Всё или нет — никогда не узнаешь, если ещё не всё. То, что находишь либо теряешь, с берега унесет. Но за пределами этого мира тихо горит огонь. Но там, где натянута нить, не позволяя забыть, И отзывается в сердце твоем только тронь, Снова тебя заставляя настойчиво жить. ©
Леонид Агутин — «Паришь в облаках»
На кладбище не было ни души. Он стоял напротив ее могилы и безотрывно смотрел на огромный портрет, утопающий в разноцветии. В вечернем освещении алые и розовые цветы казались блёклыми, а белые сливались в общую массу, словно облако. Кое-где бутоны опали, траурно склонившись. Жизнь навсегда остановилась, хоть её и пытались настойчиво продолжать — за могилой регулярно ухаживали. Он смотрел на мягкие игрушки, послания от поклонников в застекленных рамках: «Настя, мы вас любим!», «Вы навсегда в нашем сердце!», «Спасибо за счастливое детство!», а потом заметил рисунки, подписанные неровным шрифтом: «Мамочке от Милы». Вспышка памяти — он увидел перед собой художества сына и точно так же начертанное: «Мамочке от Юры». — Скажи мне, что происходит? — прошептал он, снова уставившись на портрет. — И почему это происходит? Настя! Как такое возможно, Настя? Глаза увлажнились, предательски защипало в носу. Сергей не мог сказать, как долго находился здесь. Он до сих пор прижимал к груди охапку белых роз. Анастасия не сводила с него мягкого взгляда с игривой хитринкой. Она как будто была рядом по-настоящему. Чем внимательнее он вглядывался, тем отчетливее ему мерещилось, что мимика на ее лице меняется. То она улыбалась, то грустно опускала уголки губ. Он зажмурился, чтобы прогнать видение. Где-то рядом раздался звук автомобильного мотора, который вскоре затих. Хлопок дверцы заставил открыть глаза. Ещё через пару секунд в его поле зрения показалась темная высокая фигура с объемным букетом белых роз — точь-в-точь, как у него. Сергей прищурился и тут же узнал посетителя. Мужчина остановился и замер, но вскоре продолжил путь. Чем ближе он подходил, тем более удручающее впечатление производил. Борода частично скрывала бледность лица, но было понятно, что цвет кожи мало отличался от роз в его руках. Если бы они встретились при других обстоятельствах, Сергей не смог бы узнать в этом мужчине бывшего мужа Насти. Бывшего ли? Петр поравнялся с ним. Сергей увидел напротив себя совершенно больные глаза, в которых навеки застыла скорбь. — Добрый вечер, — в голосе Петра звучало удивление, хотя внешне эмоций он не демонстрировал. — Как вы здесь? То есть…простите. Не ожидал вас увидеть. — Добрый вечер, — Сергей кивнул. — Мне бы тоже хотелось узнать, как я здесь. — В каком смысле? — собеседник нахмурил густые брови. — В прямом. Ничего не понимаю. Почему мы оба здесь? Почему она — там? — Извините, Сергей, мне сложно разгадать, о чем вы, — Чернышев тут же отвлекся на свои цветы — опустил их на землю и стал освобождать вазоны с пожухлыми букетами. — Почему мы оба здесь, говорите? Ну, наверное, потому что нам обоим небезразлично. Если вы думаете, что я могу быть против вашего присутствия, то нет. Я понимаю. Несмотря ни на что, вас многое связывало. — Да. Многое, — он кивнул, думая о том, что, если спросит откровенно напрямую, покажется сумасшедшим. — Возьмите, — Петр протянул ему пустой вазон. — Что вы держите цветы? Поставьте их сюда. Вода тут неподалеку. Вон там, буквально пару шагов. Пойдемте, наберем. Жигунов покорно положил розы рядом с могилой и молча последовал за мужчиной. Он не знал, как подойти к теме, пытался подобрать слова. — Я бы тоже был не против найти ответ, как так возможно, что она теперь — там, — Петр сам продолжил разговор. — К этому нельзя было подготовиться, хоть я и пытался. Но нет. Это не поддается уговорам и объяснениям. Моя жизнь теперь — тут, на Троекуровском. Держите, — он протянул наполненный вазон. — Она болела? — решился Сергей. — Что? — Чернышев грустно усмехнулся. — Вы что, в вакууме живете? Или издеваетесь надо мной? — Нет, я хотел спросить, как она болела? — он быстро сориентировался. — Как? Страшно, Сергей, — Петр сделал пару шагов в сторону могилы, но вдруг встал, как вкопанный. — Ваше счастье, что вы и представить себе не можете, насколько страшно. Когда каждый божий день у вас на глазах потухает жизнь. В боли и в муках. Но вы ничего не можете сделать — ни защитить, ни облегчить страдания, ни отвоевать у смерти. Вам остается только быть рядом и смотреть, как она умирает, — его голос задрожал, вазон упал, вода разлилась по их ногам, ботинки Сергея насквозь промокли. — Простите, — выдавил Жигунов. — Да за что? — Петр подавил всхлип и вытер глаза. — За то, что напомнили мне? Я не забываю об этом ни на миг. Это не стирается из памяти. Лучше вы простите, — он показал на обувь. — Силы в последнее время совсем покинули. Держался, пока Настя была жива. А теперь опустошен и выжат… — Шансов совсем не было? — Сергей продолжал расспрос. — В теории — совсем. На практике нам удалось отвоевать намного больше, чем прогнозировали доктора. Ну, это уж вы, наверное, читали. — Не подробно, — уклончиво ответил Жигунов. — Серьезно? Ну, хорошо. С такой опухолью, что была у Насти, обычно живут не дольше полутора лет, — Петр рассказывал совершенно спокойно, снова возвращаясь к водопроводу. — У нас их было пять. Тяжелые пять лет, но проблески все же были. И надежда была. И дни, когда мы считали, что победили. Разные бывали времена. — Пять лет?! — Сергей изумился этой информации, но совсем по иной причине. — Да, это своего рода уникальный случай. — А ваша…ваша дочь? Ей сейчас сколько? — Милочке шестой год, — говоря это, Петр впервые улыбнулся. — Ещё чуть-чуть и в школу пойдет. — А Настя… значит, она заболела, когда родила? — Сергей спрашивал это, когда они оба, наконец, вернулись к могиле. — Об этом вы тоже не читали? — Чернышев окинул его подозрительным взглядом. — Простите, Сергей, но вы, честное слово, как с Луны валились. Или вам настолько не хотелось ничего знать о Насте? — Петя, — Жигунов вдруг захрипел. — Ты можешь просто рассказать мне, — он говорил, почти не разжимая челюсти. — Очень тебя прошу просто рассказать. — Ты? Да, собственно, что уж теперь, — Петр поставил оба их букета в вазоны и стал искать для них место, переставляя другие. — Настя родила без проблем. Правда, ей делали кесарево сечение, но это нормально, учитывая возраст. Сергей понял, что не в силах стоять на ногах. Он вспоминал, как присутствовал на операции, когда родился Юра. Окружающая обстановка потихоньку мутнела, но он отчаянно старался оставаться в сознании. Он сел на сырую землю, продолжая слушать. Чернышев никак не отреагировал на его действие. — И дочка родилась здоровой. Мы так счастливы были. О диагнозе узнали позже, Милочке шести месяцев не было. Знаю, многие считают, что всё произошло из-за неё. Но я не могу и не хочу так думать. У нас такая чудесная девочка. Как я могу ее винить. — То есть, это из-за беременности? — Сергей сидел, обхватив колени руками. — Больше из-за ЭКО. Оно могло спровоцировать. У нас долго не получалось зачать, а Настя так мечтала подарить мне ребенка, что мы решились. Ей кололи гормоны в огромных количествах. А потом повторяли процедуру. Беременность не с первого раза случилась. — Ты не пытался ее отговорить? — пересохшими губами произнес Сергей. — Пытался, — он ответил через паузу. — Но, думаю, вам… тебе… известно, что отговорить ее от чего-то было нереально. Мне просто не хотелось, чтобы она мучилась. Все эти клиники, осмотры, анализы. Она выстрадала Милу, вымолила ее. Мы вымолили. Если бы я только знал, что ей предстояло после… Теперь у меня есть прекрасная дочь. Но больше нет жены. Петр замолчал, глядя на крест с годами жизни и на портрет Насти. Потемнело ещё сильнее, кладбище хоть и освещали фонари, но их не хватало, чтобы рассеять особый мрак этого места. Кругом никого, и только двое мужчин, печально склонивших головы, так и оставались у могилы женщины, которая их объединяла. — Сколько вы прожили вместе? — вдруг спросил Сергей. — Пятнадцать лет. — В общей сложности? — Ну, как сказать. Десять лет жили вместе, остальные пять — боролись за жизнь. — Нет, я имею в виду, после развода. — Что? Какого развода? — Петр повернулся к нему. — Сергей, с тобой всё хорошо? — Хочешь сказать, вы не разводились? — он уже не пытался ничего выдумывать, внутри творилось такое, что оставалось единственное желание — умереть с ней вместе прямо здесь. — С чего мы должны были? Значит, на эту тему ты желтой прессы как раз и начитался. Нас нередко пытались разводить, но всё это были сплетни. — Какая была ее последняя роль? — Жигунов попытался встать, чуть покачнулся, но устоял, выпрямившись. — В какой картине? Чернышев грустно улыбнулся, взглянул на портрет и посмотрел на Сергея. Его глаза заблестели, он пытался справиться со слезами. — Настя прекрасно сыграла у Алексея Кирющенко. Да, вот такая ирония судьбы, — Петр смахнул слезы. — Её первая звездная роль была в его сериале. И последняя — тоже. Она играла отрицательную героиню. Роскошный персонаж, такой необычный для неё. Ей так нравилось снова работать с Алексеем. Помню, какой счастливой она была. Я её дома-то почти не видел в тот период, но меня всегда радовало, как её заряжала работа. А потом был перерыв на декрет. Дальше ты знаешь. — Значит, у Лёлика, — в память Сергея непрошено врывались моменты с киностудии «Амедиа»: родная съемочная площадка, они вдвоем, ее заливистый смех, его влечение к ней, а рядом вездесущий Кирющенко с указаниями, как им лучше целоваться. — Да. Жаль, он даже ничего не сказал об ее уходе. И не проводил. Но, что поделать, в такое время живем. Много кто не проводил. Всё только посты в соцсетях строчили. Вот ты ничего не писал, но пришел. За это я тебя уважаю. Что бы там ни было в прошлом. — А блокбастеров ей больше не предлагали? — Сергей почти не слушал его сокрушения. — Странный вопрос, конечно, — Петр откинул от лица волосы. — Но нет. Твой «Код апокалипсиса» остался единственным боевиком в ее карьере. Только не пойму, какое это сейчас имеет значение? — Огромное, — выдохнул Жигунов. — С тобой точно всё в порядке? — Это как сказать, — Сергей чувствовал, как бешено колотилось сердце: ничего этого не существовало — ни их фильма, ни их сына, ни их семьи. Всё это была иллюзия? Настя никогда не принимала его предложений о съемках, их роман так и остался короткой, но яркой историей любви, продлившейся всего пару лет. Она всю жизнь провела в браке Петей, родила ему дочь и так трагически рано умерла на его руках. Откуда в его голове взялось, что они вообще когда-то снова сходились и прожили несколько лет вместе? А что было бы, останься она с ним, с Сергеем? А вдруг она осталась бы жива? Они никогда не стали бы делать искусственного оплодотворения. Юра у них получился так легко и просто. Просто от любви. Юра… Юра, которого не существовало? Сергей понимал, что сходит с ума окончательно. — Ну, скажи уж как-нибудь, — Петр отвлек его от этих безумных размышлений. — У тебя нездоровый вид. — С этим надо как-то смириться, — Сергей говорил больше себе, чем ему. — Если я не теряю надежду, что у меня когда-нибудь получится, то ты-то уж постарайся, — Чернышев похлопал его по плечу. — У тебя осталась дочь. — Мой смысл жизни. Правда, она почти не похожа на Настю. Мне бы так хотелось видеть в Миле её черты, а я вижу только себя. Валя говорит, что, может, с возрастом проявятся. — Как Валя это вынесла? — опомнился Жигунов. — Не знаю. Она сверхчеловек. Я бы так не смог. Муж. Сын. И Настя. — Бедная. Я бы так хотел ее обнять. — Думаю, она не будет против. Я могу дать ее телефон, поговорите. Если захочешь, приезжай. Выразишь соболезнования. — Уместно ли это? Кто я для неё? — Сергей посмотрел на портрет, который в ночной темноте едва различался, хотя два карих глаза по-прежнему хитро на него глядели. — Настя любила тебя, — вдруг заявил Петр. — Я точно это знаю. Она никогда не говорила со мной об этом. Рассказывала только, как вы друг с другом не ужились, как она обижена на тебя, какой у тебя характер сложный. Уверяла, что ты — ее ошибка. Но я видел иное. Тебя она любила не так, как меня. По-другому. Сильнее, болезненнее. Со мной ей комфортно было, удобно. Она позволяла мне ее любить. И я любил ее. Любил так, как ты бы никогда не смог. Сергей тяжело дышал. Ему казалось, ещё секунда — и он точно свалится замертво. Он тер пальцами виски, которые пульсировали так, словно в них колотили молотками. От каждого слова Петра ему становилось хуже и хуже. Его голос в ушах отдавался эхом. — Что бы ты сейчас ни сказал, я знаю, что ты бы так не смог, — продолжал Чернышев. — Ты не способен на самопожертвование. А с ней иначе бы не получилось. Но, знаешь, в чем я тебе завидую? Ты навсегда запомнишь ее такой, — он показал на портрет. — Петя, остановись, — с трудом выдавил Сергей. — Ты сказал уже слишком много. — Ты же хотел, чтобы я рассказывал. — Теперь замолчи, — он чувствовал, как тело покрылось холодным потом, руки дрожали, дышать становилось совсем невозможно. — Я уезжаю. — Ты дойдешь до машины? — Петр встревожился. — Тебе что, плохо? Вдруг не доедешь сам? Давай, я тебя довезу, ты где сейчас живешь? Машину потом отгонят, я здесь уже всех сотрудников знаю, им можно доверять. Сергей посмотрел на него и задумался, силясь вспомнить, как он приехал на кладбище. На такси? С водителем? Но где он? Уже так поздно. Рука потянулась в карман за мобильным. Везде пусто, айфона нигде нет. Он кинулся бежать в поисках автомобиля, ничего не сказав Чернышову, но кругом была только черная тьма, а редкое освещение постепенно гасло. Он в панике остановился и бросился на колени посреди тротуара. Слезы, столько времени сдерживаемые, наконец, прорвались. Он схватился за голову и зарыдал. Громко, со всхлипами, как в детстве. Откуда-то издалека раздавался странный стук. Сначала тихо, потом всё громче и громче. Он прислушался. Приглушенный детский голос кричал: — Папа! Папа! Папа, ты проснулся? Просыпайся! Ты обещал мне рыбалку! Папа! Сергей резко распахнул глаза. Он был насквозь мокрым. Простынь, подушка, одеяло — всё это можно было выжимать. Всё лицо — в слезах. Дыхание сбилось, в груди — явная аритмия. В спальне его загородного дома было душно, как в парнике. В дверь настойчиво стучали маленькие ручонки. Ещё не конца осознав действительность, Сергей подскочил с кровати, повернул замок, увидел сына, радостно вопящего: «Доброе утро, папа!!!», схватил его в охапку с возгласом: «Юрка!!!» и тут же расплакался. Теперь от счастья.