лети на все стороны

И это только кажется, что ничего не меняется. Ничего. Город, захворавший, свернувшийся в клубок как готовящееся к смерти животное, отходит — просыпается детским смехом, щебетом девушек и грубоватым смехом рабочих. Вот оно, пристанище бессмертного. Вот она, его могильная плита. Даниил наблюдает за всем происходящим отрешенно — не задерживается в магазинах, стремится отвязаться от излишне любопытной шпаны, подолгу сидит на балюстраде, пока Ева ласково гладит его волосы или напевает колыбельные, так напоминающие упокоенные мессы. Ева — еще один отголосок минувшего, неправильная грань бытия, нарушающая Закон. То-то руки ее истончаются день ото дня, и скоро она станет прозрачней Ласки. То-то двигается она так — водянисто, будто перетекает с места на место. То-то просит она его — не приходи, мой Даниил, не прячь глаз в святилище, которое никому не стало домом, не ищи да не зови меня там, откуда отзывается кто-то другой. Этот Собор обречен, шепчет она ему, кладя голову на плечо. Может, швы неправильно сварены, может, материал не тот или углы зодчий-недоучка высчитал неправильно. Витраж преломляет не свет, но хрупкое подобие бытие. Не приходи же, мой Даниил, душу мою не трави, умоляет Ева, тебя не ждут. Оно и верно, думает он, а балюстрада — еще одно кладбище — стелется перед ним пыльным чердаком. Нигде меня не ждут. В сущности — без разницы. В сущности — плевать. Ждут жены мужей с войны да родители будущего наследника так, как христиане — прихода Господа. Даниил не относит себя ни к одним из них — вот только нутро мироздания легко не подчиняется. Он не уезжает ни первым, ни следующим рейсом — сам не знает почему. Война была проиграна изначально. Смерть есть, мотивация ее победить — в руках у одного местного Служителя. Все потеряно и все потеряны, даже если Виктория утверждает, что Песчанка побеждена. Раскрой крылья, мой Даниил, снится ему Ева в ночь с восьмого на девятый день. И лети, покуда не лишишься оперенья. Он не признается ей, что сам их давно отрезал.