Модули.

Ты с вечера, кажется, так и не понял ничего. Слышал, как Валя шёпотом выдохнула, что Рогозину задерживают на границе по каким-то государственным заморочкам, и только. Слышал, как она то ли плакала, то ли скулила, дёргая тебя за руку. Слышал такой привычный чпок воздуха в шприце. Но так ничего и не понял. А с утра, когда проснулся, вдруг оказалось, что ничего не болит. Это было как в детстве, когда после скарлатины ты однажды утром ощутил, что в груди пропал острый осколок, мешавший дышать. И сейчас что-то пропало внутри, что-то едкое, скользкое, чужое. И ты будто освободился и почувствовал с утроенной силой и свежестью все запахи, звуки, мороз от окна, осеннюю землю, кислые октябрьские яблоки где-то там, за стенами, на Рогозинской даче… Ты наконец-то вырвался из гнилой палаты, пропахшей мокрыми тряпками и резиной медицинских перчаток, и все чувства были оттуда, со свободы, из мира, которого ты так глупо лишился. Но как-то сразу, с ощущением заиндевелой травы и ветра, пришла восторженная тревога, и ты отчётливо понял, что эта лёгкость – предвестница конца. Но не испугался тогда даже. Только потом, когда первое упоение неожиданной лёгкостью прошло, ты вспомнил Валины слова. Рогозина застряла на границе… Может быть, сейчас перебирает документы, подписывает бланки какие-то неважные, может быть, пьёт кофе из липкого бумажного стаканчика в баре аэропорта… И держит этот стаканчик, ничем не заслуживший её прикосновений, своими руками – теми самыми, что ты так долго рассматривал, с сетью линий и едва заметными мозолями на ладонях. А тебя, тебя, тебя она больше не успеет даже к себе прижать! И всё из-за этих дурацких документов, проволочек, таможенников, всё из-за липкого стакана с каким-нибудь пошлым рисунком в кофейных тонах! Но тревожная лёгкость не покидала, и ты не хотел сдаваться вот так, чувствуя в себе невиданную силу, зная, что у тебя ещё осталось время. Ты готов был бежать, лететь вперёд, в этом эйфорическом безумном бреду ты уже вскакивал в вагон или, лучше, в самолёт – так быстрее – уже готов был схватиться за поручень… Ты поднял руку… и запутался в сети капельниц и проводков, в паутине ниток, простынь и тонких, похожих на несвежие блины, подушек. Возбуждение спало так же внезапно, как и появилось. Вместо широкой осени ты снова видел только грязно-жёлтые стены с лохмотьями облупившейся штукатурки. На тело вновь навалилась тяжесть, но ты уже не мог лежать просто так и ждать. Чего ждать? Кого? Её ты уже не дождёшься. От этого становится так тоскливо, что тебе впору вгрызться в эти блинные подушки, в железяки кровати, в собственные кулаки, лишь бы не чувствовать гложущей пустоты. Решение приходит внезапной вспышкой. Надёжное и простое, как детская вера в сказку, оно кажется настолько очевидным, что ты не понимаешь, как не додумался до этого раньше. Нужно закончить с этим побыстрее, и всё. Элементарно, Тихонов! Нужно всего-то закончить с этим побыстрее. Ты лежишь ещё несколько секунд совсем без движения – собираешься с мыслями, пытаешься загнать в себя осознание того, что всё кончится через пару минут. Пытаешься сохранить в памяти эти минуты, а потом вдруг со смешком понимаешь, что хранить уже незачем – новые файлы не нужны, пора отключить блок питания. И ты отключаешь его в прямом смысле, выдёргивая из руки иглу капельницы, попросту стряхивая с себя провода и скатываясь на пол вместе с колючим шерстяным одеялом. Ты не знаешь, как долго протянешь теперь. Ну, может быть, полчаса – прислушиваться к себе не хочется, просто жаль тратить время. Минутой меньше, минутой больше – закупоренный в этой болезни, ты уже давно не воспринимаешь условностей. Но если уж тебе никогда не увидеть её, ты хочешь исполнить хотя бы своё второе желание. Сегодня снова дождь, и, натянув на босые ноги валявшиеся в углу бахилы, ты выскакиваешь в коридор. Как назло, навстречу тебе уже спешит доктор – видимо, когда ты вырвал капельницу, на пульт дежурной поступил тревожный сигнал. Ты вбегаешь обратно в палату и, почти не соображая, что делаешь, думая только о том, как попасть под дождь, рвёшь на себя шпингалет оконной рамы. На пороге уже развевается белый, набивший оскомину халат главврача. Оглянувшись в последний раз – не на врача, конечно, а на ту комнату, где вы с ней так много молчали вместе, – ты прыгаешь прямо во двор, в мокрые редкие кусты сирени. *** Сквозь красные разводы боли ты не видишь и не слышишь почти ничего. Ты чувствуешь себя песчинкой, едва пульсирующей в бесконечном раскалённом море, которого больно касаться. Ты даже не можешь толком открыть глаза. Но красные волны успокаиваются, и ты понимаешь, что если лежать неподвижно, боль отступает. Сознание застывает, растекается в кровавой воде... Спустя миллион лет из неё выплывают голоса – почему-то ты уверен, что они имеют цвет и форму. - Сломано несколько рёбер, внутреннее кровоизлияние, множественные гематомы, внутренний закрытый перелом голени. На фоне протекающей болезни полное восстановление невозможно… - первый голос обламывается и чернеет, как ветви ранней весной, когда на них ещё слишком много тяжёлого снега. Ты слышишь приглушённый всхлип, а затем – второй голос: - Валя, говори откровенно. Надежда есть? Слова сказаны так сухо и тускло, что ты начинаешь сомневаться, а человек ли их произнёс – эмоций во фразе не больше, чем в автоответчике. Этот голос тоже напоминает тебе дерево, но не весеннее, полное робкой жизни, а бежево-жёсткое, непреклонно стоящее среди густых зимних сумерек. А потом, очень медленно, сквозь облепляющую маску тупой боли и цветные ветви, ты начинаешь смутно узнавать интонации. - Я… Я не.. Галя… Галя!.. Ты чувствуешь что-то знакомое, деревья растворяются в сумерках, океан боли снова захлёстывает тело, но ты бестолково мечешься, пытаясь докричаться до голосов. На ветку опускается чёрная птица, ты жмуришься от металлического блеска перьев, но не можешь отвести глаз от не по-птичьи пронзительного светло-голубого взгляда. Чёрная птица… Ты всматриваешься в неё, торопишься, подгоняешь мысли. Чёрная птица… Прилетает весной… Ворона? Грач? Нет… Не то… Как же? Когда ответ наконец приходит, ты взмахиваешь руками и взвываешь от боли, но уже всё равно – ты вспомнил, ты знаешь! - Галка! Галка! - Иван? – второй голос приближается, и на тебя падает тень ветвей. – Ты меня слышишь? - Ваня… Ванечка… - первый голос, чёрно-зелёный, ещё ближе – отчего-то он кажется солёным. А ты всё бессмысленно выкрикиваешь какие-то слова про галок, но никак не возьмёшь в толк, почему эти деревья тебя не понимают. Внезапно тебя окатывает мгновенный проблеск здравого смысла. За какой-то миг ты успеваешь понять, что вокруг тебя нет никаких деревьев, что ты всё ещё живой и покончить со всем быстро у тебя не вышло, что над тобой склонилась Антонова, а Рогозина, отвернувшись, стоит где-то поодаль, что она здесь, что она всё-таки успела – или ты не успел, как посмотреть. Ты понимаешь и слышишь как будто со стороны весь свой галочий бред, хочешь назвать её нормальным именем, но язык отказывается выдавать такое длинное «Галинаниколаевна», и единственное, что ты успеваешь ухватить перед тем, как снова провалиться в галлюциногенный мир, - чёткое и горькое осознание, что даже в этот последний раз ты так и не смог ничего ей объяснить. А потом тебя снова накрывает надёжная тень двух деревьев, становится легко на душе, и кажется, что здесь, под этими ветвями, никогда не случится ничего плохого.