Цветы из иных миров

      Тихие, осторожные звуки вплетались в шум лесного ветра.       Майкл, Спорящий-за-Истину, сидел, прислонившись к толстому стволу. Перед ним, опираясь на воткнутые в землю ветви, стоял своего рода самодельный ксилофон, и Майкл осторожно постукивал по его брускам, прислушиваясь к звучанию и время от времени чуть-чуть сдвигая то одну, то другую деталь.       Двое товарищей Майкла по стае прилегли чуть в стороне, ожидая. Один из них, Оливер Крушащая Лапа, принял форму хомида, рассеянно перебирая в руке горсть листьев. Другая же, Эмили Голос Зимы, свернулась калачиком в форме люпуса, время от времени подёргивая ушами.       Наконец, Майкл удовлетворённо кивнул и поднялся на ноги. Оливер, заметив это, сразу осторожно потрепал Эмили по загривку; та сперва издала короткий рык, но сразу же притихла и высунула мордочку наружу, прислушиваясь. Палочки замелькали в руках Спорящего, выстукивая нехитрую мелодию, а сам Майкл вполголоса запел — на своём родном языке, которого здесь не понимал никто, стараясь вложить как можно больше голоса в мелодию.       Виноградную косточку в тёплую землю зарою,       И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,       И друзей созову, на любовь своё сердце настрою.       А иначе зачем на земле этой вечной живу?       Руки Майкла всё так же перебирали бруски — но его голос стал чуть-чуть ниже, словно бы обращённый к тем слушателям, которых невозможно различить глазом, к тем, кто слышит всех, не отвечая. Словно бы Спорящий-за-Истину пытался обратиться к самой Гайе, к Триаде, к Умбре — ко всему тому, что составляет суть мира.       …Царь небесный пошлёт мне прощение за прегрешенья.       А иначе зачем на земле этой вечной живу?       Волчица осторожно повернулась на бок, положила голову на колени Оливеру; тот слегка обнял её, едва заметно наклонившись ближе. Ладонь человека ласково дотронулась до шеи Эмили — на мгновение замерла в порыве сомнения, прежде чем зарыться в пушистую шерсть. Касание побуждало Голос прикрыть глаза, доверяясь всем прочим чувствам — слуху, обонянию, осязанию, и ещё чему-то, что она не решалась назвать явно даже для себя самой.       Майкл же, пусть и казался полностью погружённым в музыку, всё же заметил движение — и, не прерывая свою песнь, послал товарищам лёгкую, но очень тёплую и сердечную улыбку.       …И заслушаюсь я, и умру от любви и печали.       А иначе зачем на земле этой вечной живу?       И вновь голос Спорящего зазвучал слегка по-иному — возвышенно, гордо, чуть-чуть даже триумфально. Он пропел последние строки, как кто-то, кто достиг своей высшей цели — цели, лежащей вне обычной жизни, возможно, вообще вне всех миров.       …Пусть опять и опять предо мной проплывут наяву       Белый буйвол, и синий орел, и форель золотая.       А иначе зачем на земле этой вечной живу?       Последние касания брусков — слабеющие, затухающие, позволяющие мелодии плавно смешаться с природным шумом.       Эмили шевельнулась — лениво, неспешно, как если бы она задремала под музыку и проснулась от наступившей тишины. Открыла глаза, на секунду подняла взгляд на Оливера — тот убрал руку, возможно, чуть более поспешно, чем требовалось, — вильнула хвостом и негромко прорычала, обращаясь к Майклу.       «Новолуние, значит?»       — Мне тоже сейчас слабо верится, что ты Рагабаш, Спорящий-за-Истину, — заговорил Оливер. — Даже не каждый из Лунных Танцоров мог бы ввести меня в такой транс.       — Покровительство — это ещё не весь Гару, — Майкл снова уселся на землю. — Арун может научиться хитрости Рагабаша, Филодокс — боевитости Аруна, Галлиард — рассудительности Филодокса, а Рагабаш — изяществу Галлиарда. Про Теургов я и вовсе молчу — ну вот скажи, Голос Зимы, правда ли, что мудрость Умбры может привести вас на любой из наших путей?       Волчица фыркнула и слегка дёрнула головой, выражая осторожное согласие. Пару секунд помедлила, затем заинтересованно подняла ухо, заворчала — Оливер прислушался к ней и перевёл:       — Расскажи, о чём ты пел, Майкл. Твои слова были о чём-то хорошо нам знакомом, верно?       Майкл помолчал, собираясь с мыслями — возможно, даже немного набираясь решимости, прежде чем ответить:       — Может быть, действительно знакомом, но скорее — о тщательно сокрытом. Моя история была о вас.       Эмили, услышав эти слова, встопорщила шерсть и недовольно оскалилась. Оливер глубоко вздохнул — по глазам Аруна было видно, что слова Рагабаша чуть было не привели его в бешенство, но Лапа всё же смог взять себя в руки, пусть его голос и прозвучал немного сердито:       — Если мы скрываем… что бы то ни было… то что об этом можешь знать ты?       Майкл пересел поудобнее, вытянул ноги, слегка откинул голову назад, открывая шею, — однозначный жест открытости и доверия в глазах любого волка.       — Есть вещи, которые мы скрываем от самих себя ничуть не слабее, чем от всех прочих. Но в те минуты, когда мы отпускаем себя, когда позволяем себе плыть на поднятой волне… тот, кто поднял волну, иногда может увидеть чуть больше.       — И что же ты увидел, Рагабаш? — голос Оливера слегка зазвенел от напряжения.       Майкл заговорил не сразу — но его слова сразу же заставили обоих, и Оливера, и Эмили, застыть на месте.       — Я увидел двоих Гару, которые вместе представляют собой нечто большее, чем просто двое Гару. Я увидел пару, которая в глазах излишне строгих ревнителей правил была бы опасно близка к нарушению первого постулата Литании. Я увидел, как Теург без единого слова может научить Аруна сердечности, а он её — силе… Я увидел тех, кто живёт — как и было сказано в песне — в любви и печали.       С десяток секунд все трое провели в молчании. Затем Эмили, соскользнув с коленей Оливера, резко встряхнулась и подошла к Майклу. Разумеется, люпус даже не пытался говорить с человеком — но для Спорящего-за-Истину достаточно было посмотреть в её глаза, уделить внимание чуть согнутым ушам, настороженно сморщенному носу, слегка согнутым задним лапам — чтобы понять вопрос.       «Почему?»       Почему ты заговорил об этом, Майкл?       Почему ты решил рассказать нам о том, что мы — не без причины — от самих себя же и скрываем?       Тот же вопрос выражало и лицо Оливера — но и он молчал. Ждал, зная, что Рагабаш обязательно всё расскажет — пусть даже слова Трикстера и могут оказаться очередной загадкой.       — Всё, на самом деле, очень и очень просто, — тихо заговорил Майкл. — Я всего лишь хотел, чтобы ваша общая тайна стала по-настоящему вашей, а не сокрытой в каждом из вас.       Волчица попыталась было недовольно оскалиться — но Майкл словно бы предугадал её мысль:       — И прежде чем вы обвините меня в том, что я толкаю вас на нарушение Литании, подумайте, в чём на самом деле суть первого постулата. Я бы сказал, что он нужен лишь для того, чтобы не позволить влечению тел превратиться в источник кошмара — ведь только в самом этом кошмаре и заключается беда «греховных» союзов, — при этих словах он выделил кавычки характерным жестом.       — Но скажите мне, Оливер и Эмили, Крушащая Лапа и Голос Зимы, неужто именно это — главная тяга? Неужто именно влечение тел ведёт вас навстречу друг другу?       Волчица присела на землю, словно бы медля. Мотнула головой — в очень характерном, почти человеческом жесте, понятном без лишних пояснений.       — Никто не получит права осудить вас, если ваш союз будет скреплён двумя путями — сердцем и разумом. И вы сами, я уверен, простите друг друга, если третий, «греховный», путь будет уводить вас на сторону. В конце концов, вы — король и королева своего личного маленького королевства, и, как у всяких королей и королев, у вас могут быть фавориты и фаворитки — но это не мешает вам самим быть главной парой своей жизни.       Эмили повернула голову к Оливеру с отчётливым вопросительным взглядом. Тот, в свою очередь, во второй раз за вечер глубоко вдохнул, приводя свои мысли и чувства в порядок, и ответил:       — Ты будешь прав, Майкл, Спорящий-за-Истину. Чуть позже, когда я смогу убедить себя, что ревность — плохой способ проявления близости. Но будешь.       — Разумеется, — Майкл перевёл взгляд на Оливера. — Разумеется, вам может оказаться не под силу принять свои чувства сразу же — а уж тем более согласиться на то, что они всегда будут ограничены, пусть даже это ограничение есть выражение вашей общей воли. Но, я уверен, вы сможете помочь друг другу. И тогда всё, что останется мне, — сказать вам три простых слова: любите и наслаждайтесь.       И добавил по-русски:       — А иначе зачем на земле этой вечной живём?       Эмили, неслышно ступая по листьям, вновь подошла к Оливеру. Нерешительно, боязливо, словно бы опасаясь, улеглась рядом с ним.       Затем перевела взгляд на Майкла, на его ксилофон — и коротко провыла, словно бы призывая сородича.       — Может быть, это будет слишком смело с нашей стороны, — Оливер, как всегда, понял свою подругу с полуслова, — но, если хочешь, расскажи о себе. Так же, как сейчас говорил о нас — так, чтобы мы ничего не поняли и в то же время поняли всё.       — О каждом из нас есть много рассказов, — Майкл задумчиво поднял глаза к небу. — И ваша история, разумеется, тоже не сводится к одной только любви, и о себе я мог бы вспомнить сразу многое… но, пожалуй, я знаю, что вспомнить сейчас, — с этими словами он снова встал на ноги, подхватил с земли палочки и закончил мысль:       — Сейчас мне следует вспомнить то, что я сам услышал совсем недавно и почти случайно.       И ксилофон зазвенел под градом быстрых и лёгких ударов правой руки — словно бы крохотный колокольчик, подвешенный в бурном потоке. А левая рука уже выстукивала новый ритм — резковатый, немного спешный, немного монотонный; ритм, на который опираются слова из глубин мятежного разума.       Чуть позже товарищи будут спрашивать его, как ему удаётся оставаться живым и по-своему весёлым с таким грузом мыслей и сомнений.       Но пока что он просто играл — просто позволил себе сказать о самом себе чуть больше обычного.       О, как бы мне       Жизнь подлинней чуть прожить, как бы кайф растянуть?       О, как бы мне       Новыми нитками сшить мой немыслимый путь?