Драконий квартет

      Гарт стучал зубами, кутался в два плаща и всю дорогу, пока они собирали вещи, ныл, что у него отмёрзло всё, что только может отмёрзнуть у человека. Люци к страданиям будущего сослуживца осталась равнодушна и на все его стенания ответила только суровым «привыкай». Поняв, что сочувствия ему не дождаться, Сэнд ещё немного повздыхал для проформы и заткнулся. Даже зубами стучать перестал. Леди Дженна встретила их как родных и горячо любимых племянников, разве что не обняла. Обеспокоенно поинтересовалась, не замёрзли ли мальчики ночью без палатки. Мальчики нестройным хором заверили леди, что всё в порядке, костёр горел отлично, а с утра они размялись фехтовальной тренировкой. Люци показалось, что у стоявшего рядом с сестрой лорда Тайвина на словах о фехтовальной тренировке чуть-чуть дёрнулся уголок рта, но от этой мысли она отмахнулась. Специалистом по небогатой мимике Десницы Короля Лючия не была, но не улыбнулся же он, в самом деле. Мало ли, может, у человека зубы болят, вот и съезжает привычная непроницаемая маска. Не менее загадочным оказалось поведение Гарта, нывшего человеку, который жалеть его не собирался, и храбрившегося перед человеком, который бы точно пожалел. Может, не хотел ударить в грязь лицом перед благородной леди, но, с другой стороны, с леди он через три дня распрощается, а с Люком ему до конца жизни служить (вопрос, чьей именно жизни, оставался открытым, но суть дела менял не сильно). Не боится Гарт, что будущий товарищ растрезвонит на всю Стену, как он подморозил хвост, ещё даже не доехав до Нового Дара? Ему ведь неоткуда знать, что Лючия не из болтливых. Немного поразмышляв на эту тему, Люци плюнула. Чужая душа — потёмки, а дорнийская — тем более. Такая далища, что, считай, другая страна. Да и была ведь другая, ещё совсем недавно. Ещё и девяноста лет не прошло с тех пор, как принц Марон Мартелл согласился принести вассальную клятву Железному Трону. - То, что ни одному из Таргариенов так и не удалось сделать сталью, пламенем и кровью, было осуществлено словами и поцелуями, - рассказывал мейстер Дейрон, имея ввиду династические браки своего венценосного тёзки с принцессой Мирией и его сестры с принцем Мароном. Рассказывал он это Джораху, Люци уже выросла из того возраста, когда посещают уроки истории, но она всё равно пришла послушать, просочилась в библиотеку и присела тихонечко в уголке. Никто не прогонял. Очень уж красиво и интересно рассказывал молодой мейстер. В его устах короли и королевы, лорды и рыцари, десницы и мятежники, становились живыми людьми, которые кого-то любили, чего-то хотели, теряли и приобретали, и поступали так, как поступали, из вполне человеческих соображений. В рассказах старого мейстера Уиллиса, который учил Люци, если человек входил в историю, то после смерти он превращался в сухие строчки летописей. Если не входил — то и вовсе в тире между двумя датами. Родился, женился/проводил реформы/поднял мятеж/подавил мятеж/завёл наследников/воевал (нужное подчеркнуть), умер. А зачем поднял мятеж? Хотел власти. На кой оно ему надо? А кому не надо? На этом моменте Люци всегда буксовала: ну вот ей не надо. И Джораху не надо, и папе тоже, и маме было не надо, и леди Мардж — маме Джораха (обе леди Мормонт вышли замуж по любви). Да у них тут целый остров таких — кому не надо. Тут буксовал уже мейстер Уиллис и отвечал, что в столице всё не так, там всем надо. Но отвечал как-то неуверенно. Ладно, зачем этот поднял ясно, а вот тот, второй, который подавил — каково ему было? Родного брата собственноручно на тот свет. Неужели не жалко? Неужели нельзя было поговорить, образумить как-то, дать ему кусочек этой треклятой власти, в конце концов, если ему больше всех надо! Ну, например, сказать что-то вроде: «Извини, братишка, ну так уж вышло, что я родился первым. Я же в этом не виноват. И никто не виноват, просто так получилось. Давай так, я буду королём, а тебя возьму в десницы, будешь мне советовать, а я к тебе прислушиваться. И выйдет, что мы как бы вместе правим. А если из тебя получится хреновый советчик — ещё что-нибудь придумаем. Что мы, не договоримся что ли?» Люци была свято уверена, что если бы она сказала подобное Джораху, он бы всё сразу понял. Но мейстер Уиллис обозвал её идеалисткой и ребёнком и сказал, что если бы все проблемы можно было решить разговорами, то войн бы в принципе не было, но они есть, а значит — что? Правильно, разговорами всех проблем не решить. На этом спор закончился, но Люци осталась при своём мнении. Может, говорить надо не такими словами, и чуть раньше чем гипотетический мятежный братец созовёт знамёна, но договориться можно всегда. Или, хоть попытаться для начала. Был ещё один животерпещущий вопрос: женился по любви или как? На него ответ обычно давался, хотя и почти всегда отрицательный. Впрочем, брак по любви не всегда гарантировал счастливую жизнь, равно как и брак по расчёту (даже по чужому) не гарантировал несчастной. Это, правда, Люци объяснил уже мейстер Дейрон, когда она расспрашивала его, были ли среди вестеросских королей те, кто женился на своей родственной душе. Ещё до того, как она приняла решение со своей никогда не встречаться. Если честно, она была готова услышать имена Джейхейриса и Алисанны, даже зная, что близкие родственники родственными душами не бывают, Люци бы поверила, что именно эти двое оказались исключением из правил. Но правила оказались непреклонны: да, любили, да, взаимно, да долго и счастливо, но без магии, никакой потусторонней связи. Да и насчёт «счастливо» были сомнения, учитывая, как обошлась судьба с потомками Миротворца и Доброй Королевы. Вместо них мейстер Дейрон назвал Бейлора Сломи-Копьё и Дженну Дондаррион и упомянул о какой-то мутной истории с одной из любовниц Эйгона Недостойного — то ли была, то ли не была, источники разнились. Если была, то девица из дома Блэквуд — матушка лорда Кровавого Ворона, чем и объяснялись сверхъестественные способности последнего. О врождённых способностях к магии почти всех известных видов у детей, рождённых от союза родственных душ, было исписано столько бумаги, что можно от пола до потолка заполнить библиотеку усадьбы Мормонтов, и ещё на растопку останется столько, что хоть две зимы дрова не трать. Но ничего конкретного учёные бумагомаратели различных эпох сказать не могли. Точнее, никак не могли прийти к консенсусу. Каждый имел свою точку зрения и на её единственно правильности стоял насмерть. Мейстер Дейрон ходил вокруг да около, что для него было несколько нетипично, а в ответ на прямой вопрос дал прямой ответ, что, как бы ему ни было неловко признаваться, но он понятия не имеет. Людей, встретивших свою родственную душу он в жизни не видел, равно как и людей, чьи родители были бы подобными счастливчиками. Где-то три четверти учёных мужей, занимавшихся данным вопросом, сходились на том, что от поколения к поколению этот эффект усиливается, но вот каким образом и во сколько раз — тут снова начинались споры до пены у рта. Упоминая другие труды на данную тему почтенные авторы не стеснялись в выражениях, оценивая умственные способности своих коллег. Ещё была теория, что счастливорождённые, как именовали в официальных источниках отпрысков таких благословлённых высшими силами пар, отхватывают ещё до появления на свет несколько больший кусочек удачи, чем простые смертные, и, следовательно, имеют больше шансов встретить собственную родственную душу. Но этот тезис был уже совсем недоказуем. В чём прикажете измерять везение? Единственным фактом, с которым соглашались все исследователи, было то, что сила загадочной связи напрямую зависит от чувств, которые испытывают люди друг к другу. Если Вы взаимно влюблены в свою родственную душу, - писал некий мейстер Норман, живший в незапямятные времена, когда Таргариены были ещё не королями Вестероса, а драконьими владыками Старой Валирии, одними из многих и далеко не самыми могущественными, - то эта древняя магия, благословение и проклятие человеческого рода, связывает вас воедино крепче любых брачных обетов. Чужая радость, равно как и чужая боль, ощущаются как свои собственные, если не сильнее. Если же по какой-то причине Ваша родственная душа, к которой Вы сильно привязаны, вступает в связь с другим человеком, то это вызывает невыносимую боль. Должно быть, боги решили, что безответная любовь приносит недостаточно душевных страданий, и решили добавить к ним физические. Если опустить поэтические сравнения и лирические отступления, которыми частенько грешил мейстер Норман, в сухом остатке выходило следующее: чем сильнее привязанность — тем сильнее связь. У незнакомых людей она такая слабая, что практически не ощущается. И правильно — кому это надо, чувствовать душевные переживания абсолютно постороннего человека. Своих хватает. Удостоверившись, что с этим моментом учёные мужи согласны поголовно, Люци, собственно, и приняла решение, вёдшее её сейчас на север по Королевскому Тракту. То, что она испытала в одиннадцать лет, всё ещё иногда отзывалось в памяти глухим ужасом, а в сердце — тупой болью. Её чуть не раздавило чужим горем — буквально, физически. Оно было таким огромным и всеобъемлющим, что навалилось со всех сторон, закрывая собою мир, не давая даже вдохнуть. Пришло моментально, без предупреждения, и осталось на несколько дней, показавшихся Люци вечностью. Потом постепенно… не стихло, нет, но ушло куда-то вглубь, будто затаилось. У Лючии было стойкое ощущение, что вглубь это слишком большое для одного человека горе загнал пинками и палками его хозяин. Загнал и там оставил, потому что совсем избавиться — просто невозможно. Для Люци оно со временем прошло. Наверное, стало недостаточно сильным, чтобы через проклятую-благословенную связь влиять на незнакомого человека. Чужое горе прошло, а собственный страх — остался. Страх был многолик, как бог из Чёрно-Белого Дома, что в Браавосе, и так же неотвратим. Было страшно, что это повторится. Было страшно, что ничем нельзя помочь. Было страшно, что для Люци всё обошлось, а где-то там теперь живёт человек с дырой в груди и всё ещё каждое мгновение испытывает отголоски той боли. И особенно было страшно нечаянно причинить ему ещё хоть какую-то боль. Люци не знала, насколько сильными должны быть эмоции, чтобы их неизвестно где почувствовал человек, повязанный с ней загадочными высшими силами, но с тех пор старалась почаще радоваться. И в итоге всё же пришлось признать, что она струсила. Страх повторения этой боли перевесил всё на свете. Если мы познакомимся, думала Люци, то связь укрепится и я снова почувствую на себе это горе. Откуда-то она точно знала, что за восемь лет оно никуда не ушло, только притупилось, да и то не сильно. Страх затмил даже здравый смысл — ей и в голову не пришло, пока планировала и собиралась, что у судьбы есть чувство юмора и родственная душа может дожидаться её в Ночном Дозоре. Умнее всего было бы как раз остаться на Медвежьем Острове — к ним никто не заезжает, они тоже никуда не ездят, избегать знакомств с новыми людьми легче лёгкого. Но сидя на месте Люци ощущала бы себя как приговорённый к смерти человек, которому сказали «приговор окончательный и обжалованию не подлежит», а дату казни назвать забыли. И вот сидит он в камере и мучается — сегодня или потом? И каждый раз слыша шаги за дверью думает, что это за ним. И в конце концов вешается сам, потому что — невыносимо. Побег был хоть каким-то действием, даже если бессмысленным. Вот ведь — сотни людей хотят встретить свою родственную душу и не могут, а Люци каждый день молится чтобы не встретить. За такими невесёлыми мыслями прошла первая половина дня, и только увидев в окно кареты позолочённую верхушку башни Корона Королевы Люци усилием воли смогла вырваться из плена уныния. И мгновенно удивилась откуда взялась эта беспричинная хандра и куда подевалось утреннее прекрасное настроение. Но об этом задуматься Лючия уже не успела, потому что краткого мгновения, на которое она вынырнула из мрачных мыслей, было достаточно чтобы оказаться втянутой в историческую дискуссию. Дискуссия, которую увлечённо вели повеселевший, отогревшийся Гарт и леди Дженна, касалась визита на Север короля Джейхейриса и королевы Алисанны, а конкретно — легенды о том, что драконица Среброкрылая якобы отложила яйца под Винтерфеллом. На Люци насели с двух сторон, требуя чтобы она высказала своё мнение по данному (несомненно, важнейшему и неотложному) вопросу. Лючия воодушевилась и произнесла целую речь, смысл которой ускользнул даже от неё самой. По итогам выступления толкование полученного ответа оставалось на усмотрении слушателей, и допускало диаметрально противоположные варианты. Слушатели впечатлились тем, с какой ловкостью Люк сумел одновременно выполнить дружескую просьбу и остаться в стороне от боевых действий. Даже со стороны лорда Тайвина раздался какой-то звук, который при наличии фантазии можно было трактовать как выражение одобрения. Разговор плавно перетёк на другие северные легенды и Люци, заведомо разбиравшаяся в этой теме лучше остальных, с удовольствием поведала спутникам самые, на её взгляд, интересные. В конце легенд, как правило, половина участников умирала мучительной смертью, а вторая — оставалась шляться по миру неупокоенными призраками. Когда Гарт обвинил северное устное народное творчество в излишней мрачности, Люци заявила, что о настоящей мрачности он ещё ничего не знает, и вывалила на беднягу ворох занимательных фактов из истории Твердыни Ночи. К концу рассказа о семидесяти девяти дозорных, оставшихся навеки вмурованными в Стену лицом на север, у Сэнда начал дёргаться глаз, а когда речь зашла о «том, что приходит ночью», он не выдержал и забыв даже о присутствии благородной дамы послал Сноу в седьмое пекло с такими историями. Люци расхохоталась, но милостиво согласилась прекратить. Леди Дженна пребывала в полном восторге от услышанного и заявила, что теперь она знает чем будет по возвращении пугать распоясовшихся племянников. Лорд Тайвин на обещание пугать его детей добрыми северными сказочками никак не отреагировал, зато невыразительным голосом спросил у Люка, знает ли он легенду о Денни Флинте. - Знаю, милорд, - кивнула Лючия. - Но она мне никогда не нравилась. «Я знаю что делаю. Со мной такого не случится» - постаралась вложить она в этот ответ. Ночевать остановились уже в Брандоновом Даре. Хотя, возможно, что ещё и в Новом. Где проходит точная граница никто не знал, но, в любом случае, до Чёрного Замка оставалось два дня пути. Гарт стенал, что из-за Люковых россказней он точно не уснёт и вообще останется теперь моральным калекой на всю жизнь. Придётся поворачивать назад, потому что в Дозоре сумасшедшие никому не нужны. Стенал часа полтора, а потом прервал сам себя на полуслове могучим храпом, и, судя по блаженному выражению лица, снились ему далеко не замурованные во льду мертвецы. Люци снилась оборона замка. Непонятно, правда, какого, замков она в жизни видела не много. Но, несомненно, северного — завывающая за крепостными стенами вьюга не давала ошибиться. Люди, вроде бы смутно знакомые, но во сне никак не уловить, носились по коридорам и галереям. Не в панике носились, а каждый строго по своему делу, вся эта беготня была кем-то организована и тщательно спланирована. Где-то гремели сталью рукопашные стычки, на разные голоса — мужские и женские — отдавались чёткие, громкие приказы. Кто-то выскочил из бокового коридора с мечом наголо и Люци узнала во взрослом, уже немолодом мужчине младшего брата. - Порядок? - услышала она собственный голос. - Порядок, - кивнул на бегу повзрослевший Джорах. Бледный и заляпанный не пойми чьей кровью он улыбался и Люци поверила, что и правда — порядок. Где-то что-то разбилось и женский голос хрипло рявкнул на весь замок, перекрывая вой ветра: - Дени, давай! И неизвестный Дени дал. Хорошо дал, всю души вложил, можно сказать. Люци не поняла, что именно он сделал, но по внешней стене замка прокатилась ещё одна стена — огненная. Можно было ставить любую сумму на то, что сколько бы противников ни лезло в данный момент на штурм, после огненного ливня не осталось ни одного. Жар достал даже до внутренних коридоров. От жара, собственно, Лючия и проснулась: она подкатилась слишком близко к костру и подпалила себе полу плаща. Скакала по поляне, сбивая огонь и ругаясь вполголоса, чтобы не разбудить храпящего Сэнда. Пока скакала остатки сна выветрились из встрёпанной рыжей головы, а на их месте занозой засела непрошеная мысль: показалось или не показалось Люци, что среди организованно бегающих по коридорам защитников неизвестного северного замка был лорд Тайвин Ланнистер?