством, и она хотела царапать кожу от раздражения. Всё это делало её на удивление беспокойной.       Одно дело думать о Драко Малфое, как об отце и сыне, но совсем другое — напоминать себе, что он на самом деле вдовец. Что он тоже кого-то потерял. Его поведение определенно никогда не говорило об этом… он никогда не вёл себя, как скорбящий.       Но думать так было несправедливо с её стороны.       Как кто-то мог сказать кому-то, как правильно горевать?       Тем более, когда это касалось кого-то, вроде Драко Малфоя, чья гордость и настороженность заставляли его с трудом просить о помощи даже в самой простой форме. Даже когда это было ему необходимо.       Особенно тогда.       Поглощённая мыслями, Гермиона отказалась от очередного приглашения Джинни и направилась в следующий пункт назначения — к Дину и Дафне. Когда после наступления темноты Гермиона появилась на пороге их дома, Дин взглянул на неё, потом на то, что она держала, и отошел в сторону.       — Даф! Пришла Гермиона! Похоже, она испекла пирог!       Беременная Дафна практически материализовалась наверху лестницы.       — О! Какой? — они встретились глазами и обменялись понимающими взглядами. — Дин, ты не мог бы…       — Рон пригласил меня в Нору на фейерверк, помнишь? Но ты сказала, что мне нужно…       — Работать над детской — да, да, но теперь ты можешь идти, — Дафна уже начала спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила, а другой придерживая свой растущий живот. Она была уже на восьмом месяце, и её походка изменилась; женщина подошла к мужу, крепко поцеловала его и принялась выгонять.       Дин ушел раньше, чем она смогла передумать и вернуть его к работе, но напоследок успел оглянулся.       — Тебе что-нибудь захватить?       — У нас закончились чипсы. Ты все съел.       Они все знали, что это было неправдой, но Дин только улыбнулся.       — Конечно. Прости, любимая.       — Сырные, пожалуйста.       Он усмехнулся, нежно кивнул и оставил их одних в коридоре.       — Совсем свежий, — Дафна приняла пирог, приподняв бровь.       — Только испекла, — прежде чем она успела спросить, Гермиона уточнила. — Черничный.       — Один из моих любимых.       Дафна прошла в гостиную, что было немым приглашением, и Гермиона последовала за ней, сняв туфли. Она села на меньший из двух диванов, пока Дафна ходила за вилками. Они ели в дружеской тишине. Дафна держала тарелку на животе для равновесия. Они съели по половине, когда блондинка поднесла вилку к губам и вернула тарелку Гермионе.       Она не закончила, но ей явно было что сказать.       — Как бы я ни любила твою выпечку, я знаю, что ты испекла его не только для того, чтобы прийти сюда и просто поделиться со мной. Ты вообще не любишь печь, если только это не чей-то день рождения или тебя что-то не беспокоит, — Дафна протянула руку и взяла еще один кусок. — Кажется, это второй случай. Что случилось? — Гермиона ничего не сказала, и Дафна вздохнула. — Очевидно, что-то случилось, так что не лги.       — Просто длинный день.       — Как он?       О ком она спрашивала, было очевидно. Джинни задавала ей тот же вопрос, но по какой-то причине говорить правду Дафне было легче. Вероятно, потому что она знала. Потому что она сама испытала боль Скорпиуса. Отец и сын были не единственными, кто потерял близкого.       — Я… — Гермиона тяжело вздохнула. — Я провела несколько часов, чтобы приготовить и испечь пирог с нуля, гадая, как кто-то такой маленький может чувствовать так много. Это…       Ошеломляюще.       Душераздирающе.       Разрушительно.       Наблюдать, как он ходит по грани нервного срыва, сопротивляется и собирает себя заново, было болью совершенно новой категории — больше, чем просто невыносимой. И что ещё хуже, оттого, как Скорпиус взял себя в руки, как будто это было его привычным действием, её тошнило.       Многое время спустя после его ухода Гермиона изо всех сил пыталась оставаться в границах, которые сама же установила, когда только начала работать целительницей Нарциссы. Изо всех сил пыталась цепляться за веру, идею, грёбаное заблуждение, что она могла держать дистанцию от внутренних конфликтов семьи Малфоев.       Честно говоря, она не очень преуспела.       Гермиона стояла у библиотеки и слушала, как Скорпиус пытается следовать уроку музыки; она морщилась каждый раз, когда няня мягко поправляла его снова и снова, пока не пришло время следующего занятия — мёртвых языков. И ему, казалось, было так же тяжело — его учитель постоянно говорил ему сосредоточиться. Сконцентрироваться. Гермиона едва смогла оторваться от двери.       Но это знание осталось с ней, оно шептало правду, которую она предпочитала игнорировать. Это действительно не её роль.       Как любил напоминать Малфой, у неё был один пациент, и им была только Нарцисса.       Но так ли это?       Возникший вопрос заставил Гермиону уйти — не только из комнаты, но и из дома Малфоев. Она позволила Зиппи заняться питанием Нарциссы до конца дня, и, наконец, у себя дома Гермиона подёргала сорняки, загнала цыплят, разобралась в шкафах и испекла три пирога.       Третий — для няни Скорпиуса.       — Я заглядывала к ним сегодня, видимо, сразу после того, как ты ушла, — Дафна не выглядела особо радостной. — Я не задержалась. У него явно был плохой день.       Именно так. Гермиона закусила губу, прежде чем спросить.       — Он посмотрел на тебя?       — Нет.       Они продолжили есть пирог, но Гермиона больше не ощущала сладость фруктов и мягкость коржа. Она не чувствовала ничего. Дафна, должно быть, ощущала то же самое; они перестали есть почти одновременно.       Гермиона поставила пирог на стол и провела рукой по волосам. Дафна сделала нечто очень похожее, глядя мимо неё на пустую стену. Ведьма взяла Гермиону за руку и не отпускала, решив не задавать больше вопросов.       Честно говоря, она думала, что Дафна не выдержит первой, но, в конце концов, её собственное разочарование и тяжелые эмоции перевесили всё остальное.       — Я в смятении, — резко призналась Гермиона. — И не уверена, что смогу оставаться объективной.       — С Нарциссой?       — Нет, со Скорпиусом, — Гермиона глубоко вздохнула, а Дафна смотрела на неё с непонятным выражением лица. Она выдохнула весь воздух из легких. — Я не всегда могу оставаться беспристрастной, не смогу быть невосприимчивой. У меня есть сердце. Я не слепая и не глухая, особенно когда дело касается ребёнка, который просто молит о помощи. Я старалась держаться на расстоянии. Боже, я наблюдала за этим весь месяц, но не знаю, как долго смогу игнорировать происходящее. Как они этого не видят?       — Драко слишком занят, чтобы заметить. Слишком отвлечён, пытаясь искупить свои грехи и исправить… ну, всё, чтобы защитить свою семью. На него давит слишком многое: всё, что уже произошло, и всё, что происходит невероятно быстро, — это было оправданием, но и его реальностью. Гермиона не знала, сочувствовать ей или критиковать. Поэтому она не сделала ни того, ни другого, продолжая слушать. — И Нарцисса не хочет увидеть. Она сознательно игнорирует тот факт, что превращает его в Драко. К счастью, не того, каким он был в детстве, а в того, кем он является сейчас.       — Апатичным? Пессимистичным? Раздражающим? Отстранённым? — список продолжался и продолжался, но Гермиона на этом решила остановиться.       — Да, всё это, — Дафна покачала головой. — Но плюсом ко всему… одиноким.       — Разве Малфой одинок? У него есть вы все, что ему и нужно. У него есть Скорпиус, который неделями носит с собой записки, совершенно не понимая, что в них написано, но он делает это, потому что отчаянно пытается узнать своего отца, — Гермиона вздохнула и потерла рукой лоб. — На мой взгляд, это его выбор: дистанция, которую он держит, и одиночество, которое, как ты говоришь, он чувствует. Он одинок только потому, что хочет таким быть.       На мгновение Дафна замолчала.       — Это не оправдание. Он просто не знает иного.

В одиночестве ты пожираешь себя сам, на людях — толпа пожирает тебя. Фридрих Ницше