Модули.

Ты очень отчётливо помнил её руки – сжатые, напряжённые. И такие же губы. Ты тогда в первый раз, кажется, задумался о том, что она красится по утрам. Задумался потому, что она краситься перестала. Или нет… Она просто у тебя всю ночь просидела и постоянно губы облизывала. К утру помады не осталось, и ты, когда проснулся, испугался даже: губы у неё бледные были, почти синие, неживые какие-то. И руки странные. Ты на них всегда любил смотреть. Нелепо, конечно, - руки чужие разглядывать. Каждую вену, сеточку линий на коже, мозоли едва заметные. Это потом, когда счёт проведённых рядом с твоей кроватью часов пошёл уже на недели, ты эти руки ближе узнал. Хотя куда ещё ближе, казалось бы? И ты начал бояться на них смотреть. Они своей жизнью жили, её руки. Она их контролировала конечно, но так, слегка. Вернее, теряла над ними контроль. Особенно ночами. Она могла тебе улыбаться, разговаривать о чём-то, и у неё в лице ни страха, ни усталости не было. Но пальцы её выдавали – мелко так подрагивали. И если ты на них начинал смотреть, то уже не мог отвести взгляд. А она замечала это и будто приказывала пальцам: прекратите! И они вроде бы каменели, но всё равно дрожали. Она сердилась, снова губы облизывала, и вы в такие моменты боялись отчего-то друг на друга смотреть. Ну, вроде как получалось, что это ты был главным, ты видел её слабость, а она не как начальница, а как институтка какая-то пугливая рядом сидела. Не институтка, конечно… Но всё равно, вы будто ролями менялись. Иногда у неё получалось эту дрожь унять, и ты тогда с облегчением улыбался. А иногда не получалось. Тогда она в кулаки руки сжимала или в карманы прятала. Или начинала лекарства на тумбочке перебирать. В общем, ты старался вообще на её руки не смотреть. А сейчас вот увидел снова. И руки, и губы. И всю её увидел, как будто через сильные линзы. Или, наоборот, будто очки мутные снял. Волосы совсем тусклые, обвисшие. Кожа бледная, прыщи на висках – тональник сошёл за сутки. Совсем впали скулы. Они и раньше-то острые были, а сейчас – как в анатомическом пособии. Плечи ссутулились, и запястья стали такими тонкими, что широкий мужской ремешок часов болтается, едва цепляясь за выпирающую кость. Ты смотришь на неё – минуту, две, три – и вдруг с ужасом понимаешь, что она тает быстрее тебя. Со своей смертью ты смирился уже давно, для себя ты уже как будто умер. Но ты не можешь, никак не можешь утащить с собой и её. Вернее, их обеих. Прикидываешь, сколько тебе осталось существовать. Даже если Рогозина будет всё так же остервенело выбивать для тебя самые дефицитные и дорогие препараты, а Антонова – почти безвылазно сидеть у твоей койки, протянуть тебе ещё пару недель. Врачи при надлежащем уходе дают три месяца, но ты-то себя лучше слышишь, чем всякие супернавороченные приборы. Ты-то понимаешь, что осталось совсем чуть-чуть. И если не на часы счёт, то уж точно на дни. Ты давно успокоился, ты уже сам себя похоронил, и единственное, что пугает тебя в смерти теперь, - то, что её ты больше не увидишь. Ни рук, ни губ. Ничего. А ещё тебе очень хочется под небо. Просто под небо, серое, высокое. Под дождь. И страшно не успеть. И всё. Больше ничего не боишься. Сегодня, кстати, как раз такое небо, ты ещё с ночи это понимаешь. Ты вообще последнее время мало спишь, можно сказать, не спишь совсем. Ночью ты приноровился смотреть в окно. Сначала бесился, что в больничном дворе одна скукота. А потом понял, что там – самое интересное . Небо. С утра, когда Антонова (или Рогозина – смотря кто у тебя ночевал) просыпается, ты говоришь ей, какая будет погода. Если бывает солнечно, Валя оставляет раскрытый зонт у твоей кровати, и весь день ты развлекаешься тем, что высматриваешь в нём новые узоры. Ближе к пяти утра голубые оконца пропадают, и ты убеждаешься, что погода будет именно такой, какую ты любишь, - дождь, но не сильный, а рассеянный, типичный такой сентябрьский дождь. Он раньше казался тебе чуть солоноватым на вкус. Рогозина открывает глаза в начале шестого. Ты всегда удивлялся тому, как быстро, без раскачки, она входит в день. Веки, конечно, опухли, и лицо серое, но это не от сна, это от глобального недосыпания. Тебе часто неловко бывает – они вертятся хуже белок в колесе, а ты тут шорты пролёживаешь. Ты уже просил Рогозину держать тебя в курсе дел, умолял хоть ноут принести. Она отказалась. Как врач, видите ли, она тебе запрещает. Переизбыток информации, лишняя нагрузка на глаза… Какой переизбыток? Да ты сидишь тут, как крот в норе, и то единственно новое, что ты узнаёшь каждый день, - меню на завтра. Как врач, блин. Как врач… Здесь у тебя было с лихвой времени, чтобы, отбросив повседневную шелуху, подумать о ней. Как врач, как эксперт, как начальник, как полковник, как криминалист… Сколько у ней этих «как»? Как она умудряется выживать в этой сумасшедшей смене масок? Ты всегда видел её только в ФЭС, но ни разу не задумывался о том, что и в ФЭС она не только сидит в своём кабинете и пишет отчёты. Зарплаты, премии, кадры, оборудование, пожарка, вечные инспекции, больничные, отпускные – и это не считая откровенного быта, вроде ежедневного вороха чистых халатов в лаборатории и никогда не кончающегося в буфете кофе. Плюс ещё вода, тепло, свет… ФЭС ведь, в конце концов, обыкновенное здание, обитатели которого, как и все люди, потребляют коммунальные услуги. Тебе становилось страшно, как она успевает следить за всем этим. А после того, как ты принял во внимание её параллельную жизнь где-то в верхах Минобороны, то абсолютно перестал удивляться её дрожащим пальцам. Плюс её постоянные отъезды... А ведь у неё и квартира есть. Где, ты уверен на сто один, царит идеальный порядок – как и в её кабинете. И Антонова есть. И ты. А она до сих пор не сошла с ума. Без трёх шесть Рогозина, как обычно, ставит тебе укол, потом ждёт у окна, пока ты умоешься и ещё хуже разлохматишь свои вихры – ты не стригся ни разу с тех пор, как сюда попал. Она сидит рядом, пока ты завтракаешь. Ты знаешь, что ей пора, но всеми силами пытаешься оттянуть момент ухода – ешь медленно-медленно, несколько раз роняешь вилку и опрокидываешь на себя кружку с сероватым чаем. Но в конце концов она всё равно поднимается со стула и идёт к двери. - Вечером придёт Валя, - это дежурная фраза, но что-то в её тоне заставляет тебя насторожиться. Она уже держится за ручку, но, помедлив, оборачивается: - И завтра, наверное, тоже. Предугадывая твой вопрос, произносит – не глядя, будто через силу: - Командировка. Открываешь рот, и она тут же мотает головой: - Нет, не долго. Недели три. «Недели три». Недели три. Недели три. Оглушённый, ты поднимаешь голову только тогда, когда дверь за ней уже успевает закрыться. А потом, упав лицом в подушку, шепчешь почти вслух, что не сможешь прожить ещё три недели, ты чувствуешь. Но ты знаешь и то, что не сможешь умереть, не дотронувшись до её рук – или губ – хотя бы раз. И ты обещаешь себе её дождаться.