Авалон на закате

      Когда Аскеладд проснулся на следующий день, первой его мыслью было то, что он жутко хочет пить. Что, на самом деле, было совсем не удивительно, скорее даже напротив, странно, что он почувствовал сильную жажду только сейчас. С трудом усевшись, он мутным взглядом обвёл сарай в поисках чего-нибудь, похожего… скажем, на кувшин с водой. Или ведро. Или что-нибудь. Взгляд Аскеладда упёрся в плошку под лучиной. Женщина для своего варева откуда-то приносила ведро с водой, причём вряд ли от самого Йорка. Никакой реки или ручья, или чего-то похожего Аскеладд вчера не заметил, значит, поблизости должен быть колодец.       Кстати, снаружи уже светло, а женщина всё ещё не пришла.       Впрочем, это, возможно, и к лучшему, поскольку он предпочёл бы уладить все свои утренние дела без свидетелей. Нет, понятно, долгая жизнь среди грубых, неотёсанных и дурно (если вообще) воспитанных мужиков легко может начисто отшибить чувство стыда и помочь выработать непробиваемую устойчивость к сортирному юмору и похабным шуткам, тем более что блюсти «приличия» на драккаре долго не выйдет при всём желании. Но эта женщина, что характерно, не была мужиком, заброшенный сарай посреди леса мало походил на драккар, а сам Аскеладд сейчас был настолько немощен, что перед самим собой стыдно было. Поэтому без свидетелей всё же как-то попроще.       Кто бы мог подумать, что у него всё ещё осталось чувство стыда.       Разобравшись со всеми делами, подразумевавшими поиск куста пораскидистей, Аскеладд добрался назад до входной двери сарая и осмотрелся. Где-то должен быть колодец, и оставалось надеяться, что он не слишком далеко, хотя в таких зарослях заметить его может быть сложно. К счастью, Аскеладд никогда не жаловался на внимательность. Остатки деревянной шахты, видимо, в своё время не тронутые огнём, примостились под сенью явно обрезанного куста. Ведро с верёвкой, обвязанной вокруг корня этого самого куста, стояло тут же рядом. Всё вместе это располагалось шагах в двадцати от входа в сарай – расстояние вполне посильное, тем более что по дороге росла парочка совсем молодых деревьев, способных сгодиться для опоры. А по одному, росшему совсем рядом с колодцем, Аскеладд сумел даже аккуратно опуститься на колени.       Ведро, разумеется, оказалось пусто, так что не оставалось ничего иного, кроме как бросить его в колодец и надеяться, что ослабшие руки сумеют его вытащить. В конце концов, это не себя тягать. Вода была холодной, но, к счастью, этим её недостатки ограничивались. Оставалось лишь надеяться, что обитатели этого молодого леска пока ещё не завели себе привычку регулярно гадить в колодец. Хорошо было бы найти ему какую-нибудь крышку.       Хорошо было бы свалить отсюда до того, как мысли подобного рода овладеют им окончательно.       Вдоволь напившись, Аскеладд опёрся спиной о дерево, по-портновски скрестил ноги и подставил лицо пробивавшемуся через пока ещё не слишком густые кроны деревьев солнцу. День выдался прохладный, но ясный, и даже воздух казался приятным на вкус. Тело Аскеладда, усталое, измученное и истощённое, радовалось тому, что оно живо.       Никто не хочет умирать.       Аскеладд взглянул на свои руки. Если бы тогда он умер, то сейчас, наверно, его тело бы уже полностью разложилось. Остались бы только белые кости, что раздробились бы под гнетом наваленных сверху камней, и черви бы ползали среди осколков. Христиане говорят, что из черепа Адама, которого они называют прародителем человечества, выросло дерево, из которого потом был сделан крест, на котором иудеи распяли Иисуса. Интересно, проросло бы что-нибудь из его собственных костей?       Репейник какой-нибудь в лучшем случае. Крапива. И волчья ягода.       Уже огород какой-то получается.       Женщина всё не шла. Наверно, её хозяин решил, что библейские предписания распространяются только на свободных. Или что работа по дому не считается работой. Или что это прекрасный день, чтобы провести его в плотских утехах. Хотя христиане такое занятие, кажется, не одобряют. И, в конце концов, не каждый же хозяин имеет всех своих рабынь. Не говоря уже о том, что надо быть тем ещё извращенцем, чтобы захотеть женщину с таким взглядом.       Всё равно что иметь треску.       Но что вообще за маразм верить, что некий всемогущий творец где-то там далеко на небе смертельно обидится, если ты лишний раз, скажем, подметёшь пол в доме? Вот какая этому дядьке может быть разница? А пол зато чистый. Мать была набожной христианкой – пока окончательно не сошла с ума. Вера в великого короля за западным морем сочеталась в ней с верой в царя небесного, и одно другому чудесным образом не противоречило. Она тяжело вздыхала всякий раз, как Аскеладд отправлялся работать в воскресный день (во всяком случае, тогда, когда она вообще могла воспринять концепцию дня недели). Богу, видишь ли, это не нравится. Что ж, если ему это и правда настолько не по душе, мог бы каждое воскресенье осыпать всех этой своей «манкой небесной», и все были бы довольны.       Аскеладду надоело сидеть: земля была ещё довольно холодной, да и опора для спины из молодого дерева такая себе. С трудом снова поднявшись на ноги, он задумался, чем бы заняться дальше. Можно, скажем, обойти по кругу сарай – для тренировки. Будет плохо, если женщина придёт только ночью. Она не оставила ему еды, а сам себя он прокормить пока что не в состоянии.       Ступать босыми ногами по траве в чём-то было даже приятно. А если бы не приходилось судорожно цепляться рукой за стену сарая в страхе, что на очередном шаге ноги просто подогнуться, и он полетит мордой в землю, было бы совсем хорошо. В памяти всплывали смутные обрывки из того периода его детства, когда мир ещё казался полным чудес и радостей, и каждый новый день непременно таил в себе нечто хорошее. Как рано он вообще распрощался с подобными иллюзиями? Торфинну было шесть лет. А ему сколько?       Вдруг Аскеладд услышал шаги. Оторвав взгляд от земли – оказывается, всё это время он смотрел только на собственные ноги – он быстро огляделся, пытаясь понять, не грозит ли ему опасность. В конце концов, откуда ему знать, насколько на самом деле заброшен этот хутор, и когда хозяева решат наконец пустить эту землю в дело. Земля в Англии хорошая, никто не оставит плодородное поле простаивать без дела.       Как будто он хоть что-то понимает в земледелии.       Между деревьев мелькнул белый фартук, и Аскеладд почувствовал облегчение. Опасности нет, к тому же вот и его… сиделка подтянулась. Называть её «спасительницей» язык как-то не поворачивался. Возможно, потому что Аскеладд не просил себя спасать. Да и что в принципе в целом мире может его «спасти»? В чём вообще должно выражаться это «спасение»? От чего его надо «спасать»?       Женщина вела себя несколько странновато. Её то ли шатало, то ли заносило, и перемещалась она по лесу странными перебежками по не вполне понятной траектории. Иногда она наклонялась и как будто подбирала что-то с земли. Когда она подошла ближе, Аскеладд увидел, что одной рукой она придерживала фартук, точно неся что-то в образовавшейся складке.       Видимо, почувствовав направленный на неё взгляд, женщина прекратила метаться от дерева к дереву и пошла прямиком к Аскеладду, приветственно помахав ему свободной рукой.       — Твой хозяин и правда тебя отпустил?       — Очень христианин.       Аскеладд усмехнулся:       — А если выбирать между помощью «ближнему» и соблюдением субботы, то что христианскому богу важнее?       Женщина чуть приподняла левую бровь:       — Откуда я знаю?       Похоже, этот вопрос не слишком её волновал.       — Бог тебя не накажет, — продолжил Аскеладд, — за то, что ты нарушаешь субботу ради язычника, разграбившего не одну церковь?       Женщина с безразличием пожала плечами. Для англичанки она была подозрительно мало заинтересована в христианской вере в принципе, особенно если учесть, что её хозяин также был христианином, и ей не было нужды прилагать особые усилия для соблюдения всех ритуалов, налагаемых её верой. Не то что бы Аскеладда всё это на самом деле волновало, конечно. Скорее, это всего лишь ещё одно подтверждение того, что варвары остаются всего лишь неотёсанными варварами, сколько бы они ни старались прикинуться чем-то большим.       И не то что бы христианскому – или какому угодно другому – богу было вообще какое-то дело до того, чем занимаются люди.       Когда женщина наконец подошла к Аскеладду, он заглянул к ней в фартук и увидел, что тот полон…       — Грибы? — в недоумении уточнил Аскеладд.       — Мяса нет, — пояснила женщина. — Силок пустой.       — Но грибы? Весной?       Женщина внимательно посмотрела ему в глаза, а потом просто сказала:       — Ты должен это принять.       Ну да, конечно. Только это ему всегда и остаётся. Просто принять, что он сын рабыни, просто принять, что его мать медленно сходит с ума, просто принять, что его народ изгнан со своей земли на голые скалы, просто принять, что он сам ровно такое же чудовище, как и его отец...       Как и всегда в тех случаях, когда на него накатывало, Аскеладд решил пошутить:       — А мухоморов тут нет?       Женщина приподняла левую бровь, а потом чуть заметно качнула головой:       — «Гриб берсерка», да? Ты их просто ешь? Не знала. Прости, не сезон.       «Просто» их ел только Бьёрн. Так просто, что порой понимаешь, что надо отбегать в сторону, только когда он уже схватил тебя за шкирку. Иногда Аскеладду казалось, что Бьёрн мог бы и правда есть мухоморы просто как лакомство или закуску к пиву. Как угодно, лишь бы хоть на мгновение забыть о том, в каком дерьмовом мире они живут.       Нет, Бьёрн был совсем не такой сложный человек.       — Их ты тоже будешь варить?       — Так быстро. И сытно. Жареное тебе рано.       Может, оно и к лучшему. Что-то подсказывало, что если бы эта женщина попробовала бы что-нибудь пожарить или потушить, то изжарила бы всё до углей.       — Ладно, ладно, уговорила. Я не в том положении, чтобы привередничать.       Точно в подтверждении этих слов желудок Аскеладда издал боевой клич.       — Ты голодный, — постановила женщина. — Я задержалась, прости. Хорошо, ты сильно голодный. Тело требует… глины?       — Еды.       Аскеладд никогда прежде не слышал, чтобы саксы ели глину. Хотя от варваров, конечно, всего ожидать можно.       — Еды, да, — согласилась женщина. — Но шире… как… дом. Дерево, солома, камень.       — Строительные материалы?       — Они. Телу нужны они. Хороший знак, — женщина поудобней перехватила фартук. — Идём есть, Луций, — она прошла мимо него и скрылась за поворотом стены.       До Аскеладда даже дошло не сразу. Он просто почувствовал, словно что-то не так. Как будто в сапог попала крошечная песчинка, которая вроде и не очень мешает, но и совсем не обращать на неё внимания не получается, а вытряхнуть никак не выходит.       Последний раз этим именем его называла мать.       Это было давно, очень давно, ещё до того, как он полностью потерял всякие права на это имя, если, конечно, вообще когда-то их имел. В этом имени были все надежды, которые тайно лелеяли бритты, все надежды, что ещё позволяли им смотреть в будущее хоть с толикой оптимизма. В этом имени было всё, чем он никогда не стал. Да и не мог стать.       В устах саксонки это имя звучало почти оскорблением, насмешкой.       Аскеладд невольно сжал кулаки. Нет смысла срываться на этой женщине, а пока он полностью от неё зависит, это ещё и попросту глупо. Надо быть реалистом. Какие бы чувства Аскеладд ни испытывал на самом деле, правда в том, что эта конкретная женщина никогда никого ниоткуда не изгоняла. Скорее это уж её изгнали, увезли из родных мест, угнали в рабство представители следующей волны завоевателей.       Почему? Просто почему всех несёт на этот маленький несчастный остров? Отчего не оставить его в покое? Отчасти можно ещё понять норвежцев – видел Аскеладд Норвегию, то ещё местечко – но что понадобилось в Британии данам?       Аскеладд глубоко вдохнул и медленно выдохнул.       — Луций, тебе помочь? — раздался голос женщины.       Не сдержавшись, Аскеладд ударил кулаком по стене сарая. Получилось так слабо, что даже за удар не считается. Впрочем, пока что это может быть и к лучшему. Хотя, если бы он не был так слаб, он мог бы просто уйти отсюда, и ему не пришлось бы слышать, как саксонка называет его римским именем.       Кстати о саксонке. Она выбежала ему навстречу, вытирая руки фартуком.       — Ты в порядке? — она остановилась в нескольких шагах от него. — Помощь?       — Я в порядке, — Аскеладд криво улыбнулся. — Просто пока хожу медленно и с привалами. Лучше занимайся едой.       Женщина смерила его взглядом, кивнула и скрылась в сарае. Что ж, по крайней мере, она приятно понятливая. Может быть, даже слишком понятливая.       Когда Аскеладд добрёл до своего «ложа», сидеть на котором было всё же удобнее, чем прямо на земляном полу, грибы уже вовсю кипели в обществе очередного пучка травы. Скоро эта трава начнёт преследовать его в ночных кошмарах. Рядом с женщиной на куске чистой ткани лежал разломанный на двое ломоть хлеба – видимо, вся еда, выданная ей на день хозяином. Похоже, всю эту траву она кромсает в еду просто для того, чтобы выходило сытней и было проще перебить чувство голода. Свою половину ломтя хлеба женщина уже начала потихоньку пощипывать, а вторую молча протянула Аскеладду, когда он приблизился. Аскеладд принял хлеб и аккуратно опустился на своё место, стараясь не усыпать всё крошками. Этот несчастный кусок хлеба, похоже, грозил стать его единственной нормальной едой в обозримом будущем, так что не хотелось бы половину его просто рассыпать по соломе. Как и подобает хлебу, на вкус тот оказался божественен.       — Ты любишь травы? — спросил Аскеладд просто для того, чтобы не сидеть в тишине.       — Для здоровья. Стать крепкий. Быстро.       — То есть, обычно ты их в еду кладёшь всё-таки меньше?       — Да.       Аскеладд задумался:       — И ты сумела как-то кормить меня все эти два года, что я лежал здесь бревном?       — Бульон. Каша. Из хлеба тоже. И зайца.       Аскеладд попытался представить себе кашу из зайца и решил, что даже и хорошо, что он пропустил эти счастливые мгновения, в которые в него запихивали сей кулинарный шедевр.       — И зачем тебе только это сдалось?       — Ofer—       — Да, да, я понял. Это и правда единственная причина?       Женщина в некоем подобии задумчивости уставилась куда-то на дальний угол сарая. В её лице как будто совершенно ничего не изменилось, и всё же Аскеладду показалось, что оно приобрело почти мечтательное выражение.       — Впервые увидела самоубийца.       От удивления Аскеладд едва не подавился хлебом. Он так долго пытался прокашляться, что женщина встала со своего места у котелка, присела рядом с ним и заботливо похлопала его по спине.       — Ешь осторожно, — посоветовала она.       — Ты же не меня имеешь в виду под самоубийцей?       Женщина приподняла левую бровь:       — А кого?       Вообще-то, Аскеладд был уверен, что разыграл свой маленький кровавый спектакль весьма талантливо, и что случайный наблюдатель, скорее всего, даже не задумался бы о том, что это и правда могло быть всего лишь спектаклем. Тем более такой шок, короля сначала оскорбили и унизили, а потом ещё и голову ему снесли, а закончилось всё побоищем с хохочущим безумцем в главной роли. Не может же одна случайная рабыня оказаться проницательней толпы напыщенных царедворцев.       Аскеладд взглянул женщине в глаза. Мёртвые и пустые. Внимательные и точно слепые. Холодно глядящие прямо в душу и бесстрастно оценивающие всё увиденное.       Губы сами расплылись в ядовитой ухмылке:       — И как тебе вышло представление? Враги твоего народа убивали друг друга у тебя на глазах, приятное должно было выйти зрелище, не так ли?       Женщина чуть склонила голову в бок:       — Рот дан человеку. Грустно, не пользуется.       Христиане. Прощают всех. Верят в то, что каждого можно «спасти». Верят до тех пор, пока на горизонте не появляется полосатый парус.       — Ты слишком наивна.       — Да.       А, так она даже это понимает?       Аскеладд вздохнул и решил сменить тему:       — Кстати, я тут обратил внимание, у тебя висят целые связки чеснока. Совсем не хочешь добавить в еду хоть что-то, что придаст ей вкуса?       Женщина проследила за его взглядом и тоже взглянула на связки. Потом в задумчивости поскребла щёку.       — Не знаю. Острый. Желудок как?       — Уже третий день. Мне кажется, мой желудок вполне готов к пище, имеющей вкус.       После небольшого колебания женщина пожала плечами и встала. Дотянувшись до одной из связок, она оторвала головку чеснока и с хрустом разломила её напополам. После чего, к священному ужасу Аскеладда, ни сомневаясь ни мгновения, всю целиком зубчик за зубчиком отправила в котелок. Аскеладд сглотнул. Что ж, он сам об этом попросил – но в будущем следует быть осмотрительней.       Когда грибы сварились, женщина сняла котелок с огня, поставила его перед Аскеладдом и протянула единственную имевшуюся ложку. Отказываться Аскеладд не стал, тем более, что что-то ему подсказывало: чем холодней это варево, тем несъедобней. Если так подумать, умение превращать вполне нормальную пищу во что-то настолько несъедобное – теперь ещё и с оглушающим вкусом чеснока, от которого горел рот и начинало предательски щипать в носу – тоже сродни таланту. Эта женщина могла бы убивать людей, и никто бы ни за что не заподозрил, что она делает это по злому умыслу.       Пока Аскеладд давился грибами, женщина молча пощипывала остатки своего куска хлеба. Как обычно, взгляд её был устремлён скорее в пустоту, чем на что-то конкретное. Что она должна была пережить, чтобы взгляд её потерял всякую живость? Что вообще творится в её голове?       — Что бы ты делала, если бы я никогда не очнулся?       Женщина с безразличием пожала плечами.       — Так и продолжала бы ходить сюда до бесконечности? — не сдавался Аскеладд.       — Что-то другое. Не такое, как всегда, — предположила она. — Место только моё. Тайна, знаю только я.       Всё оказалось даже проще, чем он думал. Почти до обидного. Это всего лишь её способ сбежать. Иллюзия власти над своей жизнью. Но даже так, ей правда не кажется, что это всё-таки немножко перебор?       И к слову о тайнах…       — Почему ты назвала меня… так?       Она склонила голову к левому плечу и посмотрела Аскеладду в глаза. Если подумать, для рабыни она слишком легко отвечает взглядом на взгляд. Создавалось ощущение, как будто она просто не умеет опускать глаза в пол, как подобает её положению.       — Как? — спросила она.       Аскеладд не хотел произносить это имя. Да это было его имя – но это же были его цепи. Как мощная древняя магия, как проклятье древнего колдуна, оно связывало его, довлело над ним, поглощало, давило, заставляя волочь на спине этот почти непосильный груз. Даже один только звук этого имени был сродни заклинанию.       — Почему ты назвала меня…, — Аскеладд сглотнул и даже шмыгнул носом – из-за чеснока, — «Луцием»?       Женщина приподняла левую бровь:       — Потому что твоё имя? Я слышала, ты назвал себя, — она сделала паузу, видимо, собираясь с мыслями, чтобы правильно воспроизвести звуки чужого языка, — Луций Арторий Каст, законный король Британии. Верно?       «Законный король Британии»! Она вообще понимает, как звучат эти слова в её устах? Что сам её язык оскверняет и это имя, и этот титул? Что за эти три слова как за последнюю соломинку бритты цепляются в своей бесконечной и безнадёжной борьбе с саксами, захватившими их земли и изгнавшими их на голые скалы? Да, это пустые мечты и тщетные надежды, но пока они дают силы жить…. Она хоть знает, что такое Британия и почему ещё четыре века назад премудрый Гильда написал плач о её погибели?       — Ха! — Аскеладд заставил себя рассмеяться. — И ты правда в это поверила?       — Почему нет? Ты в это веришь.       Она раздражает. Как её глаза могут быть такими пустыми и такими проницательными одновременно? Она как будто смотрела одновременно на него и сквозь него, ему в глаза и ему в душу. Ещё думает, небось, что в состоянии понять, о чём он думает и что им движет. Э, нет, девочка, ни черта тебе не разглядеть этими глазами. В глазах мёртвой рыбы всего лишь отражение тех, кто в них заглянет.       Аскеладд отвёл взгляд.       — Это был спектакль. Ты же видела, как они все удивились от этих слов?       — Но это не мешает. То есть, — женщина замялась, явно силясь подобрать нужные слова, — ты можешь играть, но правду. Это может не быть ложь, чтобы стать спектакль. Глубоко, — она коснулась своей груди. — Это может спать внутри. И ты позволил проснуться.       На самом деле, всё просто. Для того, чтобы понять всё это, для того, чтобы увидеть всю подноготную того представления, достаточно лишь обладать толикой проницательности, каплей внимательности и не поддаться панике. Последнее, пожалуй, самое главное, и для гостей рокового пира короля Свена самое невыполнимое. Потому что нет такого человека, что совершенно не боялся бы за свою жизнь, которому ничего не стоило бы умереть. Могло быть лишь одно исключение: если человек уже и так давным-давно умер внутри.       Аскеладд решил, что стоит сменить тему:       — Ты же знаешь, что ты ужасно говоришь по-датски?       — Да, — кивнула женщина.       — Но понимать ты понимаешь спокойно?       — Раб не должен много говорить. Раб должен слушать и делать.       — Я понимаю, но ты живёшь в Йорке среди данов, и за всё это время так и не научилась нормально говорить?       — Я не… говорительная.       — Общительная.       — Вот.       До какой степени можно быть необщительной? Она что, с людьми в основном жестами разговаривает? Хотя, если она попала в рабство совсем недавно…       — И давно ты рабыня?       Женщина на мгновение в задумчивости отвела взгляд, а потом пожала плечами:       — Наверно.       — Сколько тебе лет?       — Перестала считать после первый сотня.       Аскеладд моргнул. На лице женщины как всегда не дрогнул ни один мускул, так что понять, насколько она верила в то, что говорила, было решительно невозможно. Это была шутка? Он должен был посмеяться? Или она это совершенно серьёзно, что отчасти ложится в ту же корзину, что и заявление о том, что она его воскресила? Ему бежать отсюда прямо сейчас, или всё же подождать, пока ноги перестанут дрожать? Она же не выхаживает его, чтобы принести в жертву, призвать дьявола или что там ещё делают ведьмы с теми несчастными, что попадают к ним в руки? Ведьм же не существует?       Женщина отломила кусочек от своего куска хлеба и засунула Аскеладду в полуоткрытый рот. Самое ужасное при этом было в том, что само действие не содержало в себе ни тени игривости или кокетства. Она просто заткнула ему рот куском хлеба.       — Ешь.       Засунув остаток своего куска себе за щёку, женщина встала, деловито отряхнула колени и вышла из сарая. Аскеладд остался наедине с самим собой хлопать глазами. Она же не могла смутиться, скажем, оттого, что не знает, сколько ей лет? Глупости. Аскеладд знал людей, которые вообще не задавались вопросами о собственном возрасте, в лучшем случае будучи в состоянии примерно назвать десятилетие, и таких было куда больше, чем тех, кто мог назвать свой возраст с точностью до пары лет. Было бы чего смущаться, в самом деле.       Она же не может и правда быть ведьмой? Нет, это глупости. В конце концов, если она ведьма, то что тогда делает в рабстве?       Наевшись грибов до состояния, когда ещё не тошнит (в смысле, совсем уж – так-то его тошнить начало ещё с первой ложки), а желудок всё-таки полон и перестал выводить замысловатые рулады, Аскеладд положил ложку в котелок и встал. Каждый проклятый раз это больше походило на какой-то замысловатый трюк, чем на едва ли не простейшее действие из возможных. Невольно в голову начинала закрадываться мысль, что сама возможность удерживать тело в вертикальном положении – один из величайших даров человека, который он по глупости совершенно не ценит. Как и многое другое в этом мире, впрочем.       Доковыляв до ближайшего столба, Аскеладд уже почти привычно остановился на первый привал. Интересно, а вот когда он тогда, в далёком детстве, первый раз ходить учился – это было так же сложно? Как вообще учатся ходить дети? Маленьких детей Аскеладд последний раз в жизни на некоторой постоянной основе наблюдал ещё в отцовском доме, и не сказать, что внимательно к ним присматривался - своих проблем хватало. Был ещё, конечно, Торфинн, но этот уже умел ходить. Если б ещё думать умел при этом, ему б цены тогда не было. То есть, конечно, тогда его было бы сложнее использовать, но по крайней мере щенок был бы не таким бесячим.       Если подумать, когда Торфинн только прибился к его команде, то ростом был ему по бедро, наверно. А последний раз где-то по плечо.       Ха, так он и правда вырос.       Добредя до двери сарая, Аскеладд сделал очередной привал на отдышаться. Интересно, насколько эти привалы нужны ему физически, а насколько их требует его голова, которая как всегда думает слишком много и не по делу? Если он правда хочет восстановить былые силы, надо быть к себе строже. Например, попробовать без привалов дойти до колодца.       Женщина, оказывается, всё это время вокруг колодца и хлопотала. Она приволокла откуда-то небольшую деревянную колоду, заметно обгоревшую с одного бока, и очередной отрез ткани, видимо, чтобы потом всю оставшуюся жизнь не вычёсывать волосы из одежды. На краю колодца стояло ведро, а рядом с ним сидела сама женщина и с рассеянным (как будто когда-то у неё бывает другой) видом натачивала ножницы.       Заметив Аскеладда, она отложила ножницы в сторону и встала:       — Помощь дойти?       — Я дойду сам, я не настолько немощный.       — Без опоры?       — Я уже доходил до колодца сегодня утром. Как видишь, ничего не случилось.       Женщина со вздохом пожала плечами:       — Осторожно. Не спотыкайся.       — Да, да, спасибо за заботу.       После такого Аскеладд уже не мог себе позволить длительную передышку, пришлось идти дальше. Женщина внимательно следила за каждым его движением, кажется, она даже не моргала. На самом деле, Аскеладд не мог быть в этом уверен, потому что смотрел исключительно на свои ноги – он просто чувствовал на себе её пристальный взгляд. Оступиться и упасть сейчас было совершенно недопустимо, и даже не столько потому, что она специально его предостерегла. Вот ведь картинка: немощный Луций Арторий Каст споткнулся и лежит на земле, а подняться ему помогает саксонка. Унизительно до тошноты.       Но, вообще-то, если подумать, эта самая саксонка последние два года каждый день меняла этому самому Арторию пелёнки. Нет, вот эту историю надо предать забвению как можно скорее и основательней, иначе он просто не вынесет. Впрочем, женщину так и так следовало убить после того, как он достаточно восстановиться, так что всё решаемо.       Добредя до колоды, Аскеладд на неё не столько уселся, сколько рухнул. Ну, или всё-таки очень быстро сел – всё зависит от того, как это преподнести. Женщина взяла ткань и накрыла ею Аскеладда, оставив торчать только голову. Отрез едва покрывал ему колени, но и такая длина сгодится. Как следует закрепив ткань, женщина распустила Аскеладду обе косички и принялась расчёсывать волосы. Интересно, за два-то года, сколько он накопил вшей?       — Я могу помочь тебе мыться, — точно прочитав его мысли, сказала женщина. — Я подумаю, как сделать.       — После двух лет не мыться ещё месяц-другой – разница невелика.       — Я тебя обтирала. Конечно. И ногти стригла.       Конечно.       Что вообще творится в голове у этой женщины, если она сама по собственной воле взвалила на себя уход за совершенно чужим ей человеком, который ещё и неизвестно, очнётся ли вообще? Как бы она ни хотела обрести хоть какую иллюзию контроля, это же должно быть попросту противно.       Лично Аскеладд был бы совсем не против, если бы она просто оставила его умирать там на полу среди трупов. Разумеется, это совсем не значит, что он тогда – или сейчас – хотел наложить на себя руки, и там на пиру, так сказать, воспользовался случаем. Но просто раз уж он решился пожертвовать своей жизнью во имя великой цели, выжить после этого было как-то… почти обидно.       Аскеладду стало стыдно за собственные мысли.       Еле слышно женщина замычала себе под нос какую-то мелодию, показавшуюся смутно знакомой, но он никак не смог вспомнить, где слышал её раньше. Возможно, потому что ко всем прочим недостаткам у женщины ещё не было ни слуха. Или слуха не было у Аскеладда. В любом случае, где-то что-то не срасталось.       — Как сильно я оброс?       — Сильно.       Женщина наклонилась и, выудив из травы старое ржавое, но тщательно отполированное зеркало, поднесла его Аскеладду. Он даже не знал, что поразило его сильнее: то, как сильно он на самом деле исхудал, или то, что даже несмотря на излишнюю худобу и заросшую и криво обрезанную бороду он так сильно походил на своего отца. Особенно с этой длиной волос.       — Обрежь по длине плеч и подравняй, — наконец, сказал Аскеладд.       — У тебя было коротко, — после небольшой паузы заметила женщина.       — А теперь я хочу так.       Она опустила зеркало и, чуть присев, взглянула ему в глаза:       — Тебе не хорошо.       — Я не спрашивал твоего мнения.       Женщина отвела взгляд, точно что-то обдумывая. Пожала плечами, распрямилась и встала у него за спиной. Аскеладд услышал, как щёлкнули ножницы.       — Все эти вещи ты нашла здесь на руинах?       — Ножницы, зеркало и другое?       — Ага.       — На руинах. Много мусор. Но что-то… нормально.       — «В руинах много мусора, но что-то ещё сгодится», — подсказал Аскеладд.       — Да.       — Повторяй за мной.       Щёлканье ножниц остановилось.       — Зачем?       — Потому что мне больно тебя слушать, а слушать тебя мне придётся ещё долго.       — Hwa uncuð man, — пробормотала женщина. ‘Вот странный человек’, если по-датски.       Аскеладд усмехнулся:       — Чтоб ты знала, я немного понимаю по-английски.       — ‘Правда’? Но ты не знаешь, что такое«oferfundennes».       — Я же сказал: немного. «В руинах много мусора, но что-то ещё сгодится», повторяй.       Женщина вздохнула:       — «В руинах много…»       — Акцент.       На самом деле, Аскеладду было плевать и на акцент, и на то, каком языке эта женщина вообще разговаривает. Кажется, он ухватился за эту идею только ради того, чтобы не думать о том, что он увидел в своём отражении. Он просто точная копия… Если правильно зачесать волосы, то можно спрятать шрам на виске. С шевелюрой как у Торфинна, конечно, получилось бы проще и естественней, но что есть, то есть. Или можно последовать примеру Бьёрна и снимать шлем только ради мытья головы, но тогда сначала нужно где-то раздобыть шлем. Бороду надо либо оставить, как есть, только подравнять, чтоб прилично выглядело, либо сбрить совсем. И ни за что не попадаться на глаза Торкеллю. Да, лицо Аскеладда наверняка впечаталось в память присутствовавших на пиру, но вряд ли настолько, чтобы его смогли опознать даже со всей этой растительностью. Это должно сработать.       Потому что если не сработает… то что ему вообще остаётся? Явиться с повинной к Грациану и попроситься в войска Морганнуга? С учётом того, как часто бриттские королевства дерутся между собой, опытный воин им вполне может пригодиться. Он не имеет на это права. Он не имеет права жить в Уэльсе. И он не настолько жалок, чтобы… Жить там он мог бы только под своим настоящим именем, но он уже давно потерял на это имя всякое право. На самом деле… надо быть честным, вся эта история с Арторием и его потомками – это один большой—       — Тебе совсем не хорошо.       Аскеладд встрепенулся. Женщина сидела перед ним на корточках, подперев кулаком подбородок.       — Ты закончила?       — Да.       — Дай зеркало.       Женщина послушно выполнила просьбу. От увиденного в отражении Аскеладда слегка подташнивало, но результат вышел вполне удовлетворительный.       — Хорошо, со стрижкой закончили, — Аскеладд принялся стягивать ткань.       — Правда?       — Правда. Твоя задача была меня подстричь, всё остальное – не твоё дело, — на мгновение Аскеладд задумался. — И не смей больше заплетать мне косичек.       Женщина приподняла правую бровь:       — Удобно.       — Но больше не целесообразно.       Она пожала плечами:       — Тогда раздевайся.       Аскеладд моргнул. Женщина молча смотрела ему прямо в глаза, и понять, не ослышался ли он, и если нет, то что, чёрт возьми, это должно означать, было решительно невозможно.       — Рана, — милостиво пояснила женщина после затянувшейся до неловкости паузы. — Посмотреть.       У Аскеладда даже несколько отлегло от сердца.       — «Мне надо осмотреть твою рану», — поправил он.       — ‘Зануда’.       Аскеладд принялся снимать рубаху, пока женщина пыталась воспроизвести фразу так, чтобы от одного её звука не начинали кровоточить уши. Ему самому интересно было взглянуть на рану, особенно после того, как он нащупал в ней нечто твёрдое. У него не было ни малейшей идеи, что это вообще может быть. Что обычно накладывают на раны? Повязки? Травяные компрессы? Руки? Он, кстати, ни разу не видел, чтоб наложение рук кого-нибудь и правда излечило.       Когда Аскеладд скинул наконец рубаху, женщина начала разматывать повязку. Скорость её движений едва не заставила думать, будто она и правда знает, что и в какую сторону тут надо тянуть. Пару раз женщине пришлось останавливаться, чтобы понять, что, где и за что цепляется и то ли она вообще разматывает. Когда последний моток повязки наконец упал на траву, вместе с ним вывалилось и что-то твёрдое. В попытке поднять это «что-то» Аскеладд чуть не упал носом вперёд, потеряв равновесие, но женщина вовремя его подхватила. Нагнувшись сама, она подняла из травы небольшой закопчённый металлический обломок.       — Это что? — удивился Аскеладд.       Женщина задумалась:       — Горшок?       — Точнее то, что от него осталось. Зачем тебе вообще понадобилось приматывать к ране осколок горшка?       — Oferfundennes.       Да засунь ты себе своего «офервунду»…       — И что ты испытывала?       — Мать говорила, он древний. Воскрешение.       — Горшок?       — Горшок, — она сделала паузу, подбирая слова. — Котелок. Был целый, но разбили. Положи человек в целый, воскрешение. Мне интересно, что может осколок.       Аскеладд с трудом удержался от того, чтобы не спрятать лицо в ладонях. Эта дура правда верит, что если приложить к смертельной ране старый закопчённый обломок какого-то котла, то рана резко перестанет быть смертельной? Ну да, конечно, а если в целый котёл положить мертвеца, то тот воскреснет… Какого вообще размера должен быть этот дурацкий котёл, чтобы в него человек влез?       — Стой! — в голове Аскеладда что-то щёлкнуло, и он не вполне понимал, как к этому стоит относиться. — Ты хочешь сказать, что это осколок Котла Оживления Брана Благословенного?       Женщина задумчиво посмотрела на обломок в своих руках, потом на Аскеладда и пожала плечами.       — Кто Бран? Как птица?       Сама ты птица.       Аскеладд с раздражением отмахнулся:       — Откуда ты родом?       — Это важно?       — Я тебя спрашиваю.       Женщина вздохнула:       — Магонсет. Это Мерсия.       — Твоя мать родом из Уэльса?       — Нет, — она приподняла левую бровь. — Почему?       Потому что если ты говоришь правду, то прямо сейчас держишь в своих грязных саксонских руках бриттское сокровище. Справедливости ради, если во всей истории о Бране и его котле хоть толика больше правды, чем в легенде о непременном возвращении Артория.       — Откуда он оказался у твоей матери?       Женщина пожала плечами.       — И ты—       — «Мне надо осмотреть твою рану», — произнесла она почти без акцента.       Из-за этого чёртового котла Аскеладд едва о ране не забыл. Он опустил взгляд. Он не был уверен, что ожидал увидеть, возможно, кровоточащую рану – но, в конце концов, он же не Иисус Христос, чтоб расхаживать с открытой раной, как будто так и надо – а увидел довольно аккуратного вида шрам, окружённый бледнеющими на глазах следами от вдавленного под рёбра обломка котла. В следующее мгновение женщина ткнула в шрам пальцем. То есть, конечно, не в сам шрам, но в любом случае, если уж ей так приспичило его трогать, могла бы сделать это и гораздо… нежнее.       — Больно? — спросила женщина.       — А как ты думаешь?       — Думаю, горшок не нужен больше. Я замотала тебя слишком туго.       Да уж наверное. Сейчас, когда под рёбра больше ничего не давило, Аскеладд чудесным образом сразу стал чувствовать себя гораздо лучше. С большим трудом заставив себя разогнуться, он спросил:       — Ты правда веришь, что именно благодаря вот этой штуке, синяк от которой будет заживать дольше, чем сама рана, я и выжил?       Женщина приподняла правую бровь, задумчиво покрутила в пальцах обломок и ответила:       — Нет.       — Так что, испытание вышло неудачным, и страдал я зря?       На сей раз она подняла обе брови:       — Но ты же жив.