Авалон на закате

      Лязг металла, крики и плеск волн. Такие знакомые, такие привычные уху звуки. Только это не волны. Море, набегающее на песчаный пляж, или пенные валы, разбивающиеся о скалистый берег – и то, и другое звучит иначе. А так хлюпает и чавкает под тысячей ног болотная жижа. И это вовсе не человеческие крики. Это истошный рёв бесчисленного множества диких зверей, сцепившихся между собой в смертельной схватке, обезумевших от страха, азарта и похоти, опьянённых своими смертностью и бессмертием, озверевших от запаха собственной крови. И это не лязг металла. Это оглушительный грохот колоссальной адской кузни, и эхо гуляет под сводами исполинской пещеры. А над всем этим ужасом царит вязкий, едкий запах крови, отдающей во рту привкусом пронзившего глотку клинка, сладкий до тошноты запах гниения, кисловатая вонь человеческих испражнений. Удушающий смрад, способный вызвать рвотные позывы даже у самых стойких. Ну и местечко.       А что вы хотели от выгребной ямы?       Постепенно из темноты проступали очертания пещеры, простиравшейся прочь во все стороны дальше, чем мог охватить глаз. Всё дно её было покрыто ровным слоем того, что когда-то, вероятно, было водой. Кровь, испражнения, разнообразные телесные жидкости придали ей грязно-багровый цвет и неприятную маслянистость. Вверх к сводам пещеры из этого месива поднимались античные колонны с отломанными капителями. Странно. А где же столы, где же щиты, развешанные по стенам, где сотни дверей? Где Хлидскьялв-то наконец? Или он-таки стоит где-то в углу этой клоаки, сложенный из обломков храмов империи римлян?       Пещера была полна народом, хотя назвать этих существ людьми язык не повернётся. Да и многие из них уже давным-давно потеряли остатки даже видимости человеческого облика – если, конечно, когда-то её имели. Уже сотни и тысячи раз убитые, разрубленные и расчленённые, насаженные на копья и утыканные стрелами, увешанные хлопьями гниющей плоти, сотни и тысячи диких зверей продолжали сражаться, оглашая пещеру радостным воем. Как же весело им, должно быть, раз за разом рубить друг друга в куски. Всё равно ничего другого они никогда не умели. Всё равно ничего другого они никогда не знали. Всё равно ничего другого они никогда и не хотели знать. Подходящее место для таких выродков.       Подходящее место для него самого.       Аскеладд – в обнимку с мечом и кувшином пива, кислого, как чья-то рвота – сидел на вершине одной из колонн, к счастью, пока что избавленный от необходимости участвовать в этом светопреставлении. Надолго ли? Его судьба – стать частью этого адского месива. Он сам выбрал себе эту участь, никто не заставлял его. Да, он взялся за меч, чтобы защитить мать, но никто не заставлял его продолжать держать его после убийства отца. Никто не обязывал его становиться викингом. Отвратительным морским разбойником, смысл жизни которого лишь убивать, грабить, пить и насиловать. Это был его выбор, так что нечего теперь нос воротить. Сложивши голову, по волосам не плачут.       Аскеладд задумчиво провёл рукой по волосам. Ну да, положим, залысины есть, но не настолько большие, чтобы Торфинну называть его плешивым. Интересно, как там мальчишка? Смог ли наконец поумнеть? Не мог же он при таком отце и вправду быть настолько непроходимо тупым, чтобы никогда не суметь сделать никаких выводов из той мерзости, что окружала его… всю его жизнь, верно? Сколько ему там? Он провёл с Аскеладдом больше времени, чем с собственным отцом, нет? Значит, в непроходимой тупости Торфинна виноват только один Аскеладд. Потому что тогда совершил эту ошибку. Интересно, если бы он раньше узнал о том, что корабль Бьёрна Торс вынес, не убив и даже серьёзно не покалечив ни одного человека, если бы ему сказали об этом до того, как он решил, что своя шкура ему всё же дороже этого совершенно незнакомого ему человека, какое решение он бы принял тогда? Это было бы другое решение? Но Торс не стал бы тем, кем может стать Кнут. Никогда не захотел бы стать. Он не хотел возвращаться на Северное море. Тогда Аскеладд прочёл ответ в его глазах. Ничего бы не изменилось.       Ничего не могло измениться.       Но эти глаза… такие ясные, такие спокойные. Всегда смотрящие как будто сверху. Видящие точно насквозь. Эти глаза были у Торса. Эти глаза были у Кнута. У Торфинна… одной крови слишком мало. Тогда в королевском чертоге у него было настолько несчастное выражение лица… Аскеладд и помыслить не мог, что кто-то когда-то будет смотреть на него так. Это была просто растерянность. Он просто растерялся, потому что его лишили того, чем единственным он жил больше десяти лет. Там не было привязанности. Аскеладду хотелось бы думать – зачем? это возраст. возраст делает людей сентиментальными – но это не могла быть привязанность. А если и она? Даже если, ничего здорового в ней всё равно не было.       Как будто в жизни викинга вообще есть хоть что-то здоровое.       Рассеянно блуждая взглядом по пещере и сражающимся, Аскеладд вдруг заметил Бьёрна. Как и подобает настоящему берсерку, он сражался голыми руками, в одной стёганке, даже без шлема, с всклокоченными волосами и выпученными в зверином бешенстве глазами. Только что пена изо рта не капает. Если ему правда так нравится сражаться, то почему он делает это в том состоянии, в котором даже не способен осознать, что творит? Или на самом деле он боялся сражений, и лишь гриб берсерка помогал ему справиться со страхом?       Бьёрн, бедный Бьёрн. Он был глупее, чем сам надеялся, но всё же, увы, умнее, чем хотелось бы Аскеладду. Ему не нравились все эти разговоры о ненависти к самому себе. От них попахивало жалостью. Но Аскеладд не хотел жалости, его гордость бы не позволила ему этого. Он не заслужил жалости. О, нет, не заслужил.       Но как же это было, однако, трогательно. Дружба. Подумать только: разбойник и убийца, крушащий голыми руками черепа врагов, равно как и друзей, отнимающий чужие жизни, не моргнув даже глазом, будь то это воин в бою или младенец в колыбели, умирая сам, просит другого такого же отвратительного головореза назвать его другом! Как будто в их мире и правда существует дружба. Как будто в их мире и правда существует любовь, подобная той, которую так отчаянно искал этот глупый священник, принимая исповеди принца викингов. Как будто в их мире существует что-то кроме бессмысленных попоек, неутолимой похоти, ненасытной алчности и бесконечной резни.       Они викинги. Они не заслужили ни любви, ни дружбы. Они не люди, а звери в человеческой коже. Всё, что касается людей, не касается их.       А ведь Торса здесь нет. Аскеладд знал это. Торс смог перестать быть викингом и стать настоящим воином. Настоящим воином, которому не нужен меч. Хотя прошлое настигло и его. И всё же сюда Торс не попал. И если Торфинн поумнеет, то тоже сможет избежать этой пещеры. Если поумнеет. Если у него в голове вообще хоть какие-то мозги есть. Они же есть? Должны быть. Он же сын Торса, а тот был не просто умён, тот был мудр. Мог ли Торфинн унаследовать от своего отца хоть что-то?       Надо было меньше его пинать.       — Бьёрн!       От неожиданности Аскеладд чуть не свалился со своего насеста. Надо же, здесь кто-то ещё способен на членораздельную речь?       Обернувшись на голос, Аскеладд увидел Торфинна. На самом деле, он скорее почуял, что это Торфинн, чем узнал его. Шкет изменился настолько, что казался совершенно иным человеком. Щуплый, мелкий – ладно, он всегда таким был, кормить его надо было лучше, а то тоже, забил болт на воспитание мальчишки, а теперь бухтит – неожиданно причёсанный – то есть, он подобрал свои лохмы и стянул их на затылке, что уже большой прогресс по сравнению с тем, что было – с щетиной, мечтающей – однажды – стать жиденькой бородёнкой, в простых поношенных рубахе, штанах и башмаках. И с широко распахнутыми испуганными глазами. Последний раз такие глаза были у него… да, тогда, когда он цеплялся за одежду своего умирающего отца. С тех пор в них не было ничего, кроме ярости, гнева и презрения. А тут страх и изумление – такое разнообразие даже приятно. Но сейчас при взгляде на него и не скажешь, что всё детство и отрочество он проплавал на драккаре и своими руками убил десятки и сотни людей. Кто он сейчас? Вся его одежда в земле. Крестьянин? Нет, раб. Кстати, крепкие у него руки вот так вот висеть столько времени.       — Ха! Держишься ещё, Торфинн?       Торфинн повернул голову и уставился на Аскеладда в страхе и изумлении. Надо же, действительно Торфинн.       — Здаров, — усмехнулся Аскеладд. — Давно не виделись!       Во всяком случае, судя по внешнему виду Торфинна, и правда давно.       — … Аскеладд…       Висит на потолке пещеры высоко над битвой. Провалился через толщу земли? Он выбрался отсюда, но всё равно провалился сюда? И снова здесь. Всё ещё здесь. В этой вонючей выгребной яме.       — Ничему не учишься, да? И вот ты снова здесь.       Проваливай отсюда, шкет.       — … что это за место? — похоже, у Торфинна не очень получалось уложить в голове открывшуюся ему картину. — Аскеладд! Это… Вальгалла?       Какая смешная шутка.       — А? Вальгалла? — Аскеладд усмехнулся. — Спрашиваешь, то ли это место, куда люди попадают после смерти?       Весь этот бред с валькириями, Одином и бессмертным кабаном, которому настолько нечем заняться, что он позволяет резать себя каждый день на потеху стаду тупых головорезов? Каждый попавший в такое место викинг первым делом попытается изнасиловать валькирию, и на этом его пребывание в чертоге Одина закончится.       — Не смеши меня. Это местечко получше, — широким жестом Аскеладд обвёл картину сражения. — Приглядись. Это материальный мир. Выгребная яма для всех отбросов. Место, куда попадают все «воины».       На лице Торфинна застыло искреннее изумление. Кажется, он сам не верил тому, что видел. Забавно. Он же был здесь, он тоже сражался, там, внизу, среди зверей. Неужели он забыл? Короткая же у мальчишки память. Или это значит… что он и правда смог выбраться? Отбросить всё это? Неужели он правда может если не превзойти своего отца, то хотя бы пройти по его стопам?       Аскеладд вновь посмотрел вниз. Ну и мерзкое же зрелище.       — Война в своём высшем проявлении. Без победы, без поражения, без конца. Здесь каждый человек тебе враг.       — Каждый… мне… враг…       Забавно. На лице Торфинна появилась гримаса – гримаса отвращения. Ему была противна сама мысль о таком месте. Неужели он правда забыл? Или он просто никогда не задумывался о том, как выглядит со стороны? Неужели никогда не видел своего отражения в глазах своих жертв?       — Помнишь, Торфинн? Ты тоже был здесь.       На самом дне этой помойной ямы.       Какое у Торфинна было лицо? Тогда, какое у него было лицо? Он знал только ненависть, злобу и гнев. Но сейчас в его глазах нет ни следа этих эмоций, точно он забыл о том, что они вообще существуют. То, что когда-то составляло его существо, отныне оставило его полностью.       — К добру или к худу, но ты опустел. И только благодаря этому смог отсюда выбраться, — Аскеладд не сдержал кривой усмешки. — Я же тебя и утащил, так что не мне говорить, но тебе повезло. Немногим удаётся отсюда сбежать. Но сосуд внутри тебя, до краёв наполненный «воином», опрокинулся. Что теперь внутри, Торфинн?       Торфинн смотрел вниз, на сражающихся, точно зачарованный. Потом потупился и тихо ответил. И несмотря на то, что гвалт в пещере стоял, точно на птичьем базаре, Аскеладд услышал его ответ без труда. Эти слова звучали как приговор, который Торфинн безжалостно вынес самому себе:       — Всё ещё… «воин», — в голосе Торфинна зазвучала горечь. — Я позволил гневу одолеть меня и ударил человека. Вот почему… я снова здесь. Моё место всё ещё здесь.       Краем глаза Аскеладд заметил, как внизу что-то зашевелилось. Из воды начали подниматься тела. Полуразложившиеся, с пустыми глазницами, они тянули вверх скрюченные руки и карабкались друг по другу. Их слепые лица были устремлены к Торфинну. Значит, это те, кого он убил? Как их много. Какая же тогда гора должна таиться там, у подножья колонны, на которой сидит Аскеладд? Какой толщины тот слой мертвецов, что покрывает – или образует – собой пол пещеры?       — Даже сейчас, — продолжал Торфинн, зажмурившись, и потому не видя этой уверенно растущей башни человеческих тел, — я держусь из последних сил. Я… жалок… Я никогда не вырасту. Я… я…       — «Я-я-я-я-я». Вот ведь, — Аскеладд фыркнул. — Самокопанием, конечно, занимайся, сколько влезет, но глаза-то разуй. Ты даже не представляешь, какие к тебе гости.       И тогда Торфинн увидел тянувшихся к нему мертвецов. Его реакцию вполне можно понять. На его месте Аскеладд тоже немедленно попытался бы убраться от такого чуда подальше. Удивился бы, впрочем… вряд ли. Может, даже не испугался бы. Если бы он боялся своих мертвецов, то не смог бы спать по ночам.       Поскольку руки у него, похоже, занемели, отползти в сторону Торфинн не смог, и потому пытался отбиваться от тянувшихся к нему мертвецов ногами. Кажется, он не понимал, кто перед ним. Для него это просто какие-то страшные ожившие трупы. Так никуда не годиться.       — Ужо тебе пинаться. Не думаешь, что стоило бы хоть попытаться выслушать их претензии?       — П-претензии?!       — Верно. Присмотрись повнимательней. Кого-то из них, может, даже узнаешь. Все-все-все они – это люди, которых ты убил.       Торфинн перестал пинаться и замер. Он пристально вглядывался в плачущее лицо мертвеца, пока тот тянул к нему полусгнившую руку.       — Я…, — Торфинн замолчал.       Мертвец ухватил его за пояс. Другие обхватили ноги Торфинна.       Аскеладд удивился бы, если бы Торфинн смог опознать хоть одного мертвеца. Такое ещё возможно, если ты убил двух-трёх. Если счёт идёт на десятки и сотни, лица начинают стираться. Если не считать Торса, которого другие утыкали стрелами по его слову, и Бьёрна, который умирал и так и потому просил об убийстве из милосердия, Аскеладд помнил лицо лишь одного убитого им человека – своего отца.       Потому что с возрастом начал видеть его лицо в своём отражении.       — Кто… кто вы, откуда вы, — тихо и печально заговорил Торфинн, — я не знаю. Когда, где… я убил вас… я не помню… Наверняка… вы не хотели умирать.       Что-то сверкнуло. Яркое и чистое, прозрачное, ясное, не принадлежащее этому проклятому всеми богами месту.       — Мне жаль…, — Торфинн плакал.       Отчего-то на душе стало теплей. Торфинн плакал, но не от бессильной ярости, а от раскаяния. Он правда жалел, что убил всех этих людей. Он правда жалел, что выбрал тогда эту дорогу. Он правда мог спастись.       Значит ли это, что когда-то давным-давно мог бы спастись и он сам?       Знакомое треньканье привело Аскеладда в чувство. Так звучит спущенная тетива. В воздухе засвистели стрелы, втыкаясь в скалу вокруг Торфинна. Выгребная яма как йомсвикинги – не прощает дезертиров.       — Эх, передохнуть-то дайте, — Аскеладд устало привстал на своём насесте. — Неотёсанные ублюдки.       Ведь в самый неподходящий момент встряли, гады разэдакие.       Легко спрыгнув с колонны, Аскеладд прямо в прыжке располовинил одного из лучников. Ноги с неприятным чавканьем вошли в кровавое месиво почти по колено. Вот и всё. Ему уже отсюда не выбраться, даже просто посидеть на колонне. Это болото поглотит его. Он обречён. Ладно, он всегда это знал. А вот кое у кого ещё есть надежда.       Аскеладд задрал голову вверх и посмотрел на Торфинна:       — Эй! Не время распускать нюни! Ты же не хочешь свалиться сюда опять, верно?!       Ты же насмотрелся на меня, правильно? Ты видел, чем я стал. Ты видел, как я кончил. Ты же не хочешь кончить так же?       Ещё один лучник попытался выстрелить в Торфинна, но Аскеладд разрубил его прежде, чем тот успел натянуть тетиву. Нужды сдерживаться не было. Не то что бы этих тварей могло испугать хоть что-то.       Гора мертвецов держала Торфинна крепко. Они обвили его, как лоза обвивает дерево, тянясь к солнцу, душа свою опору. Их не стряхнуть. Тогда остаётся лишь одно.       — Пусть так и висят на тебе! А ты карабкайся! Карабкайся! Это и есть твоя битва отныне! Иди! И забери своих мертвецов с собой! Сражайся в истинной битве! Стань истинным воином, Торфинн!       Зверьё навалилось на Аскеладда всей стаей сразу. Гора дроблёных костей и смердящего мяса. Только и успевай отмахиваться. Аскеладд разил направо и налево, но этих безумных отморозков меньше не становилось. На место каждого павшего вставали двое, а потом ещё и сам павший подтягивался. Так меч сломается, не успеешь опомниться. Хотя какая разница? Он такой же, как и они. И его судьба – обратиться в такой же гниющий труп, сражающийся ради самого сражения, убивающий ради убийства. Он и не заслужил иной участи. Он её выбрал сам. Но и сдаваться так легко Аскеладд тоже не собирался. Давайте, детишки, старик вам сейчас покажет, как сражается настоящий викинг.       В следующее мгновение Аскеладд едва не оглох. Бьёрн, как и подобает человеку с таким именем, пробился к нему, расшвыривая зверьё на своём пути, точно тряпичных кукол. Сражаться с ним не хотелось, тем более что берсерк может стать очень серьёзной проблемой, если отнестись к нему без должного внимания, так что лучше закончить всё быстро.        В конце концов, здесь каждый каждому враг.       Один из мертвецов проскочил у Бьёрна под рукой и попытался броситься на Аскеладда, но Бьёрн схватил его за голову, раскрутил и с гневным рёвом швырнул в толпу, точно снаряд осадного орудия. И Аскеладд к собственному изумлению понял, что они с Бьёрном оказались спина к спине в окружении ревущей массы врагов.       — Бьёрн, не пытайся меня рассмешить…       Нажравшись грибов, он никогда не различал своих и чужих. А здесь тем более нет повода, раз и своих нет. Здесь нет друзей, только враги.       — Бьёрн, здесь нет друзей…       Яростное сражение не располагало к обстоятельному обмену длинными речами. Спина к спине, они бились, кажется, против всех обитателей этой выгребной ямы разом.       Даже здесь, Бьёрн, ты слишком наивен.       Вдруг что-то резко кольнуло в груди. Аскеладд пошатнулся и схватился за заболевшее место. Пальцы нащупали влагу. Опустив взгляд, Аскеладд увидел кровь. Кто-то из нападавших? Не может этого быть, тех, кто ускользал от меча, сметали лапы Бьёрна. Никто бы не смог подобраться достаточно близко для удара.       Точно. Это просто открылась старая рана, колотая рана от меча, прошедшего между рёбрами. Смертельная рана.       Кнут же убил его.       Кровь сочилась между пальцами и капала в месиво под ногами. Голова закружилась, и Аскеладд потерял равновесие. Он упал спиной вперёд, и бросившийся к нему Бьёрн не успел его подхватить. Над головой сомкнулась кроваво-красная жидкость.       Аскеладд открыл глаза.       Темнота и тишина. Не видно ни зги, а слышно только собственное тяжёлое дыхание. Из ощущений только слабая, но настойчивая резь в груди, в том месте, куда воткнулся меч Кнута. Пот тёк по лицу и щипал глаза. Аскеладд попытался его отереть, но тело было точно налито свинцом, и он не смог даже поднять руку. Чудовищная слабость. Так плохо он себя чувствовал до нынешнего мгновения единожды в жизни: на следующее утро после того, как братья, решив, что он уже достаточно взрослый (лет в десять – ну конечно), напоили его почти до беспамятства. Боже, как его тогда рвало. Аскеладд помнил, что пребывал тогда в полнейшей уверенности, что выблевал собственный желудок и все кишки за компанию. Раза три.       Где он вообще?       Постепенно глаза привыкали к темноте, и Аскеладд начинал видеть. Деревянные стены, низкая тростниковая крыша, и то, и другое явно видало и лучшие времена. Между стропил блестит паутина. Какое-то заброшенное здание? Что вообще происходит? Это Ад? Рай? Вальгалла? Авалон? Что там вообще ещё есть? Если это Ад, то почему так темно и тихо? Если Рай, то почему так плохо? Если Аид, то почему тело такое тяжёлое?       Аскеладд лежал на какой-то тряпке, под которой легко прощупывалась толща соломы, старой, влажной, подгнившей и безбожно вонючей. Сверху его укрывало нечто вероятно стёганое, поверх чего была навалена ещё куча соломы. Его что, спрятать пытались?       Он что, жив?       Эта мысль казалась настолько невероятной, что пришла в голову Аскеладду только после того, как все остальные предположения стыдливо признали собственную несостоятельность. Не может же в самом деле быть, что он жив. Это невозможно. Люди и с ранами полегче умирают, а тут вообще пространства для фантазии не оставалось. Или оставалось? Насколько глубоко вошёл клинок Кнута? Насколько глубокую рану может пережить человек? Сколько крови можно потерять прежде, чем вместе с ней вытечет вся жизнь?       Да откуда ему знать, он же ж не Асклепий!       Надо заставить себя шевельнуть хотя бы пальцем.       Он не может быть жив. Его смерть стала началом пути для Кнута… и для Торфинна. Весь смысл его жизни заключался в его собственной смерти ради Уэльса, Кнута… ну и этого придурочного паренька из Исландии, как он только затесался в эту компанию?       Это всё отвлечённые глупости, надо шевельнуть хоть пальцем.       На мгновение Аскеладд испугался, что его парализовало. Умереть рано в бою или поздно в своей постели, много лет провалявшись в ней же бревно бревном? Кажется, выбор очевиден. Но когда ему всё-таки удалось сжать кулаки, стало понятно, что дело не в параличе, а в том, насколько он ослаб.       Надо поднять руку и вытереть пот. Шея чешется нестерпимо, ощущения такие, точно он оброс, прямо как тот священник, Вилли… как его там. Не важно. Аскеладд сосредоточил все свои силы, физические и моральные, в правой руке. Разогнуть плечо, согнуть локоть… кожи коснулся прохладный воздух. Ему удалось вытащить руку из-под всех тряпок и соломы. Аскеладд попытался проделать то же самое с левой рукой, но помешала резь между рёбер. Что ж, не всё сразу. Правая рука, похоже, наконец вспомнив, как надо двигаться, позволила ему поднять её в воздух – и в его поле зрения. Хм, кажется, он слегка исхудал.       По-хорошему, вообще помереть должен был.       Что вообще должны были сделать с телом? Сжечь? Выбросить в выгребную яму? Вздёрнуть на виселице в назидание? Отрубить голову и выставить её на всеобщее обозрение? Вообще, если подумать, все норманны с подозрением относятся к мертвецам и предпочитают их захоранивать побыстрее и понадёжней. И желательно под кучей камней.       Как же зверски чешется шея. Аскеладд попытался её почесать и нащупал… странное. После непродолжительного изучения вопроса он понял, что это косичка, и длинная – может, даже длиннее, чем у Бьёрна. Кто-то заплёл ему отросшие усы и бороду в косичку. Из груди вырвался хриплый смешок. Ну точно не Торфинн. Сколько же он пролежал в отключке? В голову закралось нехорошее подозрение. Протянув руку, Аскеладд ощупал голову. Так и есть. Его отросшие волосы также были заплетены в две милые косички, перевязанные чем-то, похожим на измочаленные травинки.       Практично до ужаса.       Кстати говоря… под пятой точкой как-то подозрительно мокро. Аскеладд не хотел об этом думать. Совсем не хотел. Нет, разумеется, лежачий больной, ещё и без сознания… он действительно не хотел об этом думать. Тем более что в голову услужливо лезло, как могли бы высказаться на эту тему Торфинн и Бьёрн, а вот уж кто бы точно не стал жалеть его самолюбие.       Выпростав наружу обе руки, Аскеладд попытался ими упереться, но старая слежавшаяся солома была плохой опорой. Один, Бран, Иисус, Мухаммад, кто там ещё есть, просто дайте ему силы. Юпитер, точно. Вот Юпитер сейчас бы особенно пригодился. Солома скользила под руками, трясущимися от напряжения и слабости, в глазах искрило от боли между рёбрами, но медленно, с трудом Аскеладд заставил себя сесть.       Из одежды на нём оказалась одна нижняя рубаха, мокрая от пота и потому липнувшая к телу, отчего холодный воздух казался ещё холоднее. Он совсем ослаб. Вот когда Торфинну надо ловить шанс – он сейчас Аскеладда голыми руками без труда придушит. Если, конечно, сделал хоть какие-нибудь выводы из его рассказа.       И если в косичках не запутается.       Почему Аскеладда вообще должна волновать судьба этого щенка?       Отдышавшись, он приподнял «одеяло». Пелёнка. Господи прости, это правда пелёнка. Казалось бы, он уже и ещё не в том возрасте, но… здесь где-нибудь есть штаны? Здравый смысл, конечно, подсказывал, что кто бы за Аскеладдом не ухаживал – а кто-то явно ухаживал, даже заплёл ему эти клятые косички – перспектива сменить ему ещё одну пелёнку сейчас уже вряд ли приведёт этого человека в ужас, но даже у самого безнадёжного викинга есть некоторые представления о собственном достоинстве. Честно сказать, Аскеладд очень удивился, осознав, что это представление есть и у него. Вот уж чего не ожидал.       Штаны нашлись рядом. А также сапоги и туника. И пояс. И даже меч. Аскеладд с подозрением разворошил солому и обнаружил завёрнутые в невзрачную тряпицу золотые запястья. Какой бы идиот за ним ни ухаживал, он даже не догадался его обокрасть. Христианин, небось. И как таких людей земля носит?       С такими слабостью и болью двигаться было почти нечеловечески сложно, но Аскеладд заставил себя приподняться и с помощью почти акробатического трюка выдернул из-под себя вонючую пелёнку. Разглядывать её совсем не хотелось. Кое-как обтёршись условно чистым её концом, он отшвырнул проклятущую тряпку прочь в темноту и потянулся за штанами.       И именно в это мгновение – ну конечно, когда иначе? – раздался скрип двери, и потянуло свежим воздухом, пахнувшим дождём. Аскеладд тихо зарычал и быстро накинул «одеяло» назад. Надеть штаны он сейчас в таком состоянии всё равно не успеет.       В стене напротив открылся прямоугольник двери, лишь самую малость более светлый, чем стена, и в нём показалась человеческая фигура. Женщина. Невысокая, закутанная в платок, на тёмном платье белеет фартук, в руках ведро с чем-то тяжёлым, может, водой. Женщина замерла в дверях, Аскеладд чувствовал на себе её взгляд. Видать, крепко удивилась. Аскеладд бы не удивился, если бы она уронила ведро и с визгом убежала в ночную тьму, но вместо этого женщина молча вошла внутрь и закрыла за собой дверь. Несколько тихих шагов, пара щелчков огнива, и зажглась лучина, вставленная прямо в щель одного из поддерживавших крышу столбов. Убедившись, что в плошке под лучиной не высохла вода, женщина стряхнула платок, и он тяжело упал на пол, видимо, мокрый от дождя. Подойдя к Аскеладду, женщина присела на корточки и взглянула прямо ему в глаза:       — Проснулся. Уже не ждала, — с явным акцентом выговорила она.       Саксонка. Лицо простое, из изысков только веснушки, и те блеклые и невыразительные. Возраст… честно говоря, Аскеладд терялся в догадках. С равным успехом могло быть и тридцать, и тринадцать. Могло быть, конечно, и больше, потому что бывает такая порода людей, которые до седых волос выглядят совершенными сопляками. Но самая чертовщина творилась с глазами. Глаза Торса и Кнута выдавали решимость, короля Свена – усталость, Торфинна – дурость, Торкелля – заднюю стенку его черепной коробки. Глаза этой женщины не выдавали ничего. Но не потому, что она была непроходимо тупа, как можно было бы ожидать от саксонки, с какого-то панталыку решившей выходить тяжело раненного викинга (христиане – они вообще ребята с прибабахом). Нет. Просто она смотрела на Аскеладда пустыми глазами мертвеца. Или дохлой рыбы. В общем, чего-то дохлого, причём давно. В сочетании со странной недоулыбочкой на губах выглядело совершенно фантасмагорически.       — Привет, — прохрипел Аскеладд пересохшим и, видимо, отвыкшим от произнесения звуков горлом, попытавшись обаятельно улыбнуться.       — Привет, — на лице женщины не дрогнул ни один мускул.       Она перевела взгляд с Аскеладда на пелёнку, которую он, оказывается, отбросил не так далеко, как ему хотелось думать, потом на так и лежавшие аккуратно сложенными штаны и, наконец, снова взглянула ему в глаза.       — Помощь? — всё тем же до монотонности ровным тоном предложила она.       Аскеладд сделал над собой усилие и с улыбкой ответил:       — Спасибо, как-нибудь сам.       Женщина… девушка?.. девочка?.. ткнула пальцем ему в грудь:       — Ты слабый. Ты спал долго. Два года.       Два года. Ну, если учесть, насколько отрасли борода и волосы… Аскеладд задумался, а потом ткнул пальцем в косичку на подбородке.       — Не хотела разрезать… горло. Решила, ты сам отрежешь, как нравится. А не проснёшься – всё равно.       Удивительно здравое рассуждение для человека, решившего выходить совершенно незнакомого ему морского разбойника.       Женщина встала и отошла назад к столбу, рядом с которым обнаружился маленький очаг с котелком. За два-то года она уже наверняка всё здесь обжила. Достав из недр платка зайца – почему они все непрерывно жрут зайцев? – она начала умело и быстро его разделывать.       Воспользовавшись тем, что она сидит к нему спиной, Аскеладд опять потянулся к штанам. В голову пришла мысль, что женщина села так специально. Мысль была немедленно отправлена в утиль как непродуктивная. Ну специально и специально, что теперь поделаешь? Схватив штаны, Аскеладд затащил их под одеяло и задумался о том, как теперь в эти штаны попасть ногами. Те действия, о которых он раньше просто не задумывался, которые его тело совершало практически самостоятельно, теперь требовали предельной концентрации сил и внимания.       Это натуральное издевательство. Аскеладд, конечно, уже давно понял, что с годами будет только дряхлеть, да и сам отпускал шуточки на эту тему, но вот чтоб резко стать старой развалиной… ну не в сорок же чёртовых лет! Вон, Торкелль лет на шесть, наверно, его старше, но с ним по-прежнему ни одному человеку не совладать. Благослови господи, что у него такой уязвимый подбородок.       А Торс, похоже, знал об этом, чертяка, но Торкеллю не сказал.       После того, как ценой нечеловеческих усилий Аскеладду удалось запихнуть в штанину правую ногу, так и не уронив при этом никуда одеяло, он украдкой покосился на женщину. Та по-прежнему сидела к нему спиной и сверлила взглядом побулькивающий котелок. То есть, пока он возился с одной штаниной, она успела разделать всего зайца, и уже даже вода вскипела. Невероятно.       Как ни странно, вторую штанину надеть оказалось проще – видимо, он понял принцип. Настал черёд натянуть штаны на пояс.       Интересно, когда эта женщина потеряет терпение?       Следовало приподняться на одной руке, а другой быстро вздёрнуть штаны наверх. Невозможно. Не в его текущем состоянии и не на этой скользкой соломе – он уже пробовал с пелёнкой, и у него не получилось. Он мог лечь и как будто бы вползти в штаны, но не был уверен, что после этого сможет сесть назад. Ладно, ничего, надо разминать мышцы. Аскеладд осторожно улёгся назад на спину. Солома умудрялась быть одновременно слишком жёсткой, больно впиваясь в спину, и слишком мягкой, не давая надёжной опоры. Была – не была. Чуть-чуть приподняться, опираясь плечами и пятками, и быстро вздёрнуть штаны. Если он сейчас поскользнётся, будет зрелище.       Как хорошо, что здесь нет Торфинна. Прошло два года, где он сейчас?       Пальцы, крепко вцепившиеся в пояс, дрожали от напряжения. Боже, как же он ослаб. Сможет ли вернуть хоть половину былой силы? Мгновенное напряжение и резкий рывок. Солома заскользила под пятками, но Аскеладд смог удержаться и опустился назад на своё ложе почти без звука и почти плавно. Почти. По крайней мере, штаны теперь на нём.       От боли в глазах плясали мушки, грудь вздымалась и опадала, каждый новый вдох сопровождался вспышкой боли. Насколько глубокую рану нанёс ему Кнут? Продырявил ли он лёгкое? Но с дырой в лёгком человек не выживет. Тогда почему он жив?       Над Аскеладдом склонилась тень. Лицо женщины по-прежнему ничего не выражало.       — Я в порядке. Чуть запыхался, — Аскеладд попробовал усмехнуться.       Видимо, её не впечатлило. Женщина разогнулась и подошла к левой стене. Там, на стыке стены и крыши висели пучки сушёных трав. Целые веники. На глазах не верившего тому, что он видит, Аскеладда, женщина сорвала один такой веник и целиком покрошила его в котелок к зайцу. Аскеладд, конечно, слышал о том, что англы и саксы ни бельмеса не смыслят в еде, но чтоб до такой степени… В этом вареве травы теперь больше, чем зайца.       Тем временем Аскеладд отдышался, и пришла пора снова садиться. Но, похоже, он уже исчерпал свой запас сил на сегодня. Руки тряслись так, что он боялся, что сейчас какой-нибудь локоть вывернется не в ту сторону. Рубаха была настолько мокрой от пота, что если выжать её у кого-нибудь над головой, бедняга подумает, что разверзлись хляби небесные. Холодно и жарко одновременно.       Снова усевшись, Аскеладд почувствовал, как что-то тёплое укутало его плечи. Женщина стояла рядом, склонившись, это она набросила на него плат шерстяной ткани. Котелок булькал, распространяя дурманящие запахи. Аскеладд неожиданно понял, что зверски голоден. Сколько бы травы ни напихали в этого несчастного зайца, он готов был съесть её всю.       Женщина сняла котелок с огня и поставила его в солому рядом с Аскеладдом, выкопав что-то вроде ямки, чтобы котелок не опрокинулся. Ложкой она зачерпнула нечто из котелка, чуть подула и попыталась поднести Аскеладду ко рту.       — Я сам.       Ему удалось добиться от неё реакции – она чуть приподняла левую бровь.       — Будет тебе, я не настолько немощный.       Женщина перехватила ложку и протянула её Аскеладду ручкой.       Наверно, если бы она, как и подобает недалёкой девице (или кто она там), смущалась, хихикала и строила глазки, он, может быть, и позволил бы покормить себя с ложки, потому что тогда это была бы шутка, игра. Но, увы, если бы суровая реальность была человеком, у неё было бы лицо этой женщины. Оно точно говорило: «Ты безумно ослаб, поэтому будь паинькой и слушайся сиделку». Аскеладду совсем не хотелось чувствовать себя настолько жалким.       Пальцы вцепились в ложку, точно в конвульсии, рука дрожала, несчастный заяц так и норовил выпрыгнуть на солому. Только каким-то чудом Аскеладду удалось донести ложку до рта. В зайце не было ни крупинки каких бы то ни было приправ, трава на вкус была как трава, и всё вместе это была самая отвратительная еда в его жизни. Но это была еда, а он зверски хотел есть.       — Есть осторожно, — посоветовала женщина. — Твой желудок давно… не ел твёрдую еду.       Аскеладд кивнул.       Было бы здорово, если бы, как в сказке, с каждой новой ложкой ему прибавлялось бы сил, и когда котелок опустеет, он окреп бы полностью, но жизнь – госпожа весьма суровая, не терпящая коротких путей и простых решений.       Всё время, пока Аскеладд ел, женщина молча сидела рядом на корточках и смотрела в пустоту остекленевшим взглядом. Тем не менее почему-то у него не было сомнений, что, если он всё же выронит ложку, она сможет подхватить её едва ли не на лету.       Всё-таки, что здесь происходит?       Аскеладд постучал ложкой по котелку:       — Твой черёд.       Женщина покачала головой:       — Тебе на завтра. Я приду только вечером.       Достав аккуратно сложенную тряпицу, она промокнула ему со лба пот, а потом остатки похлёбки с губ и бороды. Потом она встала, подобрала где-то на половину опустевший котелок и отнесла его к очажку, где накрыла деревянной крышкой.       Аскеладд устало опустился обратно на своё «ложе». Всё равно ни на что большее он сейчас не способен, надо сосредоточиться на пищеварении, чтобы организм принял пищу. Проклятье. Король Свен на том свете сейчас наверняка злорадно смеётся. Да, ему снесли голову в самый неподходящий момент и разрушили все его планы, но, по крайней мере, он был избавлен от этого.       Женщина подобрала пелёнку (Аскеладд очень надеялся, что для того, чтобы сжечь) и задула лучину. Значит, собирается уходить.       — Спокойной ночи, — сказала она.       Аскеладд кивнул. Подобрав платок, женщина накинула его на плечи и направилась к двери.       И всё-таки он не сдержался:       — Зачем тебе всё это?       Женщина остановилась на пороге и обернулась. Он не видел её лица, но она стояла молча, точно размышляя. Со вздохом пожала плечами.       — Oferfundennes, — ответила она и закрыла за собой дверь.       Спасибо, это многое прояснило.       Проклятые саксы.