Леший

      Он первым делом обнял. Обхватил своими большими ладонями, прижал к себе так невыносимо сильно, что стало тяжело дышать. Но Сана подалась лишь ближе, стиснула его плечи и зажмурилась, чувствуя тёплую щёку у своего виска. Было до ужаса тихо, но совсем не пусто, Тэхён дышал тяжело, словно запыхавшись, и хотелось плакать от радости новой встречи, о которой мечталось как ни о чём прежде.       Леший приподнял с кровати, потянул на себя и обнял сильнее, утыкаясь носом в шею и руками заскользив по телу. Так, словно правда невыносимо скучал, ждал и любил. Так, словно правда звал изо всех сил, кричал до сорванного голоса и стоящих в глазах слёз.       На его коленях было хорошо и уютно, гладить по волосам, путаться в них пальцами, чувствовать чужие ладони на своей пояснице, которые сжимали иногда, стискивали, заставляя дышать чаще и плавиться свечой от того, как кончик носа блуждал по шее и ключицам, вырисовывая что-то совершенно особенное. Это заставляло девушку поднимать голову, как-то невольно подставляться откровеннее и жмуриться от этого приятного чувства.       — Тэхён... — позвала она тихо, взглядом упершись в знакомое окно, за котором стояла глубокая ночь, но он не ответил. — Тэхён?..       Леший сам поймал её лицо ладонями, обнял его, большими пальцами мягко мазнув по скулам, и потеряться в этих глазах показалось высшим благом, невероятным чудом, которое словно бы могло исцелить душу. Сана прижалась к его лбу в ответ, пальцами погладила по линии острой широкой челюсти, и сердце затопила такая нежность, что в груди защемило, затрепетало и потянулось наружу.       — Я так люблю тебя.       Вышло шёпотом, на самой грани слышимости, а Леший вздрогнул вдруг, посмотрел широко раскрытыми глазами и сглотнул. Такой красивый, невероятно дорогой и близкий, что снова захотелось плакать.       — Скажи ещё раз, — попросил он, и захотелось смеяться. — Не улыбайся, скажи ещё раз.       Сана прыснула, обрадовавшись вдруг чему-то, а Тэхён повалил обратно на кровать, заставив тихонько вскрикнуть, и смех всё же сорвался с губ, когда он навис следом — весь такой очаровательно нахмуренный и поджавший губы.       — Почему ты смеёшься?       — А почему выглядишь так, будто не знаешь? — его щёки были привычно гладкими, а сам Леший — словно деревянным, боящимся шевельнуться лишний раз и глядящим на неё с какой-то совершенно особенной мыслью в глазах. — Сам говорил, что любишь, так чего растерялся теперь? Я тоже люблю тебя.       Признания так легко и просто срывались с губ, что было в этом что-то особенно приятное, и хотелось улыбаться во весь рот. Особенно когда Тэхён наклонился ниже, кончиком носа мягко мазнул по щеке и сжал её талию, снова уткнувшись в шею и глубоко вдохнув. Так хорошо, привычно, будто сладко, что ладони сами собой заскользили по его плечам, погладили их, опустились на грудь, и Леший с громким, будто обессиленным выдохом прижался к коже губами — холодными, сухими, явно отвыкшими от поцелуев.       — Ты ведь моя? — выдохнул он вдруг. — Скажи, что теперь моя.       — Тэхён?..       Сердце глухо ударилось о рёбра, забилось скорее, невесть отчего распереживавшись, а Леший вжался в тело сильнее, стиснул талию с двух сторон, оглушительно громко втянул воздух под самым ухом и снова потёрся носом.       — Я звал тебя. Шептал тебе. Просил вернуться, хотел вытащить из Пустоты. Теперь ты здесь. Скажи, что моя.       Стало страшно, ладони Саны сами собой упёрлись в чужие плечи, а шеи коснулся морозный воздух. Уже знакомый, исходящий изо рта ледяным поцелуем, который тронул шею, заставив зажмуриться и попытаться выбраться, оттолкнуть от себя, убежать из-под не любимого, не желанного на самом деле тела.       — Отпусти!       Было неприятно, холодно, липко. А он не позволял даже ударить себя, перехватив запястья, прижимал к кровати, не давая хоть малейшей свободы, и хотелось кричать во всё горло, слыша в ушах бешеный пульс.       — Скажи, что моя!       — Ты не Тэхён!       — Но это я вытащил тебя!       Хаос отстранился вдруг, ослабил хватку, позволил Сане выползти из-под него, собирая под собой постель, спиной врезаться в самую стену, усевшись на подушки, и только снова нахмурился. Будто бы даже болезненно, так отчаянно, что самое настоящее сочувствие закралось в её мысли и заставило сглотнуть.       Там была одна тьма, чёрное и вязкое подбиралось к сердцу, хотело погубить, умертвить, поглотить, как того не желал даже сам Хаос, а два голоса тянули, манили в разные стороны, заставляли путаться и теряться. И страшно было от того, что душа указала не правильный путь, плакать хотелось от того осознания, что она лично кинулась в руки врага, а тот довольно распахнул объятия, зачем-то притворился, снова хотел обмануть, обвести вокруг пальца и подчинить своей воле.       — Не было твоего Лешего, — вдруг выдохнул он, резко поднялся на ноги и отвернулся. — Так хотела сбежать от меня, дурная, что провалилась в Пустоту. А той только и надо, что полакомиться. Завлекла, обманула, притворилась этим твоим Тэхёном, — выплюнул Хаос и снова посмотрел на девушку, скривившись. — Не могу я вечно её контролировать! Не могу подчинять себе и следить, чтобы не сцапала тебя. А потом вот так тяну, зову, забираю обратно себе, но получаю вместо благодарности: «Ты не Тэхён!»       Хотелось, чтобы он врал. Снова увиливал, вот так вот передразнивая, переходя на слишком высокий тон, а не говорил правду, которая виделась необъяснимым сиянием в глазах.       Казалось, что тогда правда был Тэхён. Что он наконец-то докричался, дозвался, протянул свою руку, чтобы вытащить, а не было это наваждением и голосом Пустоты. Той самой, которая была рядом с Хаосом, но, кажется, не подчинялась ему.       — Тогда зачем вытащил? — тихо спросила Сана и несмело подняла взгляд. — Не тебе ли лучше было бы, если Пустота забрала меня?       — Я не смерти твоей хочу, — произнёс Хаос и прищурился, заставив снова опустить голову. — Но ты и сама это знаешь... А если интересуешься, говоришь такие глупости, то хочешь услышать иное, да? Хочешь, чтобы я признал то, что хочу тебя для себя?       — Ничего подобного.       За подбородок дёрнули, вынуждая снова увидеть пустые чёрные глазницы на любимом лице, и Сане оставалось только поразиться тому, как незаметно Хаос снова оказался так близко. Он большим пальцем мазнул по губам, а она сморщилась, вызывая в ответ только улыбку.       — Ты даже не понимаешь, какую власть держишь в своих руках, ведьма, — протянул Хаос и наклонился ближе. — Не только над Миром, но и над всеми теми, кто находится поблизости. Ты не знаешь своих сил, никогда не училась магии, но даже в Пустоте смогла пробудить жизнь. Разозлила её. Меня не послушала, когда я просил убрать. Предупреждал ведь.       — Зато ты не так уж и всесилен, как говоришь, — прищурилась Сана, но смутилась вдруг севшего голоса, попыталась скрыть, отвести взгляд, только Хаос всё равно заметил, усмехнулся слишком громко, но отступил на шаг, отодвинулся, давая свободу, и девушка почти сползла с кровати, чтобы метнуться в противоположную сторону комнаты.       — Да неужели?       — Винил Тэхёна в том, что он не контролирует Дремучего, а сам не справляешься с Пустотой!       — Опять твой Тэхён?!       Знакомая комната зарябила со всех сторон, заставив вздрогнуть, а потом в одно мгновение исчезла вместе с тёмным лесом за окном, оставив только Пустоту, в которой теперь находиться было куда страшнее прежнего. Мурашки коснулись тела, и Сана поёжилась, вцепившись в подол платья. Хаос смотрел хмуро, недовольно, и было отчего-то стыдно. Хотя, вместе с тем, надавить хотелось ещё больнее. Просто в ответ на то, что позволил трогать и целовать, прижимать к себе, будто имел такое право, обнимать и носом слишком знакомо тыкаться в шею.       — Сам же им притворяешься! — выкрикнула она и неожиданно даже для себя топнула ногой. — Ещё и обмануть пытался! Лезешь ко мне, своевольничаешь, будто думаешь, что я не пойму и не различу вас двоих! Сначала Суа притворялся, теперь Тэхёном! Говоришь, что сильный, что многое сможешь дать, но даже лика своего не имеешь!..       — С чего ты так решила?       Хаос посмотрел исподлобья, заговорил низко и тихо, заставив вздрогнуть, а потом шагнул вдруг вперёд, и Сана отступила ровно на столько же. Сердце забилось скорее, пальцы стиснули юбку, и пожалелось вдруг о собственных словах.       — Не обмануть тебя, — ухмыльнулся он, — это правда. Как-то отличаешь нас, не ведёшься... Но облик свой я тебе явлю, если так уж того желаешь.       Тело само собой повело в неуместном страхе назад, захотелось сбежать и скрыться, боясь увидеть злое и страшное, невыносимо тёмное, жуткое, с пустыми глазами и огромными руками...       Только Тэхён словно уменьшился. Стал уже, худее. И сердце забилось скорее.       Знакомые одежды сменились прежде невиданными, странными, почти узкими. Мужчина, всего лишь будто человек, стал тоньше и ниже, а чёрные волосы потеряли свою краску, ушли кудрями, сменяясь русым, и ноги у Саны ослабели. У Хаоса лицо было тонкое, совсем не похожее на тэхёновское: словно острее, точёнее, с узким, нарисованным будто носом и тонкими фигурными губами.       Он вновь шагнул вперёд, едва прищурившись, а девушка развернулась и метнулась в противоположную сторону, почувствовав вдруг себя молодым оленем перед охотником. И тогда же вокруг всё покрылось зеленью, стало ярким и солнечным, разгоняя тьму, а Сана запуталась в юбке, что зацепилась за маленький корешок, и едва не упала, вытянув руки вперёд.       — Что же тебя так напугало?       Чужие сапоги оказались прямо перед глазами, и она отшатнулась снова, таки падая в траву и поднимая глаза на стоящего напротив мужчину. Всё в нём было знакомо: каждая чёрточка, каждая морщинка на лбу, родинка на верхней губе и даже широкая улыбка, озарившая лицо.       — Так ты помнишь меня, — будто осознал он и опустился на корточки. — Надо же...       — Ты снился мне едва ли не каждую ночь! Если бы я только знала, что ты — Хаос...       — Хосок, — перебил мужчина, и брови его дрогнули. — Помнишь, как я выгляжу, но забыла имя?       — Ты говорил остерегаться себя! Говорил, что Хаос может быть опасен!       Ничего не было понятным, всё было словно сумасшедшим, и сердце в груди билось особенно громко и часто, заставляя голову болеть.       — Я учил тебя жизни. Если бы не я, ты не была бы разумной и достаточно образованной, не научилась бы понимать добро и зло. Не осознала бы, что чистого добра и чистого зла не существует. В те годы ты была ребёнком, слишком юной для того, чтобы знавать меня как Хаос. Но я девятнадцать лет ждал, когда силы в тебе, наконец, пробудятся, — он усмехнулся и взглядом окинул с ног до головы. — Кто бы знал, что для этого тебе всего лишь нужна моя метка.       Хосоку — этому доброму и красивому мужчине — верилось, как никому другому. Он понимал, учил, показывал травы, говорил о грамоте, буквах и книгах, которые надо бы прочесть. А ещё прикладывал палец к её губам, моля никому о себе не рассказывать. Хосок показывал, как бежать, чтобы не попасться в руки распутного мужичья, говорил, как бить в нос, чтобы не трогали лишний раз, не касались. Он даже вытирал слёзы — был братом, отцом, другом.       Но оказался Хаосом и обманом. Лжецом и врагом, от которого всё ещё надо было бежать, торопиться обратно, назад, к Тэхёну.       Но который смотрел так, что даже двинуться было невозможно.       — Я ушёл в твои пятнадцать, когда дал необходимое, — произнёс он. — Но всегда был рядом, всегда следил... Ты — лучшее, что могла оставить после себя твоя мать, отвернувшаяся от меня ради этого волчары, — Хосок скривился, словно говорил о чём-то до ужаса мерзком, и поймал вновь подбородок, а что-то болючее кольнуло бок. — Она была одной из лучших моих ведьм, знаешь?.. Я бы мог рассказать о ней. Мог бы рассказать обо всём, что тебе так интересно... Но только в том случае, если ты перестанешь врать мне и честно признаешь, сколь много всего ты хочешь на самом деле. Любовь делает тебя слабой. А ведь я знаю тебя лучше всех. Помню каждое потаённое желание.       Он почему-то был очень близко, обнимал лицо ладонью, гладил скулу, и в глазах его таилось что-то совершенно невероятное. Слишком много знаний, слишком много силы и слов. Всё то, что манило до ужаса прежде, что заставляло Сану едва не бежать в постель, чтобы уснуть и встретить на поляне Хосока, который много улыбался и много говорил. Там, на дне взгляда, было всё — даже боль от разлуки, которую пришлось пережить, оставшись одной и не теряясь ночами в мире грёз.       И вспомнилось, увиделось в этих глазах то, что заставило податься навстречу и почти зеркально огладить чужую щёку, не испугавшись того ледяного дыхания, которое коснулось губ. Ведь это был Хосок — дорогой сердцу и разуму друг и товарищ, лучший учитель и брат.       — Большего, — поняла Сана. — Я хочу большего.       Хосок медленно улыбнулся, поменялся в лице слишком явно, стал ещё красивее, будто бы притягательнее, но сердце её осталось спокойным, не тронутым его взглядом. Только оттолкнуть чужие руки уже не хотелось, привычным и правильным казалось чувствовать ладонь на своей щеке, позволять пальцам гладить мягкую кожу, касаться обветренных губ и смотреть слишком внимательно, будто бы изучая или запоминая. Хаос был очень близко, сидел буквально в одном шаге, и даже его ледяное дыхание ощущалось на лице. Не было противным, омерзительным, страшным, но чувствовалось очень явно и не пугало.       — Тогда расскажи мне, — мягко приказал он, погладил шею, щекотно пальцами пробежавшись по коже, и за затылок придвинул ещё ближе к себе, заставив потрясённо выдохнуть. — Я хочу дать тебе всё, только попроси.       Сане казалось, что чего-то правда хотелось до ужаса. Будто бы внутри горело что-то, требовало, жаждало вплоть до сухости в горле. Чудилось, словно было необходимостью, смыслом жизни, обжигающим пламенем и тлеющим углём одновременно. Только эти формы и смыслы никак не получалось нащупать, обличить в слова, чтобы объяснить Хосоку, и голова от всего этого шла кругом.       Просто от того, что внутри было что-то ещё — важнее и сильнее. Оно сыпалось песком сквозь пальцы, водой минуло сжатые кулаки, не позволяло схватить себя и вернуть. Но оно дышало жизнью и сияло внутренним светом, какого не было в Пустоте, будто бы держало в ответ, цеплялось за руку, ласково так, совсем нежно трогало запястье и даже в хватке гладило пальцами. И не терялось оно в таких близких глазах Хосока, не исчезало и не тускло.       Так что Сана резко отодвинулась от него, перевернулась, чтобы ладонями опереться о траву, и поспешила подняться на ноги. Звон, раздавшийся в ушах, подкосил, заставил дёрнуться, запутаться в подоле и едва не упасть. А чужие руки поймали, снова обхватили за талию и прижали спиной к груди. Не отпустили и не дали свободы, хотя мир закружился, лишая всякой силы в ногах, не позволили даже упасть, вцепившись в бока изо всех сил, а обманчиво тёплая щека прижалась к её, лишая воздуха, зрения, слуха и будто даже последних сил.       — Моя, — шептал Хаос, даже не замечая, как пыталась ещё она выбраться, цеплялась пальцами за его руки и царапала ногтями. — Моя, моя, моя...       Голос не слушался Сану, кричать не получалось, хотя хотелось до безумия, и только слёзы отчего-то текли по щекам, сдерживаемые слишком долго, делали невозможно мокро, попадали солёным на губы и заставляли всхлипывать. А тело жило отдельной жизнью, не имело совсем никакой силы, удерживаемое лишь чужими руками, а от того невыносимее это было. Нетерпимее.       — Хватит! — то, что должно было быть сильным и уверенным криком, звучало лишь всхлипом. — Не лезь в мою голову!       — Ты сама меня впустила.       Он забрать что-то хотел, выкинуть за ненадобностью, хлопал дверями, гуляя по мыслям, и не позволял взять хоть мгновение передышки. Ему поверилось совсем немного, сердце распахнулось по глупости и по незнанию, а тот слишком быстро оказался внутри, проник под самую кожу, вцепился в разум и заволок его чем-то, запутал. Так сильно, что даже ниточек не видно было, не чувствовалось почти ничего, будто стиралось, забывалось, исчезало. Что-то невыносимо важное, очень нужное... Любимое, тёплое, искреннее, с широкой улыбкой, бликами солнечного света в глазах, нелепым иногда говором и низким грудным смехом.       — Забудь его, — Хаос всё равно наседал, держал крепко и не разжимал своих рук. — Забудь, он не нужен.       — Нужен!       Неведомо Кто, незнамо Кто, но нужен Он был. Тёплый, ласковый, нежный, открытый. Полюбившийся настолько, что лишь с сердцем его было и выкорчевать из груди, со смертью только, с погибелью. Совсем никак иначе. Ведь руки Его были горячее печки, а тело — уютным, большим, надёжным, что во всё него хотелось укутаться, спрятаться, найти убежище.       Это Он любил звать «Моя». Он прижимал её к себе изо всех сил, что даже сбежать никогда не хотелось, спрятаться или уйти. Он о любви рассказал, Он чувства показал. Всегда относился с трепетом, одной только нежностью и касался, гладил мягко, обнимал крепко, ласкал умело.       — Тэхён...       Имя красивое, чудесное, неведомо как забытое, сидящее в самом сердце, невозможно глубоко в мыслях. Любимый, дорогой, нужный, красивый Тэхён с чёрными кудрями волос, широкой улыбкой, пахнущий лесом, дождём, хвоей, травой, свежестью. Нежный, чуткий, не знающий поцелуев. Он трогал много, часто, не отпускал, прижимался приятно, заставлял желать себя, плавиться от ярких чувств.       — Тэхён...       — Забудь его. Забудь!       И сил никаких не хватало, никакой мощи. Сане оставалось только качать головой, отрицая всё слышимое, а Хаос продолжал наседать, шептал и шептал без остановки, будто вместе с кровью гулял по телу и делал слабым. А сердце всё равно слышало и чувствовало, видело огонёк, позволяло ощущать тёплые пальцы на запястье, которые гладили, немо поддерживали, будто бы говорили:       — Я здесь. Я рядом. Ты только потерпи ещё немного. Только дождись. И вернись ко мне. Вернись.       Там, под ладошкой, ощущались другие руки, пальцы перебирали пальцы, чужие губы словно бы целовали, теплом одаривая каждый из них, прижимали к щекам, дышали на них, чтобы прогнать страшный мертвецкий холод. Поцелуи покрывали даже линии на ладони, костяшки, запястье, пытались отогреть, будто силы дать, веры, которую всё хотели отобрать.       — Ты моя теперь!       — Нет... Нет...       Волосы сжимали больно, держали слишком крепко, и вместо голоса слышно было рычание, говор из самой груди — низкий, рокочущий, предупреждающий. Он не смерть обещал, а муки страшнее, предлагал сдаться, нашёптывал обещания, врал снова, обманывал. И тьма, что стояла у Саны перед глазами, не позволяла более видеть дорогого сердцу Хосока, не верилось ему, сбежать хотелось. Обратно вернуться, в объятия тёплые провалиться. К Тэхёну. К Лешему своему.       — Ты должна быть лучше матери, — выплюнул Хаос и голову её запрокинул на своё плечо. — Ты сильнее неё, мощнее, лучше, красивее. Не позволю уйти, как ушла она. Пренебрегла, отвернулась, сбежала, отказалась. А я ей силы дал, умений, как к дочери своей отнёсся, как дитя своё возлюбил, как ведьму свою... И лишь нож в спину получил — ребёнка от союза с мохнатым. Но я сразу понял, — протянул он, — сразу увидел, что ведьмой ты родилась, не вшивым оборотнем. Сразу понял, что себе заберу, сразу понял, что возведу на пьедестал, сразу понял, что Мир к ногам падёт.       — Никогда, — выдохнула Сана, чувствуя чужую руку на шее. — Никогда, слышишь?! Будь ты проклят! Никогда!       Голос сорвался на крик, на визг, что эхом отскочил будто от каких стен, заставил напугаться саму, упасть в бессилии наземь и закашляться, зареветь пуще прежнего, хватаясь за грудь и распахивая глаза. Там опять чёрное текло прямо изо рта, падало на платье, уходило прочь из тела, и понятно стало, что снова солгал Хаос, снова обманул. Не была Пустота ему неподвластна, мог он её контролировать. Рука об руку они шли, вдвоём пытались овладеть, с ума свести, заполучить и в Мир прорваться. Разрушить там всё, уничтожить, разворошить, превратить в одни руины. И стыдно было, что повелась, обидно до ужаса и хрипов в горле, что поверила, открылась, вспомнила прошлое, заскучала вновь по Хосоку, которого позабыть пообещала, чтобы не бередить раны от одиночества страшного.       Руки у Сани дрожали, и в самом теле не было силы. Никакого солнца наверху, никакого неба и зелени вокруг. Всё в один миг исчезло, уступив место тьме, а она медленно оглянулась, боясь пошевелиться лишний раз, да так и замерла с поднесённой ко рту ладонью.       Там, в нескольких шагах, Хаос полулежал на спине, опирался о локоть и смотрел исподлобья. Грудная клетка его двигалась как попало, слишком часто и резко, а чёрное текло из ран, коих было слишком много. Сане двинуться казалось невозможным, ужас сковал тело, страх будто проглотил всю возможную смелость, и понятной стала та нежданная свобода, что позволила, наконец, задышать. Откинуло Хосока какой-то неясной силой, отбросило, покалечило, заставило смотреть так тяжело, искривлённо, почти с омерзением. А девушка нахмурилась, не почувствовав ни радости, ни торжества от чужой боли, только поднялась на ноги и покачнулась, не смея оторвать взгляда от врага, который казался другом, но всегда являлся лишь врагом.       — Не для меня ты старался, — сипло выдохнула она, чувствуя чёрную липкость, что покинула тело и не лезла больше, не приставала. — Для себя всё делал, как и положено, путь искал в Мирý оказаться. И во сны ко мне приходил, лишь бы только потом я поверила и обманулась. Чтобы грамотная была, не пропащая да не мёртвая.       Губы у Хосока скривилась, взгляд потяжелел, а пряди волос упали на самые глаза. Так будто явился истинный лик Хаоса, настоящий и неподдельный, тронутый омерзением и злостью, покрыв молодое лицо морщинами. В красоте своей отвратный, мерзкий, злобный и опасный, пусть даже раненный, словно обессиленный.       — Кровь сделала тебя особенной, — выплюнул он сквозь зубы. — Мирские силы никогда прежде не находили в Пустоте отклика, а ты жизнь пыталась дать от скуки. Хаос прокляла от злости. Недооценил. Как и ты меня когда-то.       — Тогда отпусти!       Хосок засмеялся, забулькал словно бы, а потом некрасиво харкнул чернотой в сторону.       А сердце Саны дёрнулось совсем странно. Будто за ниточку кто потянул, позвал к себе, заставив обернуться, и луч света ударил прямо в грудь. Больно так, сильно, что ноги подогнулись, а Хаос за спиной воскликнул вдруг что-то непонятное, неразборчивое за ощущением того тепла, которое оказалось на месте. Разлилось по телу приятное, ощутимое, важное, которое толкнуло вперёд ещё сильнее, за локти будто повело её в неизвестность, оставляя где-то далеко кричащий, но двинуться не способный Хаос. И Пустота отступала, тянула липкое и мерзкое, но шуршала, шикала, визжала и убегала прочь, словно бы пугаясь и обжигаясь.       А сердце отстукивало знакомое и сладкое: «Тэ-хён. Тэ-хён», ровно в ритм, и не казалось странным чувствовать родные — вовсе не чужие — пальцы на своих, такие же родные губы, родные поцелуи. Шёпот пусть незнакомый, но ласковый, нежный, сладкоголосый. И мокрое что-то на лбу, по всему лицу. Ладошки другие, маленькие и аккуратные, что Сане страшно было снова довериться, но в груди только теплело сильнее, а ведьмовской заговор становился громче, явственнее, отчётливее, понятнее.       — Ты зови, не страшись, рогатый.       — Не отвечает.       Голос любимый, родной, глубокий, низкий, умеющий хохмить и рычать иногда. Его слышно было со всех сторон здесь, где тьма разгонялась светом, где серебрилось что-то незнакомое, не виданное прежде, где переливалось. И слышно было так хорошо, что оставалось словно бы только протянуть руку, и Хаос не достал бы, не воспротивился.       — Тэхён?..       — Она слышит — зови!       — Идём домой, Сана! — разбилось о затылок и подхватило под талию, обняло тёплым, свежим и сладким, не позволив развернуться. — Прошу! Коли мог, заклинал бы, но только молю!..       Снова сжали ладонь родные руки, губы коснулись не костяшек — щеки. Поцелуй оставили на лбу, на виске, на самой скуле и на губах... Словно возвращая воздух, словно помогая вспомнить, как дышать, словно одаривая теплом и светом, заставляя Сану распахнуть глаза и увидеть прямо перед собой мягкие чёрные кудри да широко распахнутые глаза.       — Сана?..       Её ладони сами собой обхватили лицо напротив, а губы нашли другие — тёплые, почти горячие, потрясённо выпустившие воздух в раскрытый рот. И совершенно точно не принадлежащие Хаосу.       — Господь милостивый, опять прелюбодеять!       — Уйди отсюда! Христовник нашёлся!