Авалон на закате

      Остаток ночи Аскеладд проспал, как бревно.       Не сказать, конечно, что в последние годы сон его был особенно беспокоен, в конце концов, человек ко всему привыкает. Он не мог бы столько лет весьма успешно командовать бандой викингов, если бы по ночам после каждого рейда, скажем, плакал в подушку. Нет, разумеется, бывало, что думы накатывали – ночь вообще время такое, коварное и навевающее меланхолию – да и ощущение проходящей совершенно впустую жизни, с годами становившееся только сильнее, порой мешали заснуть. И всё же спал Аскеладд крепко. С другой стороны, жизнь в постоянных походах в компании тупых и буйных головорезов требовала определённой чуткости сна, поскольку никогда не знаешь, что придёт в голову очередному ублюдку, особенно по пьяной-то лавочке.       А эта ночь была другая. Он буквально моргнул, а в следующее мгновение через все возможные щели внутрь сарая уже проникал яркий солнечный свет. Первая мысль была, что он опять провалился на два года, но, нащупав штаны, Аскеладд успокоился. Во всяком случае, он спал недостаточно долго для того, чтобы его опять пришлось заматывать в пелёнку.       Торфинн никогда не должен об этом узнать. Кнут тоже. Торкелль… скорее всего, отнёсся бы с пониманием и забыл через мгновение. Как ни странно, даже у такой предельной тупости есть свои положительные стороны.       Тяжело вздохнув и собрав в кулак всю волю, какую только смог найти, Аскеладд вновь принялся садиться. Как бы слаб он ни был, сегодня он должен был встать на ноги и начать ходить, хотя бы по сараю. Потому что больше никаких чёртовых пелёнок.       Пока он садился, с него сошло семь потов, и Аскеладд понял, что ему уже надо дать себе отдышаться. Он вообще сможет хотя бы на ноги встать в таком-то состоянии? Может, надо заставить себя умерить гордыню и признать, что он ещё недостаточно окреп для штанов? Резь под рёбрами тихо-тихо пульсировала, усиливаясь при каждом достаточно существенном движении. Лишь бы рана не открылась.       Хотя…       Хорошо, рана откроется, он истечёт кровью, может… это и к лучшему? Да, благодаря какому-то невероятному чуду он выжил, но для чего? Что ему дальше делать со своей жизнью? В конце концов, он уже совершил то единственное, ради чего родился на свет – посадил Кнута на английский трон. Зачем ему жить дальше? После устроенного им на пиру спектакля все главы родов, скорее всего, запомнили его лицо до конца жизни, и оно ещё долго являлось им после того дня в ночных кошмарах, так что завалиться к Кнуту и продолжить служить ему под другим именем не получится при всём желании. Тогда… что ему вообще делать?       Надо встать.       Сидя на соломе, встать бы он точно не смог, так что Аскеладду нужно было сползти на пол. Откинув в сторону одеяло со всей наваленной сверху соломой, он взглянул на свои ноги. Такие неприятно тощие. Два года на одном бульоне – этого можно было ожидать. Смогут ли они вообще удержать его в вертикальном положении? Ну, не попробуешь – не узнаешь. Теперь надо начинать ползти.       Оказавшись на утрамбованном земляном полу, отрезвляюще холодном, Аскеладд к собственному раздражению понял, что никак не сможет встать из такого положения. Собственная беспомощность начинала бесить. Ему надо перевернуться на четвереньки, и только тогда у него есть шанс. Попытавшись опереться на левую руку, он тихо зашипел от толчка боли под рёбрами. Осторожно. Надо быть внимательней. Переворачиваться надо через правый бок. Сумев встать на четвереньки и стараясь как можно меньше опираться на левую руку – что в его состоянии было практически невозможно, Аскеладд начал медленно подтягивать под себя левую ногу.       Так, стоп. Здесь совсем нет опоры. Надо добраться до ближайшего из поддерживающих крышу столбов и вставать только там, иначе он просто шмякнется назад на пол. Медленно, болезненно медленно Аскеладд начал ползти.       Как же это всё унизительно. Значит, вот как чувствуют себя настоящие старики? Дурак, круглый дурак, он правда думал, что отомстил отцу, убив его? Да он сделал ему невероятное одолжение! Ещё бы, умереть в расцвете сил, в постели с женщиной – практически мечта. А не ползать вот так на четвереньках по грязному полу со скоростью протухшей черепахи.       Доползя до столба, Аскеладд прислонился к нему правым плечом и дал себе ещё одну передышку. Да солнце раньше зайдёт, чем он наконец встанет на ноги. Снова подтянув под себя левую ногу и скользя правым плечом по столбу, Аскеладд рывком встал. Наверно, если бы не столб, он тут же полетел бы мордой в землю, потому что немедленно потерял равновесие, а левая нога – которой он оттолкнулся – подогнулась от внезапного напряжения. Но он успел ухватиться за столб, как моряк хватается за мачту во время шторма, и практически обвился вокруг него в попытке сохранить вертикальное положение. Убедившись, что вроде никуда не сползает, Аскеладд позволил себе постоять так, пока не пройдёт навалившееся головокружение, резь под рёбрами и дрожь в ногах. Ладно, дрожь в ногах, похоже, пройдёт ещё нескоро. Ну так и торопиться ему некуда.       Теперь уже точно некуда.       Приняв более-менее устойчивое вертикальное положение, Аскеладд отцепился от столба и сделал первый неуверенный шаг в сторону двери. Ноги дрожали, может, даже не столько от напряжения, сколько оттого, что уже давно отвыкли ходить, а пол слегка покачивался, точно под ним плескалось Северное море. Какой бы дурак так его ни назвал, в Норвегии он явно никогда не был.       Сделав ещё два шага, Аскеладд остановился. Его откровенно шатало, и хотя равновесие пока что удавалось удерживать, он не знал, надолго ли. Надо дойти до следующего столба прежде, чем он упадёт назад на пол. Как смешно, дверь из сарая совсем близко, но, похоже, это будет самая долгая дорога в его жизни. Короткими «перебежками» от столба к столбу Аскеладд наконец добрался до двери и прислонился правым плечом к стене рядом, чтобы передохнуть. Сколько уже он успел сделать привалов, чтобы добраться только сюда? Сколько пройдёт времени, прежде чем он хотя бы начнёт нормально ходить? Сколько пройдёт времени, прежде чем он вернёт хотя бы часть былой силы? Аскеладд взглянул на свою руку и сжал дрожащие пальцы в кулак. Он мог разрубить человека напополам. Сейчас ему не хватит силы даже удержать в руке меч.       А хватит ли ему силы открыть дверь?       Что вообще за этой дверью? Будет очень плохо, если он вдруг вывалится в толпу людей, потому что в нынешнем состоянии он даже не сможет достаточно быстро заскочить назад. Аскеладд придвинулся ближе к двери и попытался заглянуть в щель. Только яркий солнечный свет. Он приложил ухо к щели, пытаясь уловить, что происходит за дверью, хотя очень мешало собственное тяжёлое дыхание.       Странно, не слышно практически ничего. Ни голосов, ни шагов, ни звуков какой-нибудь работы. За дверью царила совершенная тишина. Это настораживало даже сильнее, чем если бы прямо под ней стояла толпа мужиков, бряцавших оружием. Мужики объяснимы, тишина – не очень. Ладно, увы, терпение подходит к концу, а просто стоя и прислушиваясь, ничего нового он не узнает.       Дверь поддалась, пусть и не сразу, и Аскеладду пришлось быстро ухватиться за косяк, чтобы не выпасть наружу. Яркое солнце ослепило его, пахнуло мокрой землёй, свежей травой и почками на деревьях. Аскеладд прикрыл глаза рукой, чтобы им было чуть проще постепенно привыкнуть к свету и уже начать что-то видеть. Во всяком случае, никаких криков он не услышал, значит, и своим появлением никого не шокировал. Когда глаза немного привыкли, Аскеладд убрал руку.       Похоже, когда-то это был хутор. До того, как его разорили, а уж кто – саксы или даны – в общем, не важно. Из всех зданий уцелел, похоже, один только этот сарай, и то лишь потому, что стоял на отшибе. Обгоревшие остовы главного дома и окружавших его хозяйственных построек возвышались чуть в отдалении, уже почти полностью поглощённые лесом. Он обступал хутор со всех сторон, и даже на уцелевшем куске крыши главного дома росла крохотная болезненная берёзка. Руины почти полностью обросли травой, по остаткам стен вилась лоза. Аскеладд покосился на стену сарая, из которого вышел, и понял, что тот выглядит не сильно лучше. Может быть, самую чуточку. Достаточно, чтобы не обвалилась крыша.       Откуда вчера пришла эта женщина?       Держась рукой за стену сарая, чтобы иметь хоть какую-то опору, Аскеладд обошёл его с боку в поисках места поукромней. Глаз упёрся в растянутую между ветвей, видимо, для просушки пелёнку, всю такую… пятнистую. У Аскеладда не имелось ни малейшего желания её разглядывать. В голове мелькнула мысль, что можно было бы её сжечь, но сейчас он вряд ли в состоянии это сделать. Отойдя ещё в сторону, Аскеладд рискнул несколько углубиться в лес. К счастью, тот был ещё очень молод, а потому богат низовой растительностью, что очень на руку, когда вам срочно нужно найти кустик пораскидистей.       Закончив с утренними делами – как это легко звучит и каким это сложным трюком ощущалось – Аскеладд снова прилип к стенке сарая. Судя по ощущениям, долго его ноги пока не продержат. Такая малость, а он уже полностью вымотан. Даже передышки не помогут, у него попросту иссякли все силы. Главное – не свалиться где-нибудь тут, а добраться хотя бы до двери. Пройдёт ещё много времени, прежде чем он хоть сколько-то восстановит силы.       Зачем он вообще очнулся?       Кое-как добредя назад до дверей сарая, Аскеладд вновь взглянул на руины поодаль. Где-то здесь должна быть дорога, что некогда связывала хутор с остальным миром. Но где она? Поросла травой и кустарником? Но как-то же эта женщина сюда добирается, верно? Похоже, хутор сожгли ещё в самом начале войны лет десять тому назад, но с тех пор никто сюда так и не заселился. У бывших хозяев не нашлось родственников? Или у тех всё никак не дошли руки? Хотя какая разница? Главное, что сейчас здесь никого, и, похоже, он может чувствовать себя относительно спокойно.       Войдя внутрь сарая, Аскеладд остановился, чтобы закрыть дверь. На самом деле, строение с открытой дверью с меньшей вероятностью привлечёт внимание случайного мародёра, но на улице ещё было слишком свежо, чтобы жить с дверью нараспашку, да и не хотелось бы, чтобы внутрь забрели лисы или кто похуже. Сейчас даже лиса может стать для него проблемой.       Прислонившись спиной к стене, Аскеладд окинул сарай взглядом. А женщина неплохо его обжила. Во всяком случае, сарай неожиданно был набит едой. Если не считать несчастные веники, то под крышей висело целых две связки чеснока (если у неё есть столько чеснока, почему нельзя было хоть пару зубчиков добавить в похлёбку?) и несколько гирлянд сушёных яблок. Забавно. Интересно, она как-то умудрялась их ему скармливать, или это про запас? На будущее, когда он очнётся? А если бы он не очнулся? Взгляд упал на котелок с остатками вчерашнего зайца. Вообще-то, от обилия вбуханной в варево травы Аскеладду казалось, что, если часто такое есть, можно самому стать зайцем. Впрочем, жизнь его научила, что роскошь быть разборчивым в еде могут себе позволить лишь очень немногие люди, и то это чаще всего значит, что они что-то упускают из виду.       Оторвавшись от стены, вновь от столба к столбу Аскеладд добрёл до котелка. Теперь, видимо, следовало опуститься назад на пол, но он прекрасно понимал, что, если это сделает, то ближайшие полдня, скорее всего, назад уже не встанет. Сидеть на холодной земле – идея, конечно, так себе – но если он сейчас нагнётся, то может не удержать равновесия.       Эй, Провидение, когда он жаловался на возраст, он не это имел в виду!       За неимением лучшего, Аскеладд медленно, цепляясь правой рукой за столб, опустился на землю рядом с котелком. Сняв крышку с котелка и подобрав лежащую подле в явно самодельной деревянной миске ложку, приступил к еде. Если, конечно, это можно называть едой. По некотором размышлении Аскеладд пришёл к выводу, что даже хорошо, что в зайце нет ни крупинки соли или ещё каких-либо приправ, потому что пить здесь было нечего. Во всяком случае, ничего похожего на флягу или кувшин он не нашёл.       Доев остатки, Аскеладд отставил котелок в сторону и задумался. По-хорошему, ему надо было теперь отдохнуть от утренней «прогулки», для чего следовало переползти назад на своё «ложе», но вот снова ползать на четвереньках ему совершенно не хотелось. Как будто кто-то спрашивал, что ему хочется. С трудом добравшись назад до «ложа», Аскеладд с трудом перевернулся и сел.       Просто сидеть и смотреть в пустоту было скучно, поэтому он решил хоть одним глазком глянуть на собственную рану. Вообще-то, боль в боку его действительно беспокоила. Если он и правда проспал два года, рана за это время уже давно должна была зажить, так что почему она болит, было решительно непонятно. Задрав рубаху, Аскеладд не увидел ничего по-настоящему интересного, поскольку вся его грудь была замотана разорванными на повязку тряпками. И туго замотана, надо сказать. Крови видно не было. Тогда почему так болит? И всё же… рана должна была стать смертельной, верно? Аскеладд осторожно тронул пальцем место ранения – во всяком случае, то место, куда, как ему казалось, воткнулся меч Кнута – и к собственному удивлению нащупал что-то твёрдое. В недоумении он даже чуть постучал по ране и… не сказать, что совсем пожалел, но мысль, конечно, была не самая светлая. Но он точно услышал что-то похожее на стук. Что вообще это может быть? Впрочем, пока что ему всё же стоит поумерить своё любопытство.       Поёжившись от холода, Аскеладд потянулся за одеялом и накинул его на ноги. Интересно, здесь где-нибудь есть нож? Болтающиеся косички раздражали изрядно. Положим, нормально побриться он сейчас не сможет – руки дрожат – но хотя бы отрезать совсем вопиющую длину было бы можно. Интересно, если всё это безобразие оставить, может, его никто и не узнает? Нет, никогда и ни за что. Тем более что Торкелль всё равно узнает, вспомнит Вилли-священника, и тогда начнётся. Ещё хуже, если он решит использовать это в качестве предлога подраться – тогда от него совсем проходу не станет. Впрочем, на подраться его больше Торфинн интересовал. Ах да, точно, Аскеладд же посмел вне очереди убить короля Свена.       Нож и правда нашёлся – его собственный нож. Аскеладд распустил косичку на подбородке и по прядям обкорнал себе бороду до сколько-нибудь приемлемой длины, просто чтоб не слишком мешалась. Римляне вроде как не носили бород, и, наверно, были в чём-то правы. Вряд ли остатки еды будут просто так липнуть к подбородку в таком количестве. Поскольку руки дрожали, ел он сейчас не очень аккуратно, и за время стрижки успел выловить из бороды травы почти на маленький венок. Волосы Аскеладд трогать не стал, поскольку понимал, что нормально их не обрежет, а кое-как откромсанные они будут мешаться только сильнее.       Отложив нож в сторону, он задумался о том, чем занять себя дальше. Пока он совершенно ничего не знает о том, что произошло за те два года, что он проспал, строить какие-либо планы совершенно бесполезно. Он даже ещё не до конца представляет, в какой ситуации очутился сам, кто эта женщина, что ей надо и кто за ней стоит. И что такое «офе… офер… фуде… фунде… дуднесс», в конце-то концов. Или как там, не важно. Английский язык он знал на самом элементарном уровне, и таких замысловатых словечек в его словаре не имелось, так что гадать было бессмысленно.       Наверно, можно было бы встать и прогуляться по сараю, но Аскеладд не чувствовал в себе сил для такого предприятия. Хорошо быть молодым – вон, на Торфинне всё заживает, как на собаке. Сколько всё будет заживать на нём самом, Аскеладд даже думать не хотел.       Но о чём тогда думать, если думать не о чем? Он не привык не думать, хотя, казалось, вся история его жизни старательно пыталась отучить его это делать. Тебе не нужны мозги, чтобы выгребать золу из печей. Тебе не нужны мозги, чтобы грабить и убивать. Аскеладд даже отчасти завидовал тем, кто мог просто опустошить свою голову, повыкидывав оттуда все мысли, и, скажем, пить до тошноты, жрать до рвоты, убивать до тех пор, пока кто-нибудь не убьёт тебя. Или просто смотреть на море. Ничего из этого Аскеладд не умел. В его мозгу всё время что-то происходило, одна мысль цеплялась за другую, выстраивались цепочки, и даже на самом дне пивной бочки находилось, о чём пораскинуть мозгами.       Интересно, сдержал ли Кнут слово, пощадил ли Уэльс? Ничто его не обязывает. Никто не в состоянии удержать его руку. Никто не может им управлять – во всяком случае, уж точно не олух вроде Флоки. В глазах мальчишки сила, в них плещется Северное море. Ему всего лишь нужен был толчок. Получив корону, дальше он справится без Аскеладда. Аскеладд ему больше не нужен. Но если не нужен ему, то кому он вообще мог бы понадобиться? Торфинну? О нет, Торфинну нужно от него бежать, бежать за край света, туда, где он забудет и Аскеладда, и одиннадцать лет своей жизни, само слово «месть» и то, как ложатся в ладони рукояти кинжалов. Он не может вечно оставаться ребёнком. Торфинну не нужен Аскеладд.       Аскеладд усмехнулся и накрыл глаза ладонью. Торфинн – это всё, что у него оставалось.       Больше у него ничего нет.       — Зачем? Зачем я здесь?       Время тянулось медленно и тоскливо. Аскеладд попытался считать стропила, но осмысленности в этом действии было едва ли не меньше, чем если бы он просто стеклянным взглядом сверлил крышу. Можно было бы встать и пройтись, но вновь униженно ползать по полу, особенно когда он вообще не понимал, зачем ему не закрыть глаза и не умереть прямо тут же, совершенно не хотелось. Избавление пришло, откуда не ждали – его начало клонить в сон. Натянув одеяло повыше, Аскеладд прикрыл глаза.       Ему снились меч в камне, Кнут в алом плаще, стоящий посреди снежного поля, умирающий Бьёрн и плачущий Торфинн. Странно. Когда он вообще видел Торфинна плачущим?       Аскеладд проснулся оттого, что почувствовал, что не один. Правда, видимо, с серьёзным запозданием. Стены сарая освещало неровный огонёк лучины и пламя маленького очага. Пахло кашей. Женщина сидела спиной к Аскеладду и смотрела на котелок. Оставалось надеяться, что внутри него только каша, а не каша и ещё один веник.       Аскеладд зашевелился, пытаясь сесть, и женщина обернулась. Всё время, пока он садился, она пристально смотрела на него, видимо, готовая в любое мгновение прийти на помощь. Это было унизительно, но выбора не оставалось.       — Помоги мне встать, — Аскеладд протянул женщине правую руку.       Женщина вскочила со своего места, быстро подошла к нему и, ухватившись за протянутую руку, потянула на себя. Вставать так, конечно, было проще. Было бы проще, если бы Аскеладд не поскользнулся на соломе. К счастью, женщина успела его подхватить, и он просто сильно завалился на бок, едва на ней не повиснув. Приняв, наконец, вертикальное положение, шатающейся походкой он дошёл до ближайшего столба и опёрся о него.       — Куда? — спросила женщина.       Аскеладд криво усмехнулся:       — В кустики.       Похоже, её это нисколько не смутило.       — Помощь?       — Спасибо, я как-нибудь справлюсь. Днём, знаешь, у меня получилось без твоей помощи.       И сейчас, после того, как проспал остаток дня, Аскеладд чувствовал себя достаточно окрепшим для второй такой прогулки.       — Будь осторожный. Обычно прихожу ночь. Упадёшь – лежать до ночи.       — Да, да, спасибо за заботу.       Когда проходил мимо, Аскеладд обратил внимание, что пелёнка больше не висит – он заметил бы её даже в такой темноте. Он по-прежнему надеялся, что женщина всё же решит её сжечь, но понимал, что это маловероятно. Вернувшись, он обнаружил, что женщина стоит в дверях, видимо, в его ожидании.       — Видишь – я уже большой мальчик, — Аскеладд усмехнулся. — Справился сам.       Ни на мгновение не изменившись в лице и никак не изменив интонацию, женщина похлопала его по плечу и сказала:       — Молодец, — после чего вернулась к своему ведьминскому вареву.       Аскеладду захотелось наложить на кого-нибудь руки.       По сараю он пытался передвигаться как можно… вменяемей. Ещё не хватало, чтобы, насмотревшись, как его шатает от столба к столбу, женщина решила, что его и правда нужно сопровождать в походах по надобности, или уж и того хуже – снова замотать в пелёнку. Насколько у него получилось, правда, судить не ему, но, к счастью, женщина была больше поглощена кашей, чем его попытками вести себя как нормальный человек. Добравшись до своего спального места, Аскеладд тяжело опустился на колени, потом встал на четвереньки и только после этого сел. Выглядело это, пожалуй, не слишком воодушевляюще, но зато меньше шансов поскользнуться и некрасиво шмякнуться.       Теперь, когда с приготовлениями покончено, можно попытаться раздобыть хоть какую информацию.       — Ты приходишь только по ночам? — спросил Аскеладд, устраиваясь поудобнее.       — Да, — тут она как будто задумалась. — Завтра днём. Подстригу тебя?       Точно. Вряд ли она не обратила внимание на его бороду.       — Будет мило с твоей стороны. Завтра какой-то особый день?       — Воскресенье.       Воскресенье? Что такого особенного в воскресенье? Точно, была же у христиан какая-то заморочка, связанная с этим днём. Только не из-за бани, а из-за чего-то, из-за чего так часто вздыхала мать…       Женщина прокашлялась и продекламировала, видимо, специально заученную фразу:       — «День седьмой — суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя». Хозяин… очень набожный. Нельзя работать.       Ах да, эти странные христианские загоны на тему, когда что можно и нельзя. Но внимание Аскеладда привлекло кое-что другое. Слово «хозяин».       — Ты рабыня?       — Да.       Но не похоже, чтобы она выхаживала Аскеладда по поручению своего хозяина. Скорее даже наоборот, судя по всему, она скрывает от него это своё маленькое… развлечение. Если, конечно, ежедневную смену пелёнок взрослому мужику в течение двух лет можно назвать развлечением.       Он никогда от этого не отмоется.       И вообще, всё это как-то очень странно.       — Где мы?       — Хутор… погибший.       — Я видел.       — Рядом Йорк.       Что ж, это было ожидаемо. Вряд ли кто-то стал бы перевозить его за тридевять земель только для того, чтобы спрятать в заброшенном сарае. Последние годы вся Британия пылает в огнях войны, таких сараев – выбирай, не хочу.       — Кто тебе приказал меня выхаживать?       — Никто.       Христиане – какие-то очень странные люди. Рабы-христиане в особенности. Но разве возможно для одинокой рабыни провернуть что-то в этом духе? Зачем ей вообще… ах да.       — Что такое «офа… офер… дуднес»?       — Oferfundennes?       — Да, вот это слово.       Женщина задумалась. Сняв котелок с огня, она поставила его рядом с Аскеладдом, протянула ложку и уселась рядом на солому.        — Страсти? — наконец, предположила она.       — В смысле как любовные? — Аскеладд взглянул на кашу и понял, что травы там опять больше, чем всего остального.       Если женщина и поняла, что это была шутка, то ничем этого не показала. Равно как и не смутилась или начала отнекиваться. В том, как холодно и обстоятельно взвесила она эту мысль, было нечто пугающее. Так моряк вглядывается в облака и вслушивается в ветер, чтобы понять, будет ли шторм. Так крестьянин придирчиво изучает, набрал ли поросёнок достаточно жиру, чтобы его зарезать.       — Нет, не это, — ответила женщина. — Как… Иисус в пустыне. Дьявол искушал. Только как дьявол, — тут она спохватилась. — Ты знаешь Иисуса?       — Лично с ним ручкался, — Аскеладд засунул первую ложку каши в рот и ценой совершенно нечеловеческих усилий смог сохранить прямое лицо. — То есть, ты меня искушаешь?       Чем – травой?       Женщина опять задумалась:       — Нет, не так. Я искушает… смерть?       — Ты меня спрашиваешь?       Женщина постучала себя пальцем по подбородку:       — О. Испытание.       — Испытание смерти?       — Испытание… вос… кресени…я.       Аскеладд решил, что возникло какое-то колоссальное недопонимание, и на всякий случай спросил в лоб:       — Ты провела испытание, сможешь ли ты меня воскресить?       На что к полной его деморализации женщина уверенно кивнула.       — Ты, что ли, и есть Иисус?       Не дрогнув ни одним лицевым мускулом, спокойно глядя Аскеладду прямо в глаза, женщина поднесла палец к губам и сказала:       — Секрет.       Да она озолотилась бы на азартных играх. Понять, шутит ли женщина или говорит совершенно серьёзно (и тогда от этой сумасшедшей надо бежать прямо сейчас), было решительно невозможно. Аскеладд на мгновение даже забыл о том, какую гадость ему приходится в себя запихивать. Нет, конечно, если он и правда… гхм, воскрес, это многое объясняет. Кроме того, почему это единственный известный ему случай воскресения, который не нашёл отражения ни в каких сказаниях или писаниях. Он, конечно, потомок Артория, но не до такой же степени!       — А почему именно я? — наконец, выдавил из себя Аскеладд. — Там же должно было быть много трупов, — правда, он не помнил, сколько именно.       — Твоя рана маленькая. Удобно. Другие были кусочки, — женщина вздохнула, как показалось Аскеладду, почти укоризненно. — Другие имели семья и друзья. Хотели забрать тела. Ты один. Боялись трогать.       — Все боялись, но ты нет?       — Зачем бояться мертвеца?       Неожиданно здравая мысль для рабыни-саксонки, которая в каком-то заброшенном сарае тайком от своего хозяина выхаживает сумасшедшего викинга, убившего короля данов и ещё, может, десятка два мелкой шушеры.       Аскеладд прикинул, сколько осталось каши в котелке, и протянул ложку женщине:       — Твой черёд.       Она покачала головой:       — Ешь.       — Это твоя еда.       — Ты должен есть.       — Слушай, я не из милосердия, — впрочем, отчасти. К себе. — Сейчас я полностью завишу от тебя, и не в моих интересах, чтобы ты уморила себя голодом.       Женщина согласно кивнула и взяла ложку. Аскеладд почти с благоговением смотрел на то, как она зачерпнула каши, отправила её в рот и сглотнула, совершенно не изменившись в лице. Если даже такая гадость не вызывает в ней вообще никаких эмоций, то что в принципе на это способно?       — Отсюда далеко до Йорка?       — Примерно миль… пять?       Он же не ослышался?       — Ты хочешь сказать, что в одиночку притащила меня по зиме за пять миль от Йорка тайком от своего хозяина?       — Я сильная.       Она же понимает, что проблема не в этом? То есть, в этом, конечно, тоже, но... да тут с какой стороны на это не взгляни, будет проблема!       — Хозяин добрый, — пояснила женщина. — Он верит. Разрешает уходить. Знает, что не сбегу.       — Почему?       — А зачем?       Потому что быть рабом – унизительно? Находиться в полной власти другого человека, который может сделать с тобой, что ему взбредёт в голову, быть по сути бессловесной скотиной – это унизительно и это опасно. Но, видимо, не все так считают. Кто-то находит себе утешение в том, что им не приходится заботиться о пище и крове, думать за себя и принимать решения. Христиане полагают, что всё это – «испытание», посланное им всевидящим богом-самодуром, и надо скромно принять его, как дар. А, может, всё дело просто в том, что варвары недалеко ушли от зверей, и не имеют даже простейших представлений о достоинстве.       — Спрятала. Потом нашла место. Потом тащила через снег. Я… это было тяжело. Я смогла, — женщина пожала плечами. — Как ты чувствуешь?       — Как старая развалина, — Аскеладд усмехнулся.       — Рана болит?       — Болит, но крови нет, — он задумался. — И ты два года ходила сюда миль по десять каждый день ухаживать за лежачим больным? Просто так? Ради «испытания»?       — Нельзя бросать дело на середине, — женщина смерила взглядом ложку. — Что-то другое, — она зачерпнула ещё каши. — Король Кнут бежал.       Сердце пропустило удар. А потом забилось быстро-быстро, так, что рана запульсировала болью.       — Бежал? — во рту вдруг пересохло.       — Принц Эдмунд изгнал. Говорят, он вернулся. Напал на Уэссекс и Мерсию. Захватил. Говорят, сейчас война в Нортумбрии.       У Аскеладда отлегло от сердца. Умеет же эта женщина выдавать информацию. Кнут не сбежал, а отступил. Собрал новые силы и вернулся, чтобы подтвердить своё право на корону Англии. Он не сдался. Больше он никогда не сдастся.       — Он сказал, — продолжала женщина, — что не тронет Уэльс.       — Сказал? Когда?       Казалось, мёртвые глаза этой женщины смотрели Аскеладду в душу.       — Над твоим телом, — ответила она.       — Ты была там? Тогда?       — Кто-то же подавай блюда? И вино? — женщина перевела взгляд на стропила, точно погружаясь в воспоминания. — Голова короля Свена… летела красиво. Потом… Кнут поднял корона и надел. Сам. Он поднялся на… на…, — женщина сделала жест руками, показывая возвышение над полом.       — Помост, — подсказал Аскеладд.       — Да. Обратился к людям. Его слушали. Он сделал себя король. Без внимания к ране.       Аскеладд насторожился:       — Рана? Какая ещё рана?       Он отлично помнил, что даже не пытался отмахнуться от Кнута, хотя отбить настолько детскую попытку ему не составило бы труда даже голой рукой. И вряд ли убийцы, которых мог подослать Свен, стали бы действовать теперь. Не может же быть, что кого-то подослал Харальд, первенец Свена?       Глупости. Аскеладд знал, кто ранил Кнута. Просто сама мысль об этом…       — Тот мальчик. Он плакал над твоим телом.       Аскеладд почувствовал во рту горький привкус. Насколько вообще тупым может быть этот щенок? Насколько он может быть непохожим на собственного отца? Да, Аскеладд так и не дал ему отомстить, и всё же, нельзя настолько не задумываться о последствиях своих действий. Нельзя давать слепой ярости вести себя. Место, куда она тебя приведёт, вряд ли тебе понравится.       Ты дурак, Торфинн. Ты непроходимый дурак. Зачем ты пытался отомстить за человека, которого ненавидел? За человека, который превратил твою жизнь в ад?       — Король Кнут был милосердный. Он простил мальчика: мальчик убит смертью отца.       — Я ему не отец, — возразил Аскеладд всё же чуть более резко, чем собирался. — А он мне не сын. Его отца я убил больше десяти лет назад, и всё это время щенок пытался мне отомстить.       — Отец – не тот, кто зачал. Отец – тот, кто вырастить.       Аскеладд усмехнулся:       — Я не растил его.       — Но он вырос.       Ни черта он не вырос. Если он бросился с ножом на Кнута, это значит, что за все прошедшие годы он не вырос ни на мгновение.       — Я слышала, его продали в рабство. В Данию.       — В рабство? — удивился Аскеладд. — Его не казнили?       — Король был милостивый.       Рабство – это, конечно… ладно, всяко лучше, чем смерть. Авось, ещё поумнеет. Теперь, когда ему больше не нужно мстить.       Но вообще-то это странно. В том сне о самой большой выгребной яме в истории всего мира Аскеладд видел Торфинна, того, другого, ставшего рабом. Это был не сон? А если не сон – то что? Загробный мир? Но Торфинн тоже там был. Это значит, что он был при смерти, но выкарабкался? Но Аскеладд же наоборот утонул, и тем не менее жив. Значит, Торфинн попал в рай? Торфинн.       Бред какой-то.       Женщина последний раз поскребла по стенкам котелка и облизала ложку. Аскеладд только теперь понял, что всё это время она говорила с набитым ртом. С её-то акцентом разница почти не ощущалась.       — Этот мальчик… дорог?       — Конечно, нет, — отмахнулся Аскеладд.       Женщина чуть склонила голову к левому плечу и пристально посмотрела на Аскеладда. Потом подхватила котелок и встала.       Торфинн был удобен. Как ни странно, несмотря на его открытую враждебность, он был самым послушным и самым старательным членом банды. Бьёрн, например, мог спорить. Торфинн не спорил никогда, а просто молча брал и делал, что ему ни поручи. А ещё Торфинн напоминал Аскеладду его самого в юности. И в этом отношении Торфинн тоже был очень удобен, потому что, сравнивая его и себя в том же возрасте, Аскеладд непременно убеждался, что каким бы дураком тогда ни был, на фоне Торфинна всё равно смотрелся бы гением. Наконец, Торфинн был сыном Торса, единственного норманна… единственного человека в жизни Аскеладда, к которому он почувствовал уважение. И этот идиот…       Женщина набрала золы в котелок и вышла. Аскеладд откинулся назад на свою постель. Что ж, теперь у него есть какая-то информация. Кнут сумел воспользоваться случаем и утвердил свою власть. Даже при том, что изначально его изгнали из Англии, он уже захватил назад Мерсию и Уэссекс, колыбель династии саксов, а это значит, что в Нортумбрии должно случиться чудо, чтобы ход войны изменился. И если Кнут и правда сдержит слово….       Аскеладд усмехнулся. Может, всё же попробовать прибиться опять к нему? Ничего другого всё равно не оставалось. Ничего другого, кроме того, чем он занимался всю жизнь. Что он ненавидел. К чему не хотел возвращаться. Он мог бы стать большим. Он мог бы жить правителем Уэльса. Хотя сколько крови бриттов пришлось бы для этого пролить? Он мог бы просто мирно жить в Уэльсе, нисколько не заботясь судьбами корон саксов и данов. Он не мог бы жить мирно, он просто не умеет ничего другого, кроме как грабить и убивать. Он не мог бы жить в Уэльсе. Он потерял это право давным-давно.       Аскеладд задремал так легко, точно проспал всего-то ничего. Всего два года. А когда он проснётся в следующий раз, Кнут уже завоюет Англию. Сквозь полудрёму Аскеладд слышал, как женщина тихо вошла и поставила котелок назад к очагу. Тихо, как кошка. Как тень, знающая своё место и больше всего боящаяся оказаться на свету. Мягко ступая, женщина подошла к нему, накрыла одеялом, убрала со лба волосы. Она обещала завтра его подстричь.       Может, и правда подстричься не так коротко, как обычно, а оставить волосы до плеч? Как было у отца. И бороду оставить погуще. Зачесать волосы так, чтоб спрятать шрам на виске. Кнут всё равно узнает его, а никому другому узнавать и не надо. Как и обещал, Аскеладд отдал за Кнута собственную жизнь, но теперь у него есть ещё одна. Он поклялся послужить за себя и за Рагнара – это две жизни, одну отдал, вторая ещё осталась. Он обязан отдать и вторую.       Старый дурак Рагнар опекал Кнута, точно младенца, надеясь навечно запереть его в золотой клетке своей любви. Рагнар, ты же понимал, что всё равно умрёшь намного раньше Кнута? Что ты не сможешь защищать его вечно? Что ты пытался похоронить его прежде, чем он смог бы стать тем, кем рождён. Больше, чем простым викингом. Может быть, больше, чем кто-либо из его поколения.       Сможет ли Кнут принести мир на берега Северного моря? Возможно ли это вообще? Бог не любит этот мир, для него люди не лучше вшей. Римская империя пала, и от неё остались лишь осколки. Через тысячу лет после смерти Христа миру наступит конец, и боги данов зашевелились, почуяв запах обещанной крови. Далеко на западе, далеко за закатом солнца на вечно зелёном и вечно молодом Острове Яблок спит древний король, залечивая смертельные раны. Ему нужно время, но когда он проснётся, то вернётся назад, к своему народу, чтобы защитить его от всех бед и несчастий. Но защищать уже будет некого. Разразившись, последняя битва сотрёт всех людей, а их души призовёт на Последний Суд грозный небесный владыка. Сумерки мира закончатся, и наступит ночь.       Аскеладд стоял на песчаном берегу, и непривычно тёплое море ласково омывало его босые ноги. Стоял ясный солнечный полдень, и весь мир заполнил оглушительный яблочный запах. Аскеладд смотрел на море. Там, на горизонте, ярко сверкал полосатый парус.       Язык ощутил вкус железа.