Твої гріхи

      Думает, что палач поверит в её детские сказки, лишь бы не раскрывать и так израненную душу. Знает, что больнее он сделать не сможет, но возвращаться к этому разговору снова и снова не хочет. Хочет забыть, стереть из памяти, завалить себя работой и просто петь. Петь, в первую очередь, для себя, а не для кого-то.       Поднимаясь на сцену после небольшого перерыва, чувствует внутри что-то новое. Её всю пронзает какими-то странными и неизвестными чувствами. Сглатывает, подходя к микрофону. Стук барабанов, первые аккорды…

«Остывшее сердце — это не камень, это осколки льда.»

      В уголках глаз моментально собираются слёзы от того холода, которым напитан её некогда нежный и трепетный голос. Она на волоске от того, чтобы захрипеть в микрофон, не сдержать внутри эмоции и опять громко рыдать в своей гримёрке.

«Для того, чтобы сдаться или исчезнуть разве нужны слова?»

      Она не может сдаться, ведь убеждала своих «подруг» в обратном. Сдаются только слабые. Она понимает, что может смело отнести себя в категорию таких людей, но старается петь дальше, чтобы хоть на немножко побыть всё ещё «сильной Тиной Кароль». Но её сил на всё не хватит. Она устала. Устала от такой никому ненужной себя, которая только и делает, что рыдает ночами в подушку, обнимая маленькую панду в руках, как символ памяти и верности. Держится на ногах из последних сил, высвобождая очень хриплые, но такие правдивые слова и строки.

«Это не правда, время не лечит и не стирает боль.»

      Уже не первый раз старается выгнать его из своей жизни, запереть двери и повесить на них десять амбарных замков, а ключи от них выбросить куда-то далеко-далеко. А затем видит картинку, как храбрый рыцарь пробирается сквозь все преграды и попадает в башню к принцессе. Надежда умирает вместе с ней, постепенно подходя к припеву и самым сложным строкам.

«Мы верили долго, мы думали вечно, а в памяти верю в любовь!»

      Уже не помнит, каково это — быть любимой… Ждала и верила, пока её сердце окончательно не превратилось в глыбу льда. Никто не давал ей надежду на «мы», но она влюбилась так отчаянно, что перестала понимать вообще хоть что-то.

«Ты молча уходишь в закрытые двери, в сердце оставив швы.»

      Не понимает, как могла написать эту песню. Она про них. Полностью. От «а» до чёртовой «я». Вся пропитана болью, горечью, своими слезами. Она никогда не была кому-то посвящена, но сейчас адресат наверняка сидит и даже не задумывается, как тяжело ей даются строчки собственной песни.       В ту ночь, после его ухода, она до утра просидела как мышка, загнанная в угол. Плед насквозь был пропитан солёной жидкостью, глаза красные и опухшие, губы искусаны в кровь. На запястьях отметины, как напоминание о той ошибке (?), которую она совершила. Она его ждала. Глупо? Безумно! Смотрела в ненавистную дверь до помутнения, опускала глаза вниз, где лежало сорванное платье. Отдалась, безропотно подчиняясь каждому его действию. В туманном сознания обрывки их ночи, которая могла послужить началу… Не могла она ничему послужить. Могла только стать концом.

«Давай же посмотрим, кто первый сорвётся, кто первым будет звонить!»

      Прекрасно знает, что из них двоих он сильнее, а она лишь жалкая кукла в руках кукловода. Готова сделать всё, что он скажет, слепо веря в то, чего нет. Хочет выбросить из памяти его грубые касания, хочет снова целовать до нехватки кислорода, хочет забыть всю боль, которая отзывалась в её теле ещё некоторое время после, хочет просто окунуться с головой в тёмный омут и тонуть долго и мучительно.

«Зачем бросаешь слова? Без них итак больнее!»

      На секунду все звуки исчезли, оставляя место брошенной тогда фразе «А что ты хочешь услышать? Спасибо?». Это фраза набатом била по черепной коробке, разрушая все остальные мысли до размеров атома.

«Я не умею дышать, когда любовь не греет.»

      Она не привыкла не любить. В ней столько энергии, смысла, чувств и эмоции, столько благодарности и веры, что делить это со своим отражением просто недостаточно. Она должна отдавать себя. Сыну, родителям, поклонникам, возможному пассажиру её лодочки, Орлову, в конце концов, — абсолютно не важно. Она привыкла делиться, привыкла отдавать, не получая взамен. Но не сейчас. Не с ним. Хотела быть любимой, желанной, обожаемой, единственной…

«И даже если б ушёл — я бы тебя простила,»

      Ушёл. Простила. Обвинила себя во всех смертных грехах, придумала тысячу причин того, почему она виновата, что сделала не так и за что расплачивается в своей жизни далеко не первый раз. Привыкла, что люди всегда делали виноватой её. Привыкла брать ответственность на себя. Не привыкла, чтобы кто-то подходил сзади, укрывал плечи своим пиджаком и одним лишь взглядом собирал все проблемы, решая их в одиночестве. Не привыкла кому-то доверять, но ему хотелось. Привыкла всё контролировать, но рядом с ним хотела раствориться. Не любила быть доминирующей женщиной, но суровая реальность внесла свои коррективы.

«И только ветер кричал, о том как я любила!»

      Выходит поздним вечером на крыльцо, подставляет лицо сильному и беспощадному ветру, который сносит крупные слёзы, бисером рассыпанные по щекам. Обнимает себя руками, даже не думая, что такая детская непосредственность и необдуманное действие повлечёт проблемы со здоровьем. Но сейчас это не важно. Поток ветра нашёптывает ей то, чего она так и не услышала от любимых губ. Обещает хотя бы ему, что будет сильной и обязательно со всем справится.

«Любила!»

      Любит…       Паша уже сам держится из последних сил, отпускает её домой, когда самому нужно переделать кучу дел. И, конечно, было бы проще, если бы Тина помогла ему в этом. Но видеть её тоскливые глаза куда хуже, чем подписывать договора на 11 сезон всеми любимого шоу. Как бы он хочет, чтобы все драмы заканчивались ровно в тот момент, как выключается последняя камера. Так бы было куда проще жить. И ему, и Тине, и Дану.       Орлов хмуро шёл по коридорам съемочного павильона, не выпуская из мыслей странное состояние своей подруги. Не просто странное, а скорее даже пугающее, которое было совсем не похоже на последствия штатного недопонимания с Баланом. Он был уверен, что ему слишком многого не договаривают.       Он когда-то обещал не давать ее никому в обиду и умело справлялся с этим до злосчастного знакомства Дана с Кароль. — Привет, — голос того самого брюнета вырывает его из собственных мыслей, а он еле сдерживается, чтобы с поворота не дать ему по лицу. Не так давно Орлов сказал, что не видит в нем чудовище, но одного взгляда в глаза Тине хватило, чтобы сейчас забрать свои слова обратно. — Добился? — прямо с места переходит в наступление, хотя ни для кого не секрет, что вывести Орлова на эмоции очень трудно. — Я знал, что попросить прощения ты так и не сможешь, но ты, видимо, все мои слова мимо ушей решил пропустить. Дан, ты поступил как скотина, хоть я и не знаю, до чего ещё ты смог додуматься. Раньше я в ее глазах видел боль, потом очень сильную боль. Но сейчас я вижу там полное отсутствие интереса к собственной жизни. И даже не пытайся начинать говорить мне о том, что ты не имеешь к этому отношения. Да, она дурочка, которая не может совладать с собственными чувствами, но от этого ты только вдвойне сволочь, которая морально ее все-таки добила. Молодец. В шоке даже я, Дан, — первый раз за все время снимает очки и заглядывает в почерневшие глаза и кажется, на минуту забывает, что говорил, зачем и кому. Никакой надменности или насмешки. Пустота, которую разбавляет адская боль и непонятное разочарование. Орлов впервые думает, что перегнул Палку, аккуратно интересуясь: — Дан? Ты меня слышишь?       Брюнет медленно поворачивается и уходит прочь, кажется, даже забыв, зачем приходил к Завадюку. К нему только сейчас в полной мере приходит осознание того, насколько прав Орлов. Все его оправдания, помогавшие ему поддерживать эту нечестную игру, разбиваются об острые скалы на самом дне его души, разлетаясь на осколки и больно раня. Ему вдруг адски хочется ее обнять, прижать и укрыть будто от себя же. Он впервые чувствует щемящую в груди нежность по отношению к Кароль, впервые, черт возьми, ощущает, сколько натерпелась от него эта девочка.       Но ведь так не может быть? Всего лишь двенадцать часов назад он грубо вдалбливал ее в стол ее же гримерки, не слыша тихих рыданий на своём плече, а сейчас все, чего он хочет — это отмотать время назад, желательно на год, и сдержать грязь и злость внутри себя. Сдержать и никогда ей не показать.       Нет, он не влюбился в неё без памяти за секунду, Дан впервые увидел в ней живого человека, маленькую хрупкую девочку, которая всего лишь хотела стать ему нужной, которая всего лишь хотела быть рядом. И терпела, терпела, терпела.       Молчаливым жестом отпускает водителя, садясь за руль и выжимает газ чуть ли не до хруста педалей, несясь по ночной Киевской трассе. Куда? Неважно.       Подальше от себя, от противных мыслей, затмевающих все его сознание, от маленькой хрупкой Тани, что смотрит прямо в душу своими заплаканными глазами, где нет ни капли ненависти, только обида и тоска… невысказанная нежность и огромное чувство.       Не видеть. Не знать. Забыть.       Останавливается у какого-то круглосуточного ларька и натягивает на глаза чёрные очки и кепку. Не церемонится долго, выбирая первую попавшуюся бутылку виски. Швыряет несколько купюр продавщице на кассе и молча выходит на свежий воздух, одним движением срывая крышку и делая несколько больших глотков.       Садится за руль, раздумывая, насколько печальными могут быть последствия этой ночной поездки, но понимая, что хуже, чем сейчас, вряд-ли сможет себя когда-то почувствовать, заводит двигатель и выезжает на трассу. Секунду оценивает своё состояние и снова давит на газ изо всех сил. Не чувствует ни скорости, ни опасности, ничего абсолютно. Только душащая пустота внутри медленно добивает сердце и выворачивает наизнанку душу.       В голове мелькает грешная мысль о том, что лучше бы разбиться вот здесь прямо сейчас, на Киевской загородной трассе, чтобы не думать больше об этом. Не чувствовать. Ничего. Никогда. Но для его наказания это было бы слишком просто и легко.       Он выбирает — исправить ошибки.       Да, сидя пьяным за рулем, он обещает себе, что если доедет этой ночью до дома, обязательно что-то сделает.       Рассекает фарами темноту и жмурится на поворотах, изо всех сил пытаясь совладать с пьянеющим по секундам разуму.       С трудом паркует машину в зоне подземного паркинга, благодаря все высшие силы, что тут достаточно места, чтобы ни в кого не въехать. — Даша? — язык заплетается, ноги, впрочем, тоже, когда он, выходя из лифта, застаёт под дверью свою подругу, явно поджидающую его. — Ууу, какие мы хорошенькие, — тянет она, подходя ближе и замечая в его руках ключи от машины. — Дан, только не говори, что ты ехал в таком состоянии за рулем! — Ну… немного ехал, — никогда не умел врать на пьяную голову, а глаза Слесаренко наполняются слезами. — Ты совсем идиот, скажи мне? Балан, да что с тобой происходит?! — кричит и лупит его ладошкой в плечо, заставляя пошатнуться. Тут же всматривается в глаза и видит там то, о чем ей поведал Орлов, позвонив сразу же после их странной встречи в павильоне. — Давай, открывай и расскажешь мне все, понял? Не хватало, чтоб ты ещё убился где-нибудь.       Дан едва может справиться с карманами, ища в них ключи, а потом ещё несколько минут воюет с дверью под пристальным взглядом подруги. — Я жду рассказа, Дан. Ты долго ещё в одну точку будешь втыкать? — выхватывает его внимание, и Дан опускает голову, хватаясь за неё руками и зарываясь пальцами в темные кудри. — Лучше бы я разбился сегодня, Даш... — говорит тихо, но абсолютно серьезно и так болезненно, что у Слесаренко невольно сжимается сердце, а к горлу подкатывает неприятный комок страха. — Дан, Дан, Дан, ты чего? Посмотри на меня, — тут же подрывается и подходит ближе, кладя ладошки на его плечи. — Я поступал с ней как ничтожество, Даш. Она любит меня, а я растоптал ее и унизил. Я смеялся ей в лицо, когда у неё и без того внутри взрывался мир, — язык сильно заплетается, а голова тут же падает на грудь подруге. Даша аккуратно прижимает его к себе, обнимая, и чувствует, как слегка намокает ее футболка, но не подаст виду.       Мужчины ведь не плачут?       Бред. — Ты понял это, Дан. Позднее раскаяние — тоже раскаяние, слышишь меня? — тихо шепчет ему в волосы, покачивая словно маленького ребёнка. — ты защищался. — Что? — Ты защищался от любви. Ты просто боялся ее полюбить и свернул на параллельную дорогу. На ту, что с любовью никогда не пересечется, — внутри что-то с треском ломается окончательно и бесповоротно, когда он поднимает на Дашу свои глаза и моргает влажными ресницами. — А когда мы побеждаем, соперник терпит поражение. Ты победил, Дан, а вот она… — Она никогда не простит меня, Даш. Мне не нужна ее любовь, я просто хочу, чтоб она меня простила, но разве такое прощают? — Прощают, Данчик. Прощают все, но только мудрые люди, а Тина даже больше, чем просто мудрая, она живая, живая, вопреки и назло, понимаешь? Она простит, — он не понял реплики о Тине, но сейчас уже нет сил что-то переспрашивать и менять тему. Хотя если бы он знал, что практически ничего не вспомнит на утро, он бы, конечно, спросил.       Даша видит, как друга покидают силы и отстраняет от себя, прося лечь на кровать, а сама вызывает себе такси. — Я не справлюсь дальше, Даш, — он провожает подругу у порога, а сам придумывает план своей жизни и работы дальше, но ничего не получается. — А ты бери пример с неё и соберись. Она, в отличие от тебя, со всем справилась. И, я умоляю тебя, не пей, Дан, — целует в щеку и не дождавшись ответа, уходит в сторону лифта.       Он снова остаётся один. Он снова хочет, по меньшей мере, умереть, а по большей — прямо сейчас.

***

      Орлов решает все бумажные вопросы с Завадюком в рекордно короткое время, благодаря все силы. В тот вечер явно произошло ещё что-то, о чем Тина ему так боится рассказать. Винит в этом не её, а себя. Не почувствовал, не уберёг. Ловит себя на мысли, что в последнее время его обещание всегда помогать и оберегать даётся ему слишком трудно. Уже не знает, как поступать правильно, что ей нужно, и нужно ли вообще.       Весь путь до Зазимья проводит в мыслях о том, как не дать ей доломать саму себя. Её много раз уничтожали, заставляли сгорать дотла, но они всегда за руку шли вперёд с гордо поднятой головой. С появлением Дана, эти воздействия на её хрупкую натуру удерживать просто невыносимо. Даже палач прогнулся под эти балки, что уж говорить о маленькой, вечно переживающей и никому не доверяющей девочке? — Ты не предупреждал, что приедешь, — впускает Пашу в дом и сразу же разворачивается спиной к гостю. — Если бы предупредил, ты бы уже висела у меня на шее, звонко смеясь из-за того, что в этом пальто я действительно похож на палача. — Хочешь сказать, что приехал посмотреть на это? — демонстрирует ему своё заплаканное лицо. — Хочешь сказать, что не рада? — смотрит в глаза и читает там страх. Ёжится от холода и тоски, от незнания и неуверенности в правильности своих поступков. Не замечает, как она идёт к нему на еле слушающихся ногах. Чувствует её горячие ладошки даже через слой ткани. Обхватывает голову, укладывая к себе на плечо, пока девочка нервно дышит, перекручивая всю тревогу, скопившуюся за последние сутки. — Знаешь, Паш, я уже не знаю, чему могу быть рада.       Заваривает им горячий чай: Паше — потому что другой пить не может, себе — чтобы отогреть вновь появившиеся ледники. — Ты ничего мне рассказать не хочешь? — хотел спросить как можно деликатнее, но тревога берёт своё, и он выдает это на одном дыхании, словно спросил о чем-то обыденном. — Тина, прошу, скажи так, как есть.       Она обхватывает кружку с большей силой. Ей вспоминать это больно и страшно, не то, что говорить. Из событий той ночи Паша знал только о том, что Балан вновь пытался задеть её. Тина придумала историю, в которой Дан придирался к её исполнению, нелепым движением и полным непроживанием песни. Она по телефону сказала Паше, что приедет домой на такси. Но ни о своём состоянии, ни о времени прибытия она так и не сообщила. — Что это? — Паша заметил багровые отметины на её теле, выглядывающие под домашней одеждой. — Он бил тебя?! — Нет, нет, Паш, — одергивает его руки и поднимает колени на стул, обхватывая их руками. — Я ничего не понимаю, — оставляет чай, резко встаёт, чем пугает её ещё больше, и подходит к ней, присаживаясь на корточки. — Тань, ну я же вижу всё. Поговори со мной, не молчи.       Он берёт её руки в свои, смотрит долго, не отводя глаз. Пытается вселить в нее хоть какую-то решительность, поглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони. Выискивает в её взгляде надежду на что-то более-менее снисходительное, готовя себя к самому худшему. — Мы переспали, — ровно, чётко, почти без надрыва. — Можешь даже не говорить мне, какая я идиотка, — закрывает лицо ладошками, чтобы Паша не видел её слёз. — Я и не думал, — выдыхает ей в колени. Сейчас, по хорошему, ей нужно вправить мозги на нужное место. — Он принудил тебя? — Нет, это было моё желание. — Ты ведь знала, на что идёшь? — в каждом его слове сквозит только трепет и переживание за неё. — Знала, — в этот раз ком в горле мешает ей говорить, — но я… так хотела… — Тише, — укладывает свои руки на её щёки и вытирает скользящие вниз слёзы. — Ты думала, что так сможешь привязать его к себе? — в ответ получает молчаливый кивок. Ему и этого достаточно. Большего не требует. — Ну всё, всё, тише.       Она не сразу отпустила его руку, которая крепко держала все дрожащие клеточки. Это была последняя надежда на какую-то безопасность и… Стабильность? С ним всегда чуточку проще, и раны не так кровоточат, и тараканы бегают тише. С ним всегда спокойно. Словно ты дома. С братом. Астральные. — А когда он вернулся, девушки нигде не было. Только белая голубка лежала на пороге. Он искал её по окрестностям, спрашивал у каждого встречного, но никто не видел, куда она ушла. Каждый день приходил к их голубятне, ждал до захода солнца и уходил домой. Но ни через неделю, ни через месяц, ни через год она так и не пришла. — А с птичками что? — спрашивает щекотливым шёпотом. — А потом, когда понял, что ничего уже не спасти, отпустил каждого голубя. Долго смотрел, как они улетали, не хотел расставаться. Но он должен был её отпустить, и их тоже. На закате, запоминая последние лучи, ушел домой, а утром обнаружил одну голубку прям на окне возле кровати. Она была единственной, которая не улетела. Осталась с ним навсегда, — приподнял съезжающий край пледа, теплее укрывая уже не так сильно, но всё ещё дрожащее тело. — Спи, голубка моя. — Ты не уйдешь? — бегает по его лицу каким-то сиротливым взглядом, отчего у него внутри всё переворачивается. Ну как она вообще может о таком думать? — Никогда.

***

      Голова гудит от резкой боли, а позже к ней добавляется дикая ненависть. Впервые не к ней, а к себе. К ней только за то, что заставила испытывать сейчас все эти эмоции, жмурясь и сжимая виски руками. Он помнит алкоголь, он помнит машину и как вылетел на встречку какой-то легковушке, увернувшись лишь чудом. Помнит Дашу, которой ни слова про это не сказал. И помнит Орлова, который не сделал ничего и одновременно сделал слишком много для его состояния на данный момент.       Почему мы так поздно думаем о своих ошибках? Чаще всего, именно тогда, когда уже невозможно ничего исправить. Именно тогда, когда, даже попросив прощения, можно уже не рассчитывать ни на что, кроме холодного «Бог простит».       Он искренне думает, что такое не прощают, он искренне думает, что встретившись с ней взглядом ещё когда-нибудь, он увидит там наконец ту ненависть, что отдавал ей столько времени, а она глотала и впитывала ее в себя, отравляя душу и сердце. Но ведь верила, все это время верила.       Во что?       В чудо.       Она когда-то пообещала себе, когда мир так же рушился, когда она беспомощно наблюдала за тем, как отбирают самое дорогое. Когда злые языки, словно мародеры, забирали единственные живые остатки из уже разрушенного внутреннего мира. Она тогда пообещала сама себе, что только веру в чудо у неё никогда не отберут. Только вера в чудо изо дня в день помогала отталкиваться ото дна и плыть навстречу солнцу. — Черт… — болезненно шипит и держится за голову, воскрешая в памяти события вчерашнего вечера.       Он помнит почти все, но как по закону подлости, память ограждает его именно от самого важного.       Он не помнит слов Орлова — только осадок.       Он не помнит слов Даши — только нечеткие фрагменты и отголоски.       Он помнит, что ему было жаль, но наотрез отказывается вспоминать свои слёзы на футболке у Слесаренко.       Он помнит, что поступил с ней некрасиво и по привычной схеме ищет себе оправдания.       Вчера он считал себя ничтожеством.       Сегодня — он этого не вспомнит, увы. Кажется, вчера он был прав.