Часть той силы, что вечно жаждет зла

обнаглевший сквозняк затихает в квартирных стенах. не молчи, если за поворотом нас ждёт тупик. и возможность поспать, к слову, стала второстепенной. что ты ходишь кругами? идти нужно напрямик. — shamanesswitch | шаманкаведьма

По пути наверх они чудом не сворачивают себе шеи. Алина считает каждую ступеньку, но не уверена, что не сбилась, вместе того вторя безмолвным счётом гулким ударам своего же сердца. Пульс подскочил ещё в «Манускрипте» и не возвращается к мерным взмахам маятника до сих пор. Тяжесть чужого тела вынуждает каждую мышцу каменеть от напряжения. В какой-то миг всё же становится легче: Дарклинг отстраняется, и Алина запоздало понимает, что они, наконец, поднялись. В доме не оказывается ни Жени, ни Давида, ни, упаси, Зои, что дарует возможность не объяснять случившееся. Алина уверена, что Дарклинг бы и вовсе не стал говорить об этом. — Не дури, — бормочет она, стоит ему упереться рукой о стену. Пальцы впиваются в неё, словно стремясь продавить, и Алина готова поклясться костьми всех Домов Йеля, что слышит треск камня. Это должно встревожить, но сначала стоит разобраться с чьим-то отвратительным упрямством, а уже после — с собственным воображением. В комнату Дарклинга они едва не вваливаются кубарем, потому что на того снова нисходит волной слабость, а он сам — наваливается на Алину, которая со многим в жизни сталкивалась, но таскать одурманенных стражей Леты ей ещё не приходилось. Занятная середина учебного года, что уж. По крайней мере, не комната с трупами — и уже хорошо. Гангрена собственных мыслей похожа на ту удавку, в которую Алина суёт голову каждый раз, подсознательно стремясь распотрошить себя пережитым. Но как следует пройтись по сформировавшимся внутренним коркам лезвием не даёт близость Дарклинга: его присутствие ввинчивается в нос смесью запахов, заставляющих резко вдохнуть и задержать дыхание. Пахнет дымом, «Манускриптом», немного мускусом, много — морозом и солью, от которой даже пощипывает кончик языка. Пахнет ночью. Запахи переносят её в совершенно иные стены, заставляя вспоминать головокружительный морок комнат, наполненных лживыми чудесами. Алина помнит розовые языки одурманенных, жадные, голодные взгляды гостей, бросаемые на них, слишком выделяющихся на этом празднестве. Алина помнит чужие руки на своём теле. Помнит их силу, вожделение в каждом движении пальцев. Она сдерживает порыв то ли выругаться, то ли застонать. Дарклинг тем временем усаживается на кровать. Избавившись от ботинок, он безуспешно пытается совладать с пальто, но силы ощутимо — зримо — покидают его. Сонливость нахлынула на него ещё в дороге. Алина с каким-то облегчением выдохнула, заметив, как он упёрся лбом в оконное стекло и прикрыл глаза, являя непривычный лик беззащитности и усталости. Ведь эхо его ярости ранее проняло до дрожи. (И всё же Алина соврала бы, сказав, что ей это зрелище не понравилось, вспенив кровь.) — Надя сказала, что к утру всё пройдёт, — зачем-то говорит она и ещё зачем-то подходит. Чтобы помочь ему раздеться? Чтобы — что? Дарклинг поднимает на неё взгляд аспидной бездны, и лучше бы Алина прикусила язык. И вообще ей лучше уйти. Её Вергилий в безопасности. Обязанность Данте сопроводить своего же проводника до его постели, если таковая где-то прописана, выполнена. Но вместо того, чураясь здравого смысла как прокажённого, Алина помогает стянуть пальто, встав меж чужих раздвинутых коленей. Она старается сглотнуть как можно незаметнее, по-кошачьи поджав пальцы на крепких плечах, ощущая и мышцы, и выступающие вороньи кости. В иной раз стоило бы не терять время даром и изучить комнату, но Алина попалась в иную ловушку, невольно расставленную её хозяином. И кто бы смог её в этом обвинить? В «Манускрипте» слишком многие оборачивались им вслед. В чужих глазах плескалась коктейльная смесь из любопытства, зависти и неприкрытой неприязни. И, конечно, венчалось оно всё вишенкой — вожделением. Алина не сильно обольщалась собственным видом, пускай и словила достаточно облапывающих, а то и раздевающих взглядов. Словно её ноги и без того не были выставлены напоказ довольно коротким платьем. Слишком коротким. Задранным после рукой Дарклинга. В низу живота тугим комком собирается жар, и это почти больно до необходимости закусить изнутри щеку. Ощущение становится ярче, когда Дарклинг, устав воевать с пуговицами на рукавах рубашки, вдруг наклоняется, утыкаясь лбом ей в живот. Проклятье, Морозов. — С «Манускриптом» я разберусь сам, — бормочет он, вибрацией своего голоса заставляя Алину покрываться мурашками. От жара его дыхания она едва сдерживает порыв передёрнуть плечами, отодвинуться — прижаться ближе, вплетя пальцы ему в волосы, узнать, какие они на ощупь, потянуть за пряди и пройтись ногтями по затылку. Они и её опоили, что ли? — Они не задумывали ничего дурного. Дарклинг выдыхает. Ещё жарче, раскалённее, сдирая самообладание вместе с непутёвым платьем и кожей. Алина пуще впивается пальцами ему в плечи, надеясь, что останутся синяки. Отчего-то ей хочется пометить его тоже, как он — пометил её, касаясь губами шеи, плечей, о святые, бёдер, и в его преклонённых коленях сквозило больше завоевания, чем если бы сама Алина оказалась у его ног. Она приказывает себе не вспоминать. Но каждый участок кожи, к которому Дарклинг успел прикоснуться, одурманенный, опьянённый и потерявший контроль, вспыхивает проклятыми метками. Как вспыхивает и лицо, пускай Алине уже и не шестнадцать, чтобы краснеть от каждого неприличного слова. Но Дарклинг прикасался к ней, как к сокровищу, — и это неистовое желание лилось из его губ словами и рычанием, мягким, раскатистым, как прибрежные волны, лижущие гладкий, мокрый песок. От одного воспоминания об его пальцах, едва погладивших её меж ног, бёдра сводит судорогой. — Может, расставляя капкан, стоит задуматься, кого можно в него поймать? — вкрадчиво интересуется он, отстранившись и тем самым давая необходимую передышку: та ощущается наледью, покрывшей позвонки; отводя за руку от черты, за которой пролегает только глупость. Дарклинг морщится, прикладывая подрагивающие пальцы к виску, и, стоит Алине надавить на его плечи, позволяет себя уложить. — Думаю, они уже пожалели о случившемся. Ведь Дарклинг в действительности выглядел обледенелым в своей ярости, как демон, поднявшийся с конкретного адского круга. В какой-то миг Алине почудилось, что тени на стенах всколыхнулись вслед за его злостью. Она мнётся с ноги на ногу, не зная, куда себя девать: из этой комнаты, из дома, из Йеля. Куда-нибудь подальше, потому что Дарклинг прикрывает глаза и выдыхает: — Мне холодно. Не капризом, не приказом — странной констатацией, из-за которой не удаётся развернуть себя и выставить за дверь. Остаться в стенах Il Bastone, но не лезть больше нужного. И Алине Старковой, самой, наверняка, непутёвой Данте в истории Йельского университета, не приходит в голову ничего лучше, кроме как укрыть своего Вергилия одеялом и лечь рядом.