— Твою мать, — со свистом сквозь зубы выдыхает Юнги и морщится болезненно, отрешенно бросая взгляд в сторону светящихся электронных часов, красующихся на полочке, издевающихся своим «04:21» над его и без того нездоровым сознанием.
Он не спит уже вторую ночь подряд, не может сомкнуть глаз в отчаянно пустой кровати, поэтому добивает свой организм отсутствием отдыха как такового. Сидит в темноте зала, на самом краю дивана, словно оставляя кому-то место, и пялится в выключенный телевизор — смотреть ничего не хочется, как не хочется и пить совсем не вкусный, давно уже остывший чай, кружка с которым была поставлена им самим сорок восемь часов назад на журнальный стол, прямо рядом с брошенной им же, так и не распакованной упаковкой таблеток, полученной от Сокджина, наказавшего пить их каждый день. Юнги не хочет их принимать, ему нравится думать, что это из-за них, точнее из-за их отсутствия в его организме, ему так плохо, а вовсе не из-за больного, воспалившегося воображения, дурачившего его на протяжении целого года и безжалостно продолжающего это делать, подкидывая яркие, такие настоящие ненастоящие воспоминания в его затуманенную скорбью по несуществующему голову.
Она чудится ему повсюду. Он видит её за своим рабочим столом в студии и не может к нему приблизиться, видит на улице в лицах прохожих её черты и силой заставляет себя отвернуться, видит в окнах чужих квартир и стыдливо отводит глаза, видит рядом с собой, сидящую на диване, смотрящую на него с немым укором — «ты так просто отпустишь меня, поверив, что ничего не было?» — и не может повернуться к ней, не находя в себе сил признаться — даже себе — в том, что он безумно скучает. По её смеху, по сияющим глазам, по вечно холодным ладоням, прикосновения которых он буквально чувствует на своих плечах. Чувствует её кожу на своей, чувствует гладкость её волос своими ладонями, помнящими каждый миллиметр, чувствует сохранённое её половиной кровати, слишком уже большой для него одного, тепло её тела, будто она только-только встала с неё, только-только ушла, оставив на подушке сладкий запах своего шампуня, от которого у Юнги голова кругом. Он не может скучать, он не должен. Её никогда не существовало.
Юнги в бессилие заламывает руки и смотрит на таблетки, которые упорно игнорировал несколько дней подряд, на лице сама собой появляется горькая усмешка, он знает, что ему они не помогут — он слышал разговор Сокджина и Намджуна, пытающихся сделать «как лучше», но поступающих «как всегда», надеющихся, что он не узнает в маленьких разноцветных капсулах успокоительное со снотворным эффектом. Ему ничего не поможет, сколько бы он не храбрился в первые пару дней после первого приём у врача, сколько бы не срывал свою наигранную злость, плохо скрывающую тоску, на окружающих, пытаясь сделать больно другим, чтобы облегчить собственные страдания, сколько бы не кричал в звенящую пустоту собственной квартиры, позабывшей о существовании кого-то помимо Юнги. Но он почему-то пытается справиться, то ли уповая на чудо, то ли поддавшись жалобным взглядам и беспрерывным уговорам друзей.
В начале февраля Юнги, по совету Джина, втеревшегося в его доверие излишне быстро, начинает вести дневник, чтобы выплакаться на его страницы беспрерывным потоком бессмысленных слов, чтобы хотя бы не держать в голове все эти разрывающие его мысли. Исписывает половину до этого пустой, пылящейся у него в документах «на всякий случай» тетради, много чёркает, злится и, кажется, даже плачет, а на следующий же день идёт и покупает себе блокнот, побольше, ярко-жёлтый, такой, какой выбрала бы Лиса себе, но больше к нему так и не прикасается, не находя в себе сил пройти через это ещё раз. Справиться кажется невозможной для выполнения, абсолютно нереалистичной задачей, попытки выполнить которую лишь всё усложняют, делают хуже, больнее, заставляют чувствовать на себе чужой тяжёлый взгляд.
Намджун бы пошутил, что он, Юнги, сходит с ума, если бы не знал, что это правда, Хосок покрутил бы пальцем у виска — «ты отъехавший, хён» — если бы наконец-то избавился от откровенной жалости во взгляде, Сокджин наплёл бы ему очередную чушь про чувства, проекции, неразрывные связи и записал бы всё это в личное дело пациента, в которое, как думается самому Юнги, ему не стоит заглядывать, чтобы не расстраиваться. А Лиса — он резко оборачивается, натыкаясь на чужую грустную улыбку на подозрительно размытом лице — не сказала бы ничего, ведь она лишь плод его воображения, который медленно, но верно покидает его память, делаясь всё прозрачнее.
Юнги тянется к журнальному столику, чтобы, запив сразу две таблетки, прописанные врачом, залпом опустошить кружку с давно остывшим ненавистным чаем, который так любила девушка, которой не существует. На языке горчит, хотя Юнги и уверен, что добавил в напиток половину сахарницы, он жмурится, считает до десяти вслух, удивляясь собственному охрипшему голосу, и вновь оборачивается, ожидаемо никого не находя на той половине дивана. В первые дни января его бы охватила паника, но сейчас, в феврале, он чувствует лишь тупую боль между рёбрами и заевшую тоску по (не)проведённому времени ушедшего года.
Он скучает. Он так безумно скучает, что вбивает в поисковик её имя, пытаясь найти хоть кого-то, похожего на Лису, что ищет её во всех возможных и невозможных социальных сетях, получая в ответ только разочарование, что доводит себя до полного истощения, что падает на колени перед её любимым креслом, чувствуя, как боль и ненависть раздирают его грудь, и сжимая обивку пальцами так, что ткань трещит под его руками. Злые слёзы застилают глаза, когда Лили, мирно свернувшаяся клубком на этом самом кресле, поднимает голову, смотря прямо на него подозрительно понимающе.
— Ты тоже по ней скучаешь? — надрывно, но безответно, — Ты вообще её помнишь?
Кошка не отвечает. Юнги утыкается лицом в мягкую обивку, ощущая вдруг навалившуюся на него усталость, и чувствует, как Лили трётся мордочкой о его голову. Ему хочется верить, что это означает «да».
***
— Джин-хён, ты вообще уверен, что…
— Что это поможет?
— Да.
— Нет. Но, по крайней мере, Юнги начнёт спать по ночам хоть немного и расслабиться — мы не можем дать ему нечто большее, чем успокоительное или снотворное, потому что единственное, что может ему помочь сейчас — это время. Нам нужно дать ему время, чтобы он свыкся с мыслью о том, что весь прошедший год его сознание обманывало его.
— То есть мы ничем не можем ему помочь?
— Намджун, я понимаю, что ты волнуешься, но здесь мы бессильны, мы можем лишь его поддержать, попробовать исследовать причину возникновения проекции, аккуратно направить в нужную сторону восстановления, но со всем остальным он должен справиться сам, и я…
Приоткрытая дверь с тихим скрипом закрываться, но мужчины, увлечённые беседой, не замечают этого, как и не замечают звука тихих шагов — Юнги не хочет дослушивать этот разговор.
***
«на улице мерзко совершенно. мне не нужно выглядывать в окно, чтобы это понять. я не помню дня без тебя, чтобы была хорошая погода. быть может, дело не в ней»
«если ты была частью моего сознания, моим волевым усилием, производной моей больной фантазии, то почему существовала всего год? как смогла исчезнуть? и почему, просто представив твоё улыбающееся лицо, я вижу его таким размытым и не могу тебя вернуть? почему я не могу тебя вернуть?»
«память подводит меня. я не могу вспомнить цвет твоих глаз — они были тёмными? какой был оттенок? неужели я забуду совсем всё? и если забуду, то не узнаю, когда встречу? или если встречу? обещай мне, что существуешь, даже если я тебя не узнаю»
«мои сны без тебя, но с твоим участием, тревожны. в них ты раз за разом исчезаешь, сколько бы я не гнался за тобой, сколько бы не хватал за руки, в ладони оказывается лишь воздух, а я просыпаюсь в холодном поту и не могу избавиться от чувства вины — я не смог тебя удержать. опять»
Юнги хмурится, когда кидает исписанную вдоль и поперёк тетрадь в выдвижной ящик стола — должно было стать лучше, но чудо всё ещё не произошло.
Он достаёт ярко-жёлтый блокнот и раскрывает его, выводя на первой странице одно единственное «ВЕРНИСЬ». Кажется, он не справляется.
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.