***
Частая смена властей никогда не идет на пользу городской инфраструктуре, и фонари как не горели при Багдасарове, так не горят до сих пор, но Захару так только лучше. Он и слепым прекрасно сможет ориентироваться, получше всяких зрячих, а в темноте всегда привычнее работать, рожи-то не видно. Хотя сейчас он этому тоже рад, но по другой причине: Игорь явно достойно расписал его, и отчего-то появляться таким перед гостьей просто неудобно. Никогда не сдерживаемый подобными рамками приличия, теперь Захар целенаправленно петляет по темноте несколько часов, решая заявиться в дом тогда, когда Нателла уж точно будет спать. Интересно, как вообще ее угораздило связаться с Гришкой? Ради денег, ради этого заграничного флёра, что ли? Ведь ничего общего у них нет и быть не может: куда там американскому принцу, в глаза не видевшему ни обездоленности, ни несправедливости, понять её со всей застарелой обидой, которую сам он чувствует как на себе. Сытый голодного, вшивого, убогого никогда не разумеет, Гришка хороший, наверное еще хороший, добрый, как хозяйский кот, которому всё плохое сходит с рук, а хорошее достается просто так, но куда ему до Нателлы, хлебнувшей общего горя, про которое не говорят американцы. Но то прошлое — теперь ему впору радоваться. Она жива, с ним и даже никуда не может деться. Пока что, ведь конечно, это вопрос времени, но сейчас-то все хорошо, как и не мечталось даже, отчего же он не счастлив? Захар садится возле своего подъезда и скрупулезно выкуривает всю пачку «Космоса», замечая это, только когда пальцам не удается нашарить очередную папиросу. Раздраженно смяв пустую пачку, он бросает ее под ноги и давит носком ботинка, а потом вдруг выскакивает и со всей силы бьет по скамейке, словно бы может сдвинуть ее или вовсе разбить. Злость застилает глаза и нет ей никакого конца. Он выиграл этот бой, теперь-то он на коне, всех за пояс заткнул, молодец, ничего не скажешь, так где же эта пресловутая сатисфакция, как говаривали братишкины американцы. Где же сам он, всё кружащий стервятником возле президентов. О, сомнений нет, теперь ему предложат пост на блюдечке, из родственных и гуманных соображений, ведь Григорий Стрельников людей любит, куда деваться, ну,а то, что Захар не входит в их число, так, форс-мажор. Или его собственная проблема — не дорос до человека. Бой-то он выиграл, медаль на грудь, но войну проиграл и всегда будет проигрывать, что бы ни делал ныне и впредь. Понять бы да смириться, так нет же, куда там! Запрокинув голову, Захар бездумно смотрит в чернильное небо, которое уже не прорезает свет из окон. Как хорошо, что сейчас такая тёмная, кромешная ночь, как хорошо, что все давно спят, и, черт побери, как хорошо, что окна его квартиры выходят на другую сторону. Стыдно прийти побитым и грязным, но еще позорнее, если увидит сейчас — слабым. Нет, нет, таким вообще не стоит показываться на глаза, ей уж тем более, ему и так нечем гордиться, а уж если вообще всякое достоинство попрать… И, конечно, понятно, что каждому достанется своё: Нателле — воля, Гришке — президентство, в этом Захар не сомневается. А ему — шиш на постном масле да вечная тоска города на закуску, чтоб не окочуриться совсем, но не повод же и сейчас себя вести как свинья. Чем же он тогда лучше брата? Ну и что, если что посеял, то и пожинаешь, ну да, кому-то побег за бугор, весёлые американцы и семья, а кому-то детдом с позорным клеймом за родителей. И что, что же, не жить теперь совсем? И не виноват в том ни Гришка, ни уж Нателла тем более, ни он сам, и поздно сопли на кулак наматывать. Всегда поздно. Но вот жить — не поздно.***
Тихо щелкнув ключами в замочной скважине, Захар проходит на ощупь, разувшись у порога. Ступает бесшумно, стараясь даже не дышать: будить Нателлу не хочется совершенно, а для того нужна предельная тишина. Вероятно, ему не умыться до утра, и к тому моменту кровь засохнет так, что придётся соскребать ногтями, но все это такая ерунда, что и думать не стоит. Захар и не думает, целиком обратившись в слух, намеревается заночевать прямо на кухонном полу, не разбирая раскладушку, но вдруг свет неумолимо бьет по глазам, и он замирает в коридоре, до смешного нелепо. Нателла сидит на стуле возле выключателя и сверлит взглядом. Губы недобро сжаты в тонкую полоску, руки скрещены на груди, а Захару хочется провалиться под землю, хотя он не сделал ничего постыдного. Он даже не сразу начинает дышать, просто зависнув в пространстве и так и не опустив приподнятую ногу, но когда Нателла удивленно вскидывает брови, все же отмирает. — Кто тебя так разрисовал? — спрашивает она, справившись с секундным замешательством. Правда, не до конца, и в другой раз Захар бы обязательно это заметил. Сейчас же он с трудом возвращает себе прежний туповатый вид, и держать его отнюдь не просто. — А, Нателнаумна, охочих до натуры пейзажистов у нас целый город! Он снова кривляется, ударяя ладонями по бокам, но привычное действие неожиданно приносит боль, и Захар, морщась, уходит в ванную, чересчур громко закрыв дверь. И вылезать из нее не спешит. Вода в раковине уже давно прозрачная, а он всё стоит, склонившись над ней, и полощет лицо, будто это поможет прийти в себя. В себя! Ха-ха, что правда, то правда, он явно не в себе, мало ему Катамаранов врезал. Только теперь это не поможет, хоть до смерти забей, тут можно сразу ружьё со шкафа достать и в глотку: мозги, конечно, вышибет, зато никаких других последствий не будет. Но разве может он о таком думать, когда Нателла вот там сидит, ждет его всю ночь? Зачем-то же сидит и ждет, ведь всё не просто так, и вот когда уйдет, то можно и наложить хоть руки, хоть в руки, а до тех пор нужно держать марку, и пускай ей и не нужен никто, сейчас он необходим, как костыль. Он и так не кто, а что, он и есть этот костыль, а объекты неодушевленные никакими страданиями души не терзаются за неимением оной. Пора выходить! Ступая в коридор, Захар надеется, что Нателла всё же пошла спать, в конце концов, он не помер, он здесь и продолжит крутиться рядом, покуда в том есть потребность, а значит, можно спокойно спать, спасибо за беспокойство. Но Нателла сидит на кухне в той же самой позе, в которой встретила его, рядом с ней на столе какие-то склянки и вата, но столько гордого достоинства в этой позе, что вся нищета кухни меркнет и тает. Захар засматривается. На жалкую секунду, которую не должен был себе позволить, но засматривается, и Нателла, оторвавшись от разглядывания банки спирта, это видит. «Ну, всё…» На лице вновь глупость беспросветная, Захар проходит на кухню, еще с порога понимая, что для него тут уже организовали медпункт, и это так странно, что благодарность застревает в горле. — Благодарствую за заботу, — находится он все же, садясь за стол. — Тронут до глубины души. Захар действительно тронут, хоть у костылей, как выяснилось раньше, души нет, он даже не представляет, каких трудов Нателле стоило достать аптечку с верхней полки, ведь при всем ее упрямстве стоять она все равно не могла. Но спрашивать бесполезно и даже для него чересчур, благодарить сильнее — глупо, поэтому Захар решает начать уже прихорашиваться, стараясь не думать о том, какая прекрасная дама сидит и смотрит на его потуги. Он тянется к вате, но вдруг холодная ладонь отталкивает его, а Нателла кашляет негромко, привлекая внимание. — Сядь ближе, натурщик. Голос ледяной, как и рука, но Захар все равно находит в нем что-то особенное, хотя сама ситуация куда уж больше особенная. Ставит табурет напротив и замолкает вообще, потому что нарушить такое легче легкого, ему — тем более, а дойти хочется всё же до конца. Думать тоже не следует, даже представлять не нужно, Захар позволяет только одну мысль о том, что его сейчас высмеют и плеснут в лицо йодом, но и она исчезает, стоит Нателле только приступить к лечению. Движения точные, резкие, но аккуратные. Видно, что ей явно не впервой, ну еще бы, все-таки сын, муж, наверняка приходилось. Только вот он не первый и не второй, ему бы шутить и придуриваться с горя, выдерживая роль как положено, но раскрыть рот совершенно невозможно. Равнодушия хватает только на один прищуренный глаз, которым Захар пристально следит за тонкими руками, нахмуренными бровями и сосредоточенным взглядом. Он бы сказал, подумал вернее: красиво, да разве этим словом описывают такую боль в грудине, что впору ножом чесаться. А, всё пустое, Захар молчит и следит внимательно, но глаз не ухо, и он пропускает момент, когда Нателла нарушает тишину. — Ты меня слышишь, нет? — повторяет она, видимо, не в первый раз. — Рубаху сними. До него доходит не сразу. Еще с полминуты он сидит молча, с выражением лица, совсем не обремененного мыслительной деятельностью, а потом в боку что-то колет, и Захар понимает, к чему такая просьба. Да он же весь как чашка с хохломской росписью, это поди и так видно, он даже не удосужился смыть кровь, хоть и торчал в ванне четверть часа. Нателла хочет повторить снова, вот это терпение, но он кивает порывисто, дернув плечом. — О, не знал, что вы тоже до моей натуры охочи! Какой-то вульгарный бред срывается с языка раньше, чем Захар вообще успевает его осознать. Абсолютно нервное, неуместное сейчас, оно с треском рушит тихую мечту, потому что не совместимо настолько тонкое с грубым и грязным до основания. Это для Гришки, не для него. Но Нателла молчит, только смотрит на него уничижительно, хотя по подрагивающим кончикам пальцев она явно хочет сделать что-то резкое, в своей манере, но говорит иное: — Снимай молча, не то передумаю. И ждёт. Захар никогда в жизни не забудет эту ночь, и пускай звучит это еще хуже и вульгарнее, плевать он хотел, как что звучит. Да он умирать будет с этим воспоминанием, он и прямо сейчас готов кони двинуть, хотя нужно всего-то пуговицы расстегнуть. Взявшись за дело серьёзно, Захар честно справляется с половиной, хотя руки дрожат невыносимо, его просто трясет, и задетая локтем банка спирта летит со стола на пол, разбивая всё, что не смог сгубить даже он сам. Подавшись вперед, Захар пытается поймать ее, но падает следом, потому что табурет стар и стоит криво, а в боку опять ужасно режет, и всё это так жалко, что кажется, хуже просто некуда. Захару искренне жаль Нателлу, ведь она даже не может встать и уйти поскорее, вынужденная созерцать его судорожные трепыхания. Хорошо, что спирт не разбился, и столь отвратительное низвержение было всё же не зря. Нателла смотрит сверху вниз, и взгляд ее напрочь лишен каких бы то ни было чувств. — Совсем пропащий, — сухо резюмирует она, а Захару и больно, и стыдно, он даже не знает, как теперь подняться на ноги, только ставит спасенный бутылёк на стол от греха подальше да переворачивает кривоногий табурет в нормальное положение. А потом, махнув рукой по лицу, запрокидывает голову к потолку и начинает хохотать.