I
Говорят, протест сдулся. Говорят, батька удержит власть. Говорят, он крепкий орешек. Но моя хозяйка, Леночка, телевизор не смотрит. Только шикает на Инну Ивановну, когда та включает новости. Леночка хмурится и недовольно ворчит, так что сразу и не поймешь, кто тут — бабушка, а кто — внучка. Инна Ивановна смотрит новости каждый день, ставит свечки и истово верит, что «наши победят». Леночка фыркает: «Да какие ж они наши?» Хлопает дверью, уходит на кухню, стучит чашками, гоняет кота. Потом допоздна сидит у компьютера, говорит, будто работает, но куда чаще — плачет. Это от Инны Ивановны она слезы прячет: жалеет, давление, мол, сердце. А от меня то не скрыться: я стою в бело-красно-белом горшке прямо возле компьютера. Излучение впитываю, очищаю воздух, о хозяйке забочусь. Хорош! Листики толстые, сочные, в нежных прожилках. Однажды Леночка взяла меня с собой на Женский марш. Красиво было, весело! Платья белые, зонтики красные, флаги. И лиц столько! Кто-то с букетами вышел, кто-то — с охапкой листьев, кто-то с комнатными цветами. «Купалинку» пели, хороводы водили, улыбались… Так я и узнал, кто они, наши. Те, с кем сначала за руки держишься, в бело-красно-белый «Ручеек» играя, а потом — встаешь в сцепку. Инна Ивановна, как про марш узнала, злилась страшно: ругалась на Леночку чаще, телевизор включала все громче. Когда под окнами проходила колона и на сотни сотен голосов распевала «Муры»*, Инна Ивановна чертыхалась, закрывала форточку, задергивала шторы — и так день за днем. Мне стало не хватать тепла и солнечного света. А потом стало не хватать Леночки. Инна Ивановна куда-то звонила, кричала, требовала, умоляла… Пила лекарства и горькие настойки, молилась и снова звонила. Волоча сумки, уезжала куда-то затемно, с ними же затемно возвращалась: говорят, передачки принимают только по четвергам, а Леночка не вернулась домой в субботу. Теперь Инна Ивановна знает, что мыло лучше разрезать на бруски и упаковывать каждый отдельно; что конфеты принимают насыпью, без оберток, а соки — только в прозрачных бутылках. Волонтеры подсказали. Утешали, подбадривали, заверяли, что осталось недолго, что «наши победят». Но Инна Ивановна больше не знает, кто они, наши…II
Во-вторых, Инна Ивановна устала. Устала вставать затемно и уходить из дома крадучись. Устала таскаться с тяжелыми сумками и напрасно выстаивать часами под стенами изолятора, в толпе таких же невыспавшихся, заплаканных, резко пахнувших лекарствами и бедой. В-третьих, Инна Ивановна злилась. Злилась на внучку с ее вечным «Я гуляю». Злилась на бело-красно-белое платье. На флаг, который Леночка все порывалась вывесить на балконе. На цветок этот разнесчастный, который брала с собою на марш. Какая от цветка польза, чтоб тебя… Как с ним убегать, как отбиваться?.. Придумала тоже. Тьфу! Злилась на толпы, которые день за днем шли, если не под их с Леночкой окнами, то где-то рядом. Злилась на кричалки глупые, на песни, в которых через слово то «разрушим», то «рухнет», будто созидать и строить теперь не в почете. Злилась на себя. Едва сдерживалась, чтобы не выйти на балкон, чтобы не закричать во все горло, чтобы не дать волю словам, которые и думать-то стыдно. Закрывала форточки, задергивала шторы, гасила свет… Ругала себя: недосмотрела, упустила ребенка! И неважно, что ребенку почти уже тридцать. Разница-то? Если собирать пришлось, как когда-то в детский лагерь: носки теплые, трусы сменные, конфеты, печенье, сок… Леночка не вернулась домой в субботу, и теперь Инне Ивановне только и оставалось, что колючая проволока поверх забора, зарешеченные провалы окон да заботливые, но усталые волонтеры, что исправно дежурили у изолятора. Те утешали, подбадривали, заверяли, что недолго осталось, что «наши победят». Инна Ивановна не отвечала. Что они могут знать, эти девочки, все как одна, годящиеся ей во внучки, если даже сама Инна Ивановна, пережившая и войну, и голод, похоронившая и мужа, и дочь, ничего-то теперь не знала… Так и жила, упрямо переползая из одного дня в другой: пила лекарства, молилась за внучку, возила через полгорода передачки, которые не принимали. А во-первых, Инна Ивановна боялась. Боялась, потому что не знала, что будет после этого «недолго осталось» да «наши победят». Кто они вообще теперь, «наши»?