***
На улице действительно мрак непроглядный: кажется, кто-то успел позаботиться о лампочке над козырьком подъезда, окна тоже не добавляют света, будни, давно перевалило за полночь, и Захар двигается почти на ощупь, но уверенно, словно кот. Он останавливается возле чуть помятого москвича, цвет которого в темноте не разглядеть, открывает дверцу, включает в салоне свет и отходит подальше, любуясь. — Ну, как? — Захар лыбится так, что едва рожа не трещит. Нателла вздыхает, решив воздержаться от всякого комментария, который, к счастью, и не ждут. Её просто аккуратно садят назад, бросив учтивое «Рашполагайтесь, как хотите», и уже через полминуты выруливают на дорогу. — Ща с ветерком прокатимся! Захар вчистую игнорирует дорожные знаки, светофоры и ограничения по скорости. Он летит через весь город, ориентируясь почти вслепую, когда редкие фонари кончаются, а свет фар освещает слишком мало дороги. Нателла молчит, но сидит так напряженно, что Захар, глянув назад, без труда считывает немой вопрос. — Да вы не волнуйтесь, — отвечает он легко, — водить умею. Как-то работал в такссопарке, но на заводе милее сшердцу, всё-таки пятый разряд, а тут всякие правила соблюдай, не гони, ползи как червь… В эту ночь Захар явно решает отвести душу за весь водительский стаж. Сворачивая на узкие темные улицы, он даже не сбавляет скорость, пролетая их одним махом. Расслабиться и насладиться поездкой не получается, Нателла хочет выказать протест, как Захар, чуть сбавив скорость, тычет пальцем в лобовое стекло. — О, смотрите… Ха, да это же Жилин. Впереди действительно милицейский участок и его неизменный хозяин, как раз только вышедший за порог с явным намерением отправиться домой. Доставая ключи, он попутно поправляет форму, спускается по ступенькам вниз и попадает под восьмибалльное цунами, ловким движением колеса пригнанное из ближайшей лужи. — Замочил мента, ты только глянь! Захар даже тормозит, высовываясь в окно, смотрит назад, где помимо мокрого с ног до головы Жилина виднеется белая макушка из окна заднего сидения. Только поймав ошеломленный взгляд полковника, Нателла понимает, что тот явно не ожидал ночью увидать покойницу, но Жилин находится быстро, открывая свою машину. Захар не медлит тоже. — Ща погоня будет, — веско комментирует он, срываясь с места, и не проходит и минуты, как вслед за ними со всей положенной светомузыкой устремляется полковник. — Именем закона, приказываю остановиться, — доносится через мегафон, на что Захар только увеличивает скорость. — Щ-щас прям, держи карман шире. Он не глядя дергает ручку коробки передач, одной рукой ведя едущую немыслимыми зигзагами машину. — Мне ваши законы, порядки рыбнадзоры всякие до одного мешста. Сирена неприятно бьёт по ушам, её очень хочется заглушить, и, отпустив одну руку, Захар шарит ей по полу, вдруг являя на свет божий пистолет. — О, — говорит он озадаченно, — кажись, обронил кто-то. На-ка, держи, обруби хвосты. Он чуть мешкает, прежде чем протянуть оружие, но от Нателлы не укрывается заминка, на что она только усмехается, закатив глаза. — Да не буду я его убивать! Музыку выключу да колесам постреляю. На очередной кочке магнитола вдруг включается сама по себе, с середины заводя унылую песню: «Oh, oh, you're in the army now», — надрывно тянет она сквозь помехи. Захар делает громче, с консерваторским чутьем вслушиваясь в выстрелы, так гармонирующие с песней. Пару раз он оборачивается, любуясь ладной фигурой с пистолетом, хочет запечатлеть это на память, но фотоаппарата нет, остается только запомнить. Нателла стреляет точно, метко, держа оружие двумя руками. Она целится по колёсам, но те словно сделаны из камня, их не берет ни одна пуля. Жилин рискует, милицейский бобик идет на обгон, и Нателла кричит, стуча по переднему креслу: — Газу прибавь! — Ща! Выполнение следует незамедлительно, и Нателлу чуть не сносит в открытое окно. Быстро спустив оставшиеся патроны, она залезает обратно и, недолго думая, пристегивает ремень безопасности, потому что машину мотает и заносит так, что впору молиться. Вместо молитв Нателла смотрит на Захара, который абсолютно вошел в раж и чувствовал себя превосходно. «Каким же ты таксистом был», — лихорадочно проносится в голове. «Stand up and fight!» — заходится хриплым кличем магнитола, москвич вторит ей очередным кульбитом с резким разворотом посреди трассы. Меняя шоссе на грунтовую дорогу, Захар уверенно гонит в сторону реки, увозя за собой и Жилина. Машину трясет как припадочную, подпрыгивая на кочках, она щедро раздает синяки пассажирам, но водитель и не думает сбавлять скорость, словно специально разгоняясь. Нателле уже становится жутко, потому что впереди сидит абсолютный психопат, который решил снова утопить и автомобиль, и их заодно. — Захар! — не выдерживает она и машет рукой вперед, где дрожащий свет фар вырывает какой-то знак, преграждающий путь. «Через недостроенный мост», — тут же всплывает в голове. Недостроенный уже черт знает сколько лет. — Да начхать! Захар только сильнее давит на педаль, выжимая из москвича всю мощь. Врывается на мост, даже не раздумывая, прёт вперед, и когда колеса перестают скрести поверхность, Нателла малодушно закрывает глаза. Но испугаться не успевает, тут же стукнувшись головой о крышу машины. Не зря Инженер свой драндулет «ласточкой» называл, машина легко перелетает на другой конец моста, миновав пару метров пустоты, и, грохнувшись об землю, тормозит. Нисколько не испугавшийся Захар выскакивает тут же, смотрит назад, где замер милицейский бобик, щурится слегка, а потом гордо бросает полруки. Жилин прыгать за ними не решается, что-то кричит и машет руками, но Захару на это решительно наплевать. — Накуси-выкуси! — орёт он, сложив руки рупором, хотя это без надобности. — Привет от Нептуна. А потом садится за руль и уезжает прочь.***
Они останавливаются в поле, на границе с медленно текущей рекой, Захар вылезает, потягивается, а потом достает ее с заднего сиденья и, вытащив наружу, садит на капот. Нателла о таком не просила вовсе, но и не возникает, одергивает одежду брезгливо, потому что машина настолько грязная, что не поможет даже повторное утопление. Не совсем ясно, что Захар собирается с ней делать дальше, нет, предположения, конечно, очевидные, понятно, что можно делать с женщиной в глуши, но, повозившись рядом, тот просто ловко спрыгивает с обрыва к берегу, съезжая по крутому склону, и на Нателлу ему совершенно всё равно. Она провожает его безразличным взглядом, хотя от сердца почему-то отлегло, и вздыхает с облегчением, потому что наконец-то побудет одна. Захара всегда слишком много, и, возможно, это даже хорошо, ведь в другой ситуации она бы как-нибудь да спровадила его куда подальше, а так нет, терпит, даже вот радуется, что есть такой надежный, бесперебойный внешний шум, достаточно громкий, чтобы перекрыть пресловутые мысли, всё лезущие надоедливо, раздражающе. Но всякое слишком однажды доходит до такой грани, когда ни из благих, ни из дурных побуждений выносить это становится невозможно, так всегда было, всегда ей приходилось рвать и выбрасывать, потому что не понимают люди никаких границ, всё лезут дальше, и проще всего оборвать да забыть, не тратя сил дальше. Захар удивляет ее и тут, он уходит сам, не то чувствуя, не то просто действуя наобум, но всегда именно тогда, когда нужно. — Спуска-аясь к великой реке, — затягивает он уже где-то внизу, — мы все оставляем следы на песке… Нателла вдыхает глубоко, задерживает дыхание, пока не становится больно, и выдыхает резко, закашлявшись под конец. Никто этого не заметит и не высмеет, ей действительно нужно чаще быть одной, но так, чтобы рядом кто-то был поблизости. Поверить это страшно, признаться и принять — еще хуже. Проходит минут двадцать, и Захар, конечно, возвращается. Нателла думает, что тот сядет рядом, но он без раздумий опускается прямо на траву, сидит молча, смотря на реку, а потом и вовсе ложится, надвинув на глаза фуражку. В черном кожаном плаще, за который днем теперь можно и огрести, в фуражке и сапогах, он так гармоничен на фоне ночного поля, что на ум приходят рассказы про комиссаров с уроков литературы. Островский, Бабель, кажется? Выглядит даже красиво, хотя она бы ни при каких иных обстоятельствах не назвала Захара красивым, не хватает какого-нибудь костра, стреноженных лошадей и солдат в шинелях и шлемах-буденновках. Нужно наслаждаться этой ночью, еще по-летнему теплой, хотя давно уже идет сентябрь, и не думать ни о чем, но сидеть в тишине Нателла не может, внутри что-то колотится, что-то, что заткнулось на время погони, но теперь, как и всегда в спокойное время, скребет изнутри, ей надо разобраться, выяснить всё, и приходится нарушить молчание первой: — Зачем это всё? — бросает она как бы между делом, не то приглашая к разговору, не то вовсе обвиняя. Захар молчит долго, он до сих пор не сказал ей и слова, с тех пор как они остановились на берегу реки, выглядит это дико, и Нателла думает, что он вовсе заснул или даже обиделся, как, приподняв козырек, он, наконец, отвечает: — Просто так. Не пускается в пространные объяснения, не спрашивает, не просит конкретики и никоим образом не выказывает заинтересованности в беседе. Захар? И не хочет говорить? Нателла решает, что тот точно обиделся, а значит, это лучший момент высказать всё, что накопилось за пару недель. — Если ты хочешь что-то с меня потом получить, то знай: я тебе ничего не дам. «И не дам тоже», — додумывает мысленно, хотя до сих пор не замечала в свою сторону неоднозначных выпадов. Это странно, но еще страннее то, что Захар снова не реагирует. Как будто так и надо, как будто она сама с собой говорит. — Лучше оставь меня и вали, хватит этих игр в благородство. — Нателла пробует еще раз, потому что неопределенность раздражает и нервирует, потому что ненормально зависеть от другого, когда всю жизнь привык решать всё сам, за себя и за других. Но, видимо, говорит она всё-таки сама с собой. Захар лежит и изредка покачивает носком ботинка, молчит как что ни на есть настоящий красный комиссар на допросе и только после тихого окрика отбрасывает с лица фуражку, смяв в кулаке. — Да ниче мне не надо от вас, щего пристали? — Он хмурится, жжет глазами, с каким-то недовольством впериваясь ими в Нателлу. Та раздражена не меньше, и Захар, наконец, поднимается с земли, садясь возле машины, смотрит на нее снизу вверх пристально и, как ей кажется, с намеком. С намеками у Нателлы не задалось еще с последних отношений, поэтому она просто бьет наотмашь: — Сам пристал, вообще-то. Нателла поджимает губы, и до того стиснутые в тонкую полоску. Смотрит, смотрит, а Захар только машет рукой, мол, что с тебя взять, и просто берет ее ступню в свои руки, начиная вертеть из стороны в сторону, как будто прежде никогда не видел чужих ног. То снимая, то надевая туфлю, он придирчиво тычет в каждый палец, поворачивает вправо-влево и погружается в процесс с необыкновенно глубокой маниакальностью. Нателла терпит минуту, другую молча. Потом пытается пошевелить ногой и вырваться, но куда там! Претерпев неудачу, цыкает тихо, затем чуть громче и в конце не выдерживает: — Хватит её крутить, сволота ты полоумная! Бесишь! Говорит зло, хотя на языке постыдное, жалобное: «мне больно». Но нет, никто и никогда не услышит, что ей, видите ли, больно, что за дурь вообще — говорить такое тому, кто заведомо сильнее. Да нет, вообще говорить, кому бы то ни было. Но наглая рожа Захара действительно бесит, и Нателла со всего маха ударяет по ней носком туфли, сначала злорадно улыбнувшись. А после осознав, что именно она сделала. От неожиданности Захар падает на траву, хватается за разбитый нос, зажимает рукавом куртки, и вскоре тот весь оказывается в крови, которая стекает по протертой коже на землю. Нателла думает, что он ударит ее тоже, но даже это не затмевает внутреннего ликования — она снова чувствует ноги и даже может ими владеть. Однако вместо поножовщины Захар начинает хохотать, размазывая кровь по лицу, и выглядит таким довольным, будто сорвал куш. Снова берет ее за ногу, опять болтающуюся безжизненно как палка колбасы, смотрит хитрыми глазами из-под козырька, поняла, мол, ну? И говорит, сощурив один глаз: — Покrутим есще?