Твої гріхи

      У них есть две недели на репетиции и подготовку номера, которые пролетают слишком стремительно. Что Тина, что Дан, выбирают для себя оптимальный путь — включить роботов-трудоголиков и просто работать-работать-работать.       Уже через пару дней Дану надоедает бесить и всячески пытаться уколоть Кароль неуместными шуточками, и за оставшиеся дни они даже успевают немного сблизиться, начинают здороваться. Проще говоря — учатся друг друга, как минимум, терпеть.       Тине, к слову, даётся это куда проще. Но ошибка заключалась в том, что она снова тает, как снеговичок у обогревателя. Снова смотрит на него немного другими глазами и не может ничего с этим поделать. Собственными руками раскрывает его ловушку и заходит в неё.       Ему — лишь потянуть за ниточку.       И он непременно это сделает. — Тина, ты на ген-прогон уже в платье выйдешь? — интересуется Орлов, чтоб сказать работникам зала, к скольки должна быть готова сцена. — Да, Паш, я сразу готовой пойду, чтоб прогнать, выступить и поехать домой, — она подходит к Паше, утыкаясь лбом в его плечо, — мне кажется, я уже устала. — Давай, последний рывок и уходим в заслуженный отпуск, да? — мысли об отпуске сейчас придают сил и мотивации тем, что в работе время летит быстрее. Мужчина приобнимает Тину за плечи, аккуратно прижимая к себе, укрывает от всего мира.       Это действительно была волшебная связь. Кто-то говорил, что они должны быть вместе, но эти люди вряд ли что-то понимали. Там было другое. Они любили друг друга так, как могут только брат с сестрой.       Астральные.       Тишину разрезает грубый мужской голос, и Тина вздрагивает у Палача в руках, стараясь не реагировать. — Что, Тиночка, не привыкла к серьезной работе? — эти слова больно бьют по вискам, будоража внутри воспоминания о ее «серьезной» работе. Тина медленно отрывается от друга и с остервенением, ранее ей совсем не свойственным, смотрит на Дана. А Орлов, оставшись стоять в стороне, уже понимал лучше Балана, что тот зря это ляпнул.       Очень зря. — Ты ничего не знаешь, понял? Ты ничего обо мне не знаешь! — шипит она, разворачиваясь на каблуках и убегая к себе в гримерку. « — Тина, ты не справишься сама, нам нужен финансовый директор. — Паша, я справлюсь. У нас больше нет финансового директора. И никогда не будет, слышишь?» « — Тина, собирайся домой, ты не сделаешь все за одну ночь, нужно отдыхать. — Паша, мне нужно доработать. Женя всегда работал и держал все в порядке, я не могу его подвести. — Уже три часа ночи. — Да хоть пять утра, Паш. Если не я, то кто?» « — Тина! Господи, ты понимаешь, что это уже ненормально? Ты падаешь в обмороки чуть ли не на сцене. Организм когда-нибудь пошлёт тебя окончательно, и что ты будешь делать? — Паш, я в порядке. Больше вот так не буду, честное слово. Позови медсестру, капельница закончилась.»       Воспоминания разрывают душу на мелкие кусочки, цепляя все внутри Кароль. Слёзы просятся наружу, но она обещала себе быть сильной. Поднимает глаза кверху, чтоб сдержать непрошеную жидкость и прикладывает руки к разгоряченным щекам.       Она устала.       Она не выйдет с ним петь.       Она вообще больше не хочет иметь с ним ничего общего.       И да, конечно, она врет. Врет себе. Врет ему. В очередной раз.       Дверь в гримерку распахивается и она успевает взмолиться кому угодно, чтоб это был Орлов, но кто угодно решил сегодня ее не слушать и она сталкивается глазами с двумя чёрными обозлёнными безднами. — Что за детский сад ты здесь устроила? — Тебя не касается мой детский сад, ровно точно так же, как не касается моя жизнь и работа в целом, — цедит сквозь зубы, будто раненый зверь, выбивающийся из сил. Едва держится, чтоб не разреветься прямо здесь. При нем. Такой роскоши она себе не позволит никогда. — Понятно, давай вставай и пошли репетировать, — пытается делать вид, что не обращает внимания на подступающую истерику и едва держит себя, чтоб не дернуть ее за локоть за собой. Но Кароль, кажется, действительно все равно. Она садится на диван и отворачивает голову в противоположную сторону. — Ты издеваешься? — Я считаю, что тебе не стоит выступать с таким безалаберным артистом. Ищи себе людей своего «серьезного» уровня. Мне до тебя не дорасти, — дуется, словно у неё отобрали конфету пять минут назад, а не вывернули все душу наизнанку, терзая израненное сердце. — Тебе напомнить, что это не моим было решением? Просто я взрослый человек и дорожу своей карьерой. А тебе, будто пять лет, Тина. — Мне все равно, Балан, я не выйду с тобой петь. — Как же ты мне надоела, — сжимает кулаки до поселения костяшек, и едва ли не скрипит зубами. Как же хорошо, что он не бьет женщин, иначе их выступление действительно бы пришлось отменять. — Это взаимно, не переживай, — Балан начинает уверенно сокращать между ними расстояние, и одному богу известно, чем это могло закончится, если бы в последний момент дверь не распахнулась бы, и в комнату не залетел бы взъерошенный Орлов. — Балан, на пару слов, — он хватает за локоть Дана, не дожидаясь его ответа, — Тин, переодевайся. — Паш, я, — она взволнованно смотрит на друга и его руку, что с силой сжимала плечо артиста так, что Балан едва ли не шипит от боли. — Все нормально, мы поговорим. Ты же знаешь меня, — он успокаивающе кивает и напоминает напоследок, обернувшись у двери, — переодевайся.

***

— Балан, вот скажи мне честно. Ты же умный парень, тебе не надоело издеваться над ней? Она тебя уже не трогает, а ты продолжаешь над ней измываться, как тебе хочется. Ты мужчина после этого? — Дан смотрит на него с холодным безразличием, но потом что-то заставляет его вникнуть в суть сказанных Орловым слов. — Ты и понятия не имеешь, сколько дерьма и боли вынесла на своих плечах эта девочка. Ты не знаешь ничего о «серьезности» ее работы и жизни. Так какого черта ты позволяешь себе снова и снова втаптывать ее душу в асфальт? Оставь ее в покое! Она не заслужила такого отношения. Она ничего тебе, черт возьми, не сделала.       Не сделала…       Орлов не знает, что Балан уже который день пытается ответить себе на вопрос: какого черта? И который день не может найти подходящих слов. И конечно, ему проще держать привычную маску, напрочь игнорируя отсутствие аргументов, чтобы это объяснить хотя бы себе. Они были, правда были. Но все почему-то давно куда-то улетучились. Он отшатывается назад, пытаясь переварить слова Орлова, и что-то снова, кажется, щёлкает внутри. — Я… — пытается оправдать себя, но ничего не выходит, слов просто нет. — Я знаю, что тебе нечего сейчас сказать. Дан, хотя бы раз попроси у неё прощения. Попроси и оставь в покое. Найди в себе силы на это. Ты не чудовище, я вижу.       Ты не чудовище…       (Не)чудовище.       А он пятится ещё больше назад и понимает, что не найдёт. Это выше его сил. Понимает, что слабее, и намного.       Молча разворачивается и уходит в зал, погрязнув глубоко в своих мыслях.       Она выходит к нему буквально через полчаса. Красивое серебристое платье струится вдоль тела, подчёркивая все самые красивые его составляющие. Макияж, еле заметный, выделяет ее бездонные голубые глаза. Нюд на губах, и Дану кажется, что он никогда ещё такой ее не видел. А может и не кажется. — Давай прорепетируем, нам времени на один раз. Нужно начисто сразу, — она подходит к Балану с деланным безразличием, а он как вкопанный продолжает стоять на месте, пока внутри него начинается атомная война.       Он хочет попросить прощения, он даже чувствует в этом какую-то необходимость, но… Выстроенные годами жизни, и почти годом их странных отношений с Кароль, установки держат, плотно сжимая в невидимых, но сильно ощутимых тисках. От этого плохо, почти физически плохо и сбивается дыхание. Что же она с ним делает? Кто ответит на этот вопрос?       Отсутствие ответов Балана всегда бесило, и то, что он совершенно не понимает, что происходит сейчас между ними, бесит его все больше и больше. Она его начинает бесить почти так же, как и эта чертова неизвестность.       Неисправимый.       На время прогона номера, он отключает все свои внутренние рычаги и старается на неё даже не смотреть, чтоб не выводить себя ещё сильнее, но каждый раз, когда ее тёплое дыхание едва ли не обжигает его щеки, он практически жмурится от раздражения. От злости на то, что получает от этого удовольствие.       Впрочем, держаться получается не долго. Блоки срываются, спидометр его чувств выходит из строя и он больше ничего не контролирует. Его накрывает горячей волной удовольствия, но с ней же мешается ледяная злость. И он окончательно перестаёт что либо понимать.       Ему становится сложно даже удерживать равновесие на платформе. Ему сейчас хочется просто уйти и не слушать её тонкие струны души. С последней спетой нотой теряется среди толпы работников павильона.       Тина моментально заметила его отсутствие, ведь по спине пробежался холодок. Никто больше не опаляет её щёки и плечи горячим пламенем, напротив не было пары глаз, в которых ярко воспроизводилось звёздное небо. Стало слишком одиноко, несмотря на то, что никто не давал ей надежды на что-то большее, нежели дуэт. Обнимает себя руками, направляясь в гримёрку, чтобы окончательно перевести дыхание и справиться с той бурей внутри, которая готова мигом вырваться наружу.       Перед выступлением Дан, выискивая свою невозможную коллегу взглядом, вспоминает слова Даши, которая пыталась его уверить в том, что спеть с Тиной — это даже больше, чем удача. И сейчас он полностью с ней согласен.       Кароль выходит из-за угла в сопровождении своего астрального брата, от чего Балану становится немного спокойнее. Последние сорок минут он ощущал какое-то беспокойство.       Волновался за номер? Нет. Волновался за себя? Нет. Волновался, насколько сильно задел Тину? Да нет, это точно не про Дана Балана. Или всё-таки про него? Он же не последняя сволочь на земле, в конце концов. У него тоже есть сердце, какие-то эмоции и чувства. Он тоже человек. Да, запутавшийся в хитросплетениях жизни, но человек.       Паша, кажется, совсем не земного происхождения. С каким-то непонятным успехом читает все на лице Дана, молча кивает, пытаясь успокоить бегающие из угла в угол зрачки и разгладить все морщинки на лбу. Передаёт свою ношу в мужские руки, замечает испуганный взгляд Тины и тихо проговаривает: — Мне нужно срочно отлучиться, — целует в щёку. — Не переживай, ты справишься.       Врёт. Нагло врёт и не краснеет. Никуда ему не нужно. Чувствует, что сейчас им нужно побыть вдвоём, почувствовать друг друга и настроиться на нужную атмосферу. Он раньше самого Балана понял, что замышляют черти в его глазах. Раньше других сорвал все его маски. Раньше других прочитал эту книгу, несколько раз останавливаясь на самых важных страницах. Не обидит, не сделает больно, не позволит ей бояться, по крайней мере сейчас.       Он стоит уверенно, поёт о тех чувствах, которые пока что не нашли свой дом, не нашли человека, с которым хотелось бы это разделить. Эта платформа олицетворяет его сложный путь, который постоянно крутится вокруг одной и той же точки, не давая возможности остановить механизм и слезть с этих американских горок. Возращается из раза в раз на исходную позицию — и всё начинается с начала. Крутится по кругу без передышки, как белка в колесе.       Крутится, пока не замечает её.       Переступает с ноги на ногу, маленькими шажочками, приближаясь всё ближе и ближе. На «Лети по небу вниз» голос практически не дрожит, улыбается, пытается скрыть все свои чувства как можно дальше и глубже. Подходит совсем близко и поднимает руку в надежде на помощь. Впервые просит помощи так открыто. И он не может ей отказать.       Они вдыхают одновременно, иногда сбиваясь на высоких или низких нотах. Но доля секунды — и продолжают дышать в унисон. Сами не замечают, как им становится проще, легче друг с другом.       Дан аккуратно поправляет пряди её волос, долго думает, но чувство вины не даёт ему возможности отступить назад. — Извини, — единственное, на что его хватает.       Тина не может поверить в то, что только что уловила за своей спиной. Машет головой, пытаясь отогнать такую мысль из своего сознания. Нет, ей просто кажется, такого же не может быть. Задумывается над тем, чтобы сходить к врачу, потому что сновидения с Даном — это ещё ничего, по сравнению с тем, что ей слышатся его извинения. Не может поверить в это, отчаянно щурясь и пытаясь отойти от него хотя-бы на шаг. Этого расстояния становится мало. Она шагает ещё, не думая о том, что может просто упасть. Балан протягивает руку и притягивает её к себе. Стоят так до окончания песни, не до конца понимая, что произошло пару мгновений назад.       Они играют милую пару, дарят друг другу и всему залу улыбку, блеск в глазах и веру в то, что любовь всё-таки существует. Уголки губ опускаются сразу после того, как порог видимой части сцены был пройден. Своими каблуками Тина разрезает появившуюся тишину вдоль и поперек. Пытается ускользнуть от Дана, как можно быстрее добегая до своей гримёрки.       Только сейчас, находясь в гордом одиночестве, Дан понимает, что подпустил Тину слишком близко. К себе. К его такой родной и важной «Домой». Позволил ей касаться себя так, как она не касалась его на репетициях. Он смотрел на нее совсем иначе. Пытался успокоить надвигающуюся волну в глазах, давал какие-то надежды, держал ее крепко, не желая отпускать. Тина расслабилась в его руках и спела так, как не удавалось никому, даже ей самой до этого. Их голоса сливались в нечто новое и незнакомое, возрождая старые, забытые чувства. Это звучание было именно таким, каким он себе представлял в момент написания песни. Таким, каким хотел делиться со зрителями. Он злился и на себя, и на Тину. Она не должна была так идеально совпасть. Не должна была петь эту песню вообще. Не должна, но спела. И сделала магию. Воссоздала тот мир, что Балан четко вырисовывал в своём сознании и ассоциировал с этой песней.       Балан несколько раз касается холодного металла, хочет открыть эту дверь и войти в её гримёрку. Но что ей сказать? Зачем это всё? Рука медленно опускается, заставляя дверь открыться. Тина сидит в противоположном углу, вытирая слёзы руками. Слышит скрип двери и сразу же поднимает голову вверх. — Зачем ты пришёл? — буравит его взглядом, от которого ему становится слишком холодно. — Тебя никто не звал. — Я просто хотел извиниться за… за все. Но, видимо, тебе это не нужно. — Извиниться? Да какие к чёрту извинения, Балан? Ты себя слышишь? — встаёт на ноги, но подойти ближе, чтобы оставить пощёчину на лице, не решается. — Кто ты такой, чтобы так со мной поступать, чтобы говорить те вещи, что говоришь регулярно? Ты ничего обо мне не знаешь. Не знаешь, как я вставала с колен даже тогда, когда все бы упали. Я не позволю кому-то унижать меня, не позволю оскорблять и опускать ниже плинтуса. Больше никогда!       Она перестает контролировать эмоции: ревёт, и продолжает кричать, оглушая его своими эмоциями. Дан жмурится, ведь не привык выслушивать столь эмоциональных людей. Ему надоедает весь этот спектакль. Он быстро подлетает к ней, хватает за руку и вжимает в своё тело. Врезается в её губы, до боли сжимает женское запястье, улавливает тихие стоны, но продолжает целовать. Целует с остервенением, не обращая внимания на то, что зажатая между телами ладонь ударяет его прямо в грудь. Кароль стонет ему в губы, пытается увернуться, но он сильнее прижимает ее к себе. Лишь услышав очередной всхлип, Балан оставляет многострадальные губы в покое. — Убирайся! — отходит от него назад, снова плачет, не пытаясь скрыть свои чувства. — Блять, Кароль, какая же ты невыносимая! — его злит очередная истерика, причиной которой снова и снова является он. Он не хочет быть причиной ее слез, но видит в них только её вину. Снова. Чертов эгоист. Разворачивается к двери, и снова слышит её еле узнаваемый тихий голос: — Черт, нет, стой! Дан, пожалуйста! — хватается за его рукав, как за последнюю соломинку, — не уходи сейчас, не оставляй.       Губы все ещё полыхают и чувствуют его рваные, грубые прикосновения. По щекам безостановочно бегут слёзы от осознания той ошибки, на грани совершения которой она стоит. Но не совершить ее уже не может. Знает наперёд все последствия, но плюет на них с высокой колокольни, замечая где-то у ног ее сознания ту самую, последнюю соломинку ее детских наивных надежд на их светлое будущее. Черт, да хотя бы на капельку взаимности в его глазах. Видит, как тлеет эта соломинка и вот вот превратится в пепел. Но ведь она есть. Есть, и она ее видит. — Ещё немного, Кароль, и я поверю, что тебе нравится, когда над тобой издеваются. Я ведь не хочу делать специально тебе больно. Ты вынуждаешь! — он резко оборачивается и грубо вырывает свой локоть из ее крепкой хватки.       Смотрит прямо в глаза. Боится сам своей жестокости, потому что глядя на женскую истерику, ничего не ёкает. Почти ничего не болит. Не хочется обнять и успокоить. Почти.       Хочется хлопнуть дверью и уйти как можно дальше отсюда, слушая спиной ее надрывные всхлипы.       А ещё мимолетно хочется кое-чего другого, когда глаза падают на вздымающееся от прерывистого дыхания глубокое декольте, чуть влажное от слез, и за это он где-то в глубине души даже начинал себя ненавидеть.       Если бы только она сама не напросилась.       Снова переводит взгляд на бездонные синие океаны и, поддаваясь ближе, снова грубо врезается в нежные губы, разбивая нижнюю в кровь. Практически рычит, чувствуя, как неистово она ему отвечает, как пытается взять инициативу в свои руки, хватаясь за пуговицы его рубашки. Одергивает ее руки и возможно, даже оставляет на запястьях пару синяков. Сейчас он не жалеет даже о физическом ущербе, причинённом ей.       Знает точно — сегодня игра пойдёт только по его правилам. Так, чтоб ей больше не захотелось. Чтоб навсегда уяснила его к ней отношение (?). Чтоб больше никогда на него так не смотрела. Чтоб выкинула свои чертовы сладкие духи и не раздражала его своим постоянным присутствием рядом.       Разворачивает ее резким движением к себе лицом, одной рукой держа горло, а вторую опуская на грудь. Кароль вскрикивает, но принимает все его правила. Понимает, что сейчас просто кукла в его руках, но та соломинка все ещё не догорела. Она тлеет ровно до конца того момента, когда ещё можно все остановить.       Догорает.       Поздно.       Пути назад нет и ее платье с треском летит на пол. Она упирается руками в стол, пытаясь хоть как-то выровнять сбившееся к чертям дыхание, пока он бесится и пытается совладать с ремнём на чёрных джинсах.       Через пару мгновений из одежды на них остаётся только ее кружевное белье и его боксеры, а ещё через одно — не остаётся ничего.       Резко. Рвано. Грубо. Больно. Очень больно. И что болит больше сейчас, Кароль уже не понимает. Прижимается к нему изо всех сил, хватается руками за предплечья, как только он властно разворачивает и кладёт ее на стол, нависая сверху. Обнимает его за шею, вцепившись, будто утопающая в сброшенный спасательный круг и ещё не знает, что им окажется бетонная плита, что потянет за собой на дно. Беззвучно рыдает, все ещё лёжа на его плече, а он не видит. Животная страсть одолевает мужчину и он забывает напрочь, что под ним тело хрупкой девушки, желая лишь самому себе доставить удовольствие.       Она наконец-то ловит себя на приятных ощущениях, забываясь в моменте, в нем, сильнее обнимает и поддаётся бёдрами навстречу.       Всего его. В себя. Пусть это и будет первый и последний раз. Пусть завтра и возненавидит его всем сердцем.       Так даже лучше.       Глупая. Не знает, что уже никогда не научится его ненавидеть. Отчасти — возможно, вычеркнуть полностью — нет.       На лбу уже выступает испарина, когда она вдруг резко задрожала всем телом, тут же расцепляя хватку. Как во всех романтически-эротических фильмах — заканчивают этот акт «нелюбви» одновременно.       Ему нужно пару минут, чтобы отдышаться, а ей, чтобы прикрыть себя пледом, что лежал на диванчике, и свернуться клубочком.       Дан резкими движениями одевается, поправляя свой наряд, как будто только что ничего не произошло. Как будто только что в его руках не стонала сквозь слёзы ненавистная им до чертиков Кароль. Как будто сейчас она не лежит напротив, словно напуганный зверёк, жадно хватая ртом воздух.       Вот-вот выйдет из ее гримерки, но она решается нарушить тишину этой комнаты, пока в ушах все ещё слышались собственные полувскрики. — Так ничего и не скажешь? — А что ты хочешь услышать? — бросает холодный взгляд, оборачиваясь. — Ты же этого хотела? Ты получила. Я, в принципе, тоже остался в плюсе. Спасибо? — улыбается, как будто только что согласился занять ей мелочь на кофе у автомата. Как будто внутри неё сейчас не рушится целый мир. Как будто они просто обсуждают чёртову погоду.       И от этой улыбки вдруг так больно. Больнее, чем от всего, что происходило здесь пару мгновений назад.       Она молча опускает ресницы, не замечая, как с них срывается очередной соленый поток.       Больно.       Но она была готова.       Она знала, на что шла.       Смотрит на пепел от той жалкой соломинки и смеётся вслух. Закрывая лицо руками. — Какая же ты дура, Кароль. Какая же ты невыносимая идиотка.       Он уже жалеет о том, что только что с ней сделал. Он уже чувствует себя монстром и готов до пены у рта спорить с Орловым, который пару часов назад сказал, что тот не чудовище. Ему снова плохо от ее слез, от осознания, что убивает эту девочку своей ненавистью, которую сам себе выдумал зачем-то. Плохо от того, что снова не может найти в себе силы жить по-другому.       Истерический смех мешается со слезами и пронизывает холодным ветром стены гримерки насквозь. Тина запускает пальцы в волосы и снова пытается понять, за какие же грехи в этой или прошлой жизни над ней кто-то Сверху так издевается.