Снега пустыни

      Все начиналось с солнца.       Такое беспощадно яркое, горячее, обжигающее… Здесь оно светило пятнадцать часов в сутки. Под его жаром вмиг пересыхало в глотке, а острый песок, впивающийся в нежные белые колени, раскалялся так сильно, что казалось, он вот-вот начнет плавиться.       Вдох.       Знойный воздух, наполненный пылью рыночной площади, ворвался в уставшие легкие.       Выдох.       Связанные запястья ныли от боли, колени, локти, плечи и спина уже совсем затекли, но лучше совсем не двигаться, чем пошевелиться и коснуться кожей накалившегося песка. В глазах все плыло, глаза слепило. Нагретая беспощадным солнцем голова пульсировала от боли, а к горлу раз за разом подкатывал ком тошноты, но желудок был до того пуст, что казалось, от этих приступов он скоро вывернется наизнанку. Тело невольно пошатнулось.       — Сиди ровно!       Чужой грубый и громкий голос донесся будто бы издалека. За ним последовала угроза.       — Если дашь деру и сегодня — будешь голодать еще три дня.       Слова прозвучали все-равно, что приговор к смерти. Но они не напугали, напротив… Сидя на голом песке в беспощадной жаре пустыни, хрупкой белокожей девушке не страшно было умереть. А в какие-то моменты ей этого даже до безобразия хотелось. Это желание лишь усилилось, когда чужая потная рука схватила ее за подбородок и заставила задрать голову наверх, к слепящему солнцу, и девушка крепко зажмурилась.       — Сколько? — пробасил чужой голос.       — Три тысячи ривов.       — Из ума выжил? Дорого, — рука брезгливо отпустила ее подбородок, и девушка вновь опустила голову.       На пересохших губах появилось подобие ухмылки. Дорого, она знала. На этом невольничьем рынке она стоила запредельную сумму. А все из-за белоснежной кожи и светлых, почти белых, да еще и выгоревших на солнце волос. Среди загорелых, темноволосых красавиц она была белой вороной, она была первой, на кого падал взгляд, и последней, кого здесь купят. А купят ли вообще?       — Даю шесть сотен.       — Ищи дурака! Она стоит не меньше двух тысяч, — противно рявкнул уже приевшийся за две недели голос работорговца. — Ты где-нибудь такое видал? — на этот раз чужая рука ухватилась за прядь волос. — Она как алмаз среди булыжников!       — Она полужива и умрет быстрее, чем ее купят за три тысячи, старый дурак, — рассмеялся чужой голос. — Твои рабы самые замученные, удивительно, как к тебе попал этот цветок. Даю тысячу, и ни ривом больше.       Послышался скрежет зубов, жадный работорговец прикидывал свою выгоду.       — Накинь еще две сотни и забирай, — наконец заявил он, и не менее жадный, но все же крайне богатый покупатель скривил потное смуглое лицо.       — Подними ее. Покажи, — наконец заявил он, а через минуту в воздухе раздался звон монет в продемонстрированном тугом кошельке.       Сильным рывком измученное хрупкое тело подняли с песка, и, сжав зубы, девушка громко зашипела. Впервые за день пошевелившееся тело отказывалось слушаться свою хозяйку, но ей настойчиво рявкнули:       — Стой ровно!       За спиной зашуршали колючие, словно иглы, грубые веревки, изрезавшие нежную кожу запястий до крови, девушку бесцеремонно толкнули вперед.       — Разглядывай, — сквозь зубы ворчливо отозвался работорговец, и его голос послышался уже не сверху, а где-то за спиной.       Лишь тогда измученная девушка позволила себе приподнять веки. Ее голубые глаза, настолько чистые и настолько холодные, что больше походили на две льдинки в пропитанной жаром пустыне, с яростью и ненавистью взглянули на покупателя. Перед собой невольница видела богатого мужчину пятидесяти лет, такого же смуглого и темноволосого, как и все вокруг, одетого в одежду из дорогих тканей. Но от всех прочих на невольничьем рынке его отличали серые глаза. Этот пронзительный серый цвет, резко контрастирующий со смуглой кожей и темными волосами, уже не удивлял. Время, проведенное на рыночной площади, показало: здесь бывают разные люди. Высокие, низкие, молодые, в возрасте, женщины и мужчины, все смуглые и темноволосые. Но лишь те, чей цвет глаз был пронзительно серым, позволяли себе носить самые дорогие ткани, делать самые дорогие покупки. Приобретать чужие жизни за баснословные деньги. От взгляда таких глаз хотелось увернуться. Они пугали, будто бы смотрели в душу, и девушка вновь невольно зажмурилась. Замерла, позволяя покупателю рассмотреть ее лицо, ее почти обнаженное тело в потрепанной одежде. И все для того, чтобы услышать:       — Покупаю, так и быть.       Где-то внутри на душу обрушился громадный камень и сердце зашлось в бешеной скачке. Это были страшные слова, в один короткий миг отрезвившие затуманенный усталостью и голодом разум. За две недели в неволе под палящим солнцем она привыкла сидеть на коленях, терпеть голод и жару, тугие колючие веревки. Первый день она сопротивлялась, второй кричала, вырывалась, билась в истерике, то же делала на третий, четвертый, десятый… А потом смирилась. И ждала, что так и погибнет здесь, под желтым солнцем, не ожидая ничего впереди. Гордость позволяла ей умереть. Но гордость не позволяла ей стать чьей-то игрушкой. Так что же ей делать сейчас? Что делать, когда рядом зазвенели монеты? Когда веревку начали отвязывать от столба?       Девушка не знала.       Но знали годами вырабатываемые инстинкты — бежать! Бежать прочь, пока есть силы, пока есть гордость, пока есть самоуважение! Пока позволяет необычайная выносливость столь хрупкого тела! Бежать, чтобы не стать чьей-то забавной игрушкой, красивой бесправной и безвольной куклой, бежать!       И невольница в один миг сорвалась с места.       Откуда ни возьмись появившиеся силы заставили ее вырвать свою веревку из чужих рук, рвануть наутек прочь по рыночной площади, босыми ногами по раскаленному песку, игнорируя разливающуюся по всему телу боль, плывущее зрение. Путь преграждали торговцы и покупатели, тут и там мелькали их мантии — темные, белые, разноцветные, пыльные и грязные или холеные шелковые, а за спиной раздавались пронзительные голоса.       — Держи ее! Держи беглянку!       — Лови!       В самый жаркий полуденный час рыночную площадь всколыхнула хрупкая девчонка, отчаянно сражающаяся за свою жизнь из последних сил. Верила ли она, что сможет бежать? Нет. Она надеялась, что где-то там, за цветастыми мантиями горожан, ее ждет желанная свобода, свежий, холодный воздух, она надеялась и молилась неизвестным этим людям богам! А сама даже не подозревала, насколько медленным был ее бег, насколько шатким был шаг.       — Не уйдешь, дрянная девчонка! — приевшийся слуху скрипучий голос работорговца внезапно раздался настолько близко и так напугал, что беглянка невольно обернулась. Знакомая толстая рожа мельтешила в каких-то трех метрах позади нее, надо было бежать быстрее, надо было!       Но как на зло нога оступилась, как на зло девушка повалилась на обжигающий песок, вскрикнув, как раненная птица, и удар палки работорговца болью огрел белую кожу.       — Сбежать думала?! Сбежать?! Снова?! — яростно воскликнул он, и его палка просвистела в воздухе. — Твое же счастье, что тебя купили! Я устал тебя прощать!       Услышав, как в очередной раз с характерным свистом палка разрезает воздух, девушка зажмурилась, сжалась и приготовилась к новому удару, приготовилась к избиениям. Она знала, этим все и закончится. Знала, еще когда делала первый шаг. Но иначе поступить просто не могла, и теперь смиренно ждала наказания, но…       Но отчего-то ее кожа встретилась не с колючим деревом. Сознание путалось все сильнее с каждой секундой, но беглянка готова была поклясться, что внезапно опустившаяся на нее тень была ничем иным, как чужой мантией, прохладной и такой нежной на ощупь, что это ощущение накрепко отпечаталось в голове.       Запах сандала и пряностей смешался с рыночной вонью. Ударил в нос, пробрался в сознание.       В ту секунду вся площадь замерла. Вместо криков и суеты послышался лишь испуганный шепот. И тогда голос, красивый, низкий голос, прорезал эту пугающую тишину прежде, чем изможденная девушка, из последних сил вырываясь и брыкаясь, уронила тяжелую голову на чье-то плечо.       — Я дам втрое больше предыдущего покупателя.