Часть той силы, что вечно жаждет зла

Они сидят на полу в окружении осколков и антрацитово-рубиновых лужиц разлитого вина, будто среди полевых цветов после прошедшего дождя. Совсем безвредных, если наступишь на них босой ногой. Алина знает, что осколки и сами собой получившиеся стеклянные «розочки» едва ли будут нежны и милосердны к её пяткам, вздумай она пройтись по полу, чтобы достать ещё бутылку вина. Если там хоть что-то осталось. В голове шумит и качается, когда их таких находит Женя. От её взгляда на учинённый погром хочется фыркнуть, но если глаза то и дело закрываются под тяжестью век, то в горле дерёт сухостью. То ли после выпитого, то ли от криков во время призыва. Возможно, от нервного смеха после. Связки наутро вряд ли выразят благодарность. — Сумасшедшие, — говорит Женя, качая головой. Дарклинг едва кивает ей и допивает остатки вина, до того лениво покачивая его в бокале. Алина старается не косить взглядом и не думать, что первый такой она швырнула в стену и едва не попала Дарклингу в голову. Только вряд ли это его впечатлило. Наверное, работая с Домами, ему и не такое видеть приходится. Что такое впадающая в истерику девчонка по сравнению с гаданием на внутренностях? До того момента он смотрел на неё, как на насекомое, распластанное под предметным стеклом. Неразумное и почему-то всё ещё живое. Алина бы сама себя так окрестила, потому что сунулась в петлю без него. Дарклинг, наверное, галантно бы подал ей табуретку и кусок мыла, как полагается всяким джентльменам с серебряной ложечкой в одном месте. Об этом она ему тоже сказала. Проорала, впав в чистейшую истерику после пережитого. Волна Серых, наступающих на неё, тянущих руки, пока Алина чувствовала себя щепкой. Беззащитной овцой, а вовсе не пастырем. Она была кем угодно, но только не пастырем. Пока не явился Дарклинг, словно вырвавшийся из глубин самого Ада, со дна Стикса или сбросивший с плеча костлявую руку богини Смерти. Алина отчётливо помнит прокатившееся по залу эхо, так похожее на рык: Серых отшвырнуло назад, как ошмётки грязи на мостовую. — Совсем чокнулась? — рявкнул он, пока тени плясали на стенах, а Серые к ним жались. Алине было не до ответов: она то и дело повторяла слова о смерти, пока и вовсе не стала тараторить куплеты песни, когда-то услышанной в приюте. Хотя вернее было бы сказать, что она скулила, сжавшись в комок на бетонном полу, чтобы часом позднее, в безопасности стен Il Bastone разбить дорогущий бокал из какого-нибудь сверх дорогущего стекла о стену. Алина почему-то запомнила, что Дарклинг даже не шелохнулся, застыв монументом самому себе. Тени за его спиной качнулись. Алина моргнула, и наваждение прошло. Пожалуй, дальше она высказала ему слишком многое при том, что конкретно Дарклинг виноват ни в чём не был. «Лета» наблюдала за ней с детства и ничего не сделала, чтобы не дать её жизни расползтись, как дешёвой пряже, когда дотошные Серые, липнущие мухами, расковыривали узловатыми пальцами её до дыр. — Кто-нибудь мог мне помочь, — сказала Алина совсем сипло и закрыла глаза, ощущая в горле вязкий ком. — Мне бы помогли эти слова о смерти. О чём угодно. Дарклинг имел право развернуться и уйти. И оставить её саму разбираться со всем этим дерьмом, которое представляла её ультра-хреновая жизнь. Когда Мал был жив, характеристика укорачивалась до просто «хреновой». Но Дарклинг не ушёл. Он достал новый бокал, наполнил его вином и протянул ей, сделав, наверное, самое безумное и одновременно потрясающее предложение: — Тебе станет легче, если ты разобьёшь ещё что-нибудь? Алина усмехается, оглядывая плоды их совместных трудов. Возможно, Женя не сунулась раньше из-за грохота. Или из-за доносящегося смеха. Возможно, она действительно считает, что разумы Вергилия и Данте накренились. Пустые шкафы глядят в ответ полукружиями следов пыли на полках. Распахнутые дверцы кажутся разинутыми, беззубыми пастями. — Трудный день, — только и говорит Дарклинг. Легкомысленность его тона наверняка связана с количеством вылаканного красного сухого безо всяких закусок. Наутро им обоим будет так хреново, что это должно пугать, но Алина не хочет даже думать о том, что вернётся прежняя тревога. Тепло чужого плеча рядом согревает и по-своему успокаивает, ведь они с Дарклингом сидят на полу подле друг друга, будто в созерцании учинённых взрывов под классику вопроса, где же их разум. — Убирать будете сами, — Женя качает головой. В руке у неё раскрытая книга, и она сама наверняка весь вечер помогает Давиду в его бесконечных исследованиях и попытке закончить диссертацию. Дарклинг как-то сравнил её с выпущенным из рук клубком. Мысли путаются. — Да, мамочка, — Алина глотает остатки вина. Кислит. Так себе из неё сомелье. Дверь снова закрывается, а Алина обнаруживает, что в сон её затягивает сильнее, чем она хотела бы думать; так ноги засасывает в болотную трясину, и чем больше барахтаешься, как то самое нелепое насекомое, тем больше увязаешь. Обнаружив свою голову на плече Дарклинга, на ум приходит мысль о дьявольских силках. — Иди наверх, Алина. Переночуешь здесь. Заманчиво, ведь попытка дойти до общежития выглядит в голове заманчиво-самоубийственной. Голос Дарклинга вибрирует под кожей. Алина поднимает голову едва, ощущая, как мир переворачивается. Но в нём нет Серых, нет страха. Только кварцевые глаза почти напротив. Она совсем пьяна, и алкоголь уже начинает действовать со всей паршивостью, подавляя в ней всякую эйфорию. Выработанные эндорфины падают подбитыми мотыльками. Часами ранее она плакала, кричала, а потом смеялась. И била посуду на такую сумму, которую ей в жизни не выплатить. Теперь снова хочется плакать. Или не чувствовать совершенно ничего. Возможно, Алина могла бы смотреть в спокойствие вод чужих глаз, но разве объяснишь такое? «Давай мы посидим так до утра, а ты только не отводи взгляд». — Надо убрать, — бормочет она, но голос тонет в шорохе движений: Дарклинг подтаскивает её же ботинки. Алина, будто оказавшись в киселе, в замедленной съёмке или враз растянувшихся секундах, натягивает их на ноги. Прохладно. Противно. На шнурки выходит только беспомощно посмотреть. И так сойдёт. Дарклинг цокает языком, склоняясь, чтобы их завязать. Для хорошего мальчика, для хорошего пастыря он слишком много выпил, чтобы так быстро трезветь и завязывать шнурки своему недоделанному протеже. Только бы не краснеть. — Надо убрать, — повторяет Алина следом за сбивчивой благодарностью. — Не твоя забота, — Дарклинг отмахивается, как будто вот-вот настучит какой-нибудь поварёшкой по столешницам, со всей щедростью усыпанных стеклянной крошкой поверх пятен, так похожих на кровь (и от этого тошнит); и явится фея, которая ликвидирует весь беспорядок мановением волшебной палочки. Если в распоряжении «Леты» найдётся нечто похожее, может, она и беспорядок из жизни Алины уберёт, поставив все сбежавшие шестерёнки на место? Потерянная сиротка, видящая то, чего нет. Умора. Особенно в школьные годы. Дарклингу она наверняка противна. — Я хочу помочь. Наверное, её упрямство схоже со стремлением жеребёнка держать трясущиеся конечности ровно. Дарклинг качает головой, выпрямившись. Трёт глаза основаниями ладоней. Тени за его спиной качаются, как ветви не ветру. — Ты на сегодня сделала достаточно. Возможно, даже уберегла жизни этих идиотов. — В библиотеке ты думал иначе. Дарклинг улыбается. Не едва. Улыбка мягкая, приправленная долей выпитого вина. Не чета граням с трудом улавливаемых эмоций. — Ты сунулась туда без меня. — Они меня заставили, а ты опоздал, — Алина устало принимает оборонительную позицию, хотя ранее они уже успели поспорить. До того, как перебили посуду и налюлюкались, как школьники, впервые добравшиеся до дешёвого пойла. — Никто не имеет права тебя заставлять. Алина кивает, игнорируя поползшую по плечам дрожь. Будет ещё время на этот разговор. Дарклинг, видимо, это тоже понимает. — Есть гостевые комнаты. Есть комната Данте, — он раскатывает слова, будто пробует их на вкус. — Есть... И не заканчивает. — Выбери любую. Алина снова кивает. Как болванчик. Балансирует на самом краю собственного сознания и пустых участках на полу, хотя под подошвами всё равно хрустит стекло. Возможно, ей хотелось бы, чтобы он договорил. — Спокойной ночи, — она оборачивается у самых дверей, ощущая странную беспомощность, — Вергилий. Дарклинг поднимает голову, отвлёкшись от сбора крупных осколков. Наверняка к утру все руки будут в порезах. Но Алина не решается навязаться со своей помощью снова. «Никто не имеет права тебя заставлять». Как красиво и заманчиво это звучит. Глаза Дарклинга в тёплом свете разгромленной кухни кажутся совсем чёрными. Тени снова колышутся за его спиной. Пить точно следовало меньше. — Спокойной ночи, Данте.