Укрепляя международные связи

      Следующие несколько дней пролетели, как один, длинный и изнуряющий. Полный вспышек камер, неудобных вопросов и такого обилия сплетен, что от них гудела голова. Гермиона, выходя из зала Визенгамота после очередного вызова для дачи показаний, стискивала зубы, устало опираясь на трость. Каким бы счастливым ни было ее воссоединение с целыми и здоровыми друзьями – их сплошь виноватые лица, впрочем, слегка раздражали – хаос разбирательства с последствиями низводил воодушевление до серого комка рутины, застрявшего в горле. Удушающие, липкие, благоговейные и жалостливые взгляды, преследовавшие ее, выводили из себя. Грейнджер прежде никогда не замечала за собой столь сильной вспыльчивости. Но когда очередная репортерша начала выспрашивать о подробностях убийства Лестрейндж и участии в том Виктора, о том, как долго Гермиону пытали и где она проходила реабилитацию, не давая проходу… Зачарованная еще юной Викторией трость огрела нахалку по голени сама. Но Гермиона с мрачным удовлетворением присвоила победу себе и захромала по освободившемуся коридору из людей прочь.       Хуже нее доставалось лишь Гарри, который попросту пользовался мантией-невидимкой, снимая ее в зале суда, и исчезая тем же фокусом. Он отсутствовал большую часть времени, занятый делом о пропаже трупов с территории Хогвартса. Поттер не вдавался в подробности, хмуря брови, но словоохотливый Рон, успевший милостью целителей вернуть себе идеальную улыбку, делился с ней догадками и слухами разной степени дикости. Пропали большей частью тела Пожирателей, потому многие авроры справедливо ожидали от почившего Темного Лорда какой-нибудь мести с того света. Потери и без того были велики. Гермиона даже не плакала, узнав о смерти Люпина и Тонкс, Снейпа, других членов Ордена и части однокурсников. Устала. Сама побывала к вуали слишком близко, чтобы оплакивать тех, кто больше не чувствует боли. С кем, как верно заметила Луна, они все и так со временем встретятся. Но половина газетенок мигом обозвала ее бесчувственной, пока вторая накручивала читателей идеей, что это и не Гермиона Грейнджер вовсе, а русалка-крестраж под Оборотным, и Волдеморт вот-вот вернется…       Словом, пока Гарри пропадал в своих расследованиях, а Рон отдувался за все их Трио перед репортерами, сама Гермиона проводила время в Хогвартсе, где остановилась на время разбирательств. Значительная часть ее знакомых была там. Уцелевшие члены Ордена, школьные профессора, авроры и невыразимцы – все они занимались устранением оставшихся в стенах школы шальных проклятий, расследованием пропажи тел и восстановлением замка, потому все возможные защитные барьеры были сразу возвращены на место, делая Хогвартс временной цитаделью светлых сил. Где в итоге и поселились победители, на виду у общественности, и при этом на достаточном удалении от ее шума. Видит Мерлин, немного спокойствия было нужно им всем.       Не найдя себе другого занятия, Гермиона помогала мадам Пинс с библиотекой. Разумеется, вместе с Виктором, сопровождавшим ее везде, где только мог. В Министерство она его не пускала сама, не давая ни ему, ни себе даже малейшего соблазна швырнуть пару темных заклятий в чью-нибудь бессовестную физиономию, в очередной раз начавшую выспрашивать подробности их личной жизни. Честно говоря, еще пара таких стычек, и Гермиона не пожалеет сил, чтобы самолично попрактиковать пару любимых сглазов. А что, зато банка в закромах ее сумочки обрела бы парочку симпатичных светлячков. Ее наследие со времен охоты, забытое в пылу войны, наконец-то вернулось к хозяйке, и после ревизии содержимого на нее нахлынула целая лавина воспоминаний.       Близость ее мальчишек, Невилла, Луны и Джинни – только удваивала ностальгию. К тому же, она не видела родной замок целый год. Теперь тот обратился полем сражений и истязаний, скорби и потерь, как нельзя лучше отражая собственное состояние. Грейнджер, деликатно уклоняясь от расспросов о собственном здоровье, спрашивала друзей об их планах, особенно о продолжении учебы, но никто из них так и не поддержал ее стремления. Ни прилежный Невилл, ни даже умная Луна. Потому подавать заявление о заочном обучении пришлось в одиночку. Которое МакГонагалл, занявшая место почившего директора – уже второй раз – приняла без всякого удивления. Ее теплая, пускай и усталая улыбка напомнила Гермионе о школьных деньках. О том, какой гордой она всегда была отличницей – и еще более гордой старостой. И видеть гордость за нее ее мудрого декана, а теперь директрисы, легко отмахнувшейся от вопросов про рекомендательные письма, стоило всех неудобств с папарацци. Гермиона знала, что была нужна здесь, что скучала по Хогвартсу, а возвращение не было ошибкой.       И все равно ей хотелось домой. Родительский коттедж в Лондоне все так же пустовал, напоминая об еще одном нелегком деле, маячившем на горизонте, а дорогой сердцу Хогвартс слишком сильно отличался от воспоминаний, был слишком тих и слишком пуст, чтобы забыть хотя бы на пару часов о том, ради чего она здесь на самом деле. Смотреть своим мучителям в глаза. Говорить очевидные вещи. Некоторые слушания затягивались в отсутствие тел, некоторые откладывались за недостатком улик. Бюрократия, к несчастью, совсем не пострадала за время войны. А некоторые из особо хитрых Пожирателей нашли способ за время у власти подстраховать себя тайком на случай провала своего хозяина. И в такие минуты Гермиона чувствовала себя той самой пятикурсницей, спрятавшейся под столом от Амбридж. Беспомощной магглорожденной выскочкой.              И это мерзкое послевкусие оставалось по возвращении в Хогвартс до тех пор, пока Виктор, по обыкновению следовавший за ней тенью, не заворачивал ее в дальний угол библиотеки за стеллаж и набрасывался с поцелуями. Тогда Гермиона просыпалась, втягивала с шумом воздух после очередной эскапады и вспоминала о том, что они все-таки победили. И морок отступал. Ночевала парочка в пустовавшей девичьей спальне гриффиндорской башни. Гарри с Роном и Невиллом заняли свою прежнюю, а Луна с Джинни поселились в девичьей спальне младшего курса. Конечно, ни Гермиона, ни Виктор не решились бы на что-нибудь неприличное в школьных застенках, даже если бы могли. Не говоря об этике, мешала элементарная бдительность, некогда въевшаяся в подкорку большой ценой. Оттуда пришла мысль наконец-то использовать по назначению карманное измерение сумочки, но пойти на поводу у паранойи значило лишь поколебать свое хрупкое душевное равновесие еще сильнее. Нет, ее приоритеты в этом отношении были ясны. Виктор был рядом.       Он служил ее бдительным телохранителем и почетным эскортом, ее любимым компаньоном и неизменной нянькой. Сидел с ней за завтраком и ужином, едва ли поддерживая беседы остальных – наконец-то за гриффиндорским столом, пускай разделить маленькую радость Гермионы было особо некому, — согревал ночами и разгружал вечно забитую мыслями голову. Помогал в библиотеке и водил на свидания по старым местам, где они вместе придумывали их четвертому курсу всякие очень интересные развития событий, которых, конечно, никогда бы не случилось, но помечтать все равно было приятно и весело. Даже если самой Грейнджер тогда было только пятнадцать. Пускай и фактически…       Они с Виктором по прибытии в Англию заглянули в Мунго, где местные целители дали несколько советов по работе с поврежденными нервами и поделились рецептами зелий. Ничего нового для себя потомственный зельевар не открыл, но все равно был благодарен. Гермиона не давила на него, а сам Крам не спешил делиться своими переживаниями. Он исправно, согласно предписаниям целителей, делал ей массаж каждый вечер, был очень и очень хорош – ну серьезно, такие руки не могли не подходить для того идеально — и на глаза девушки наворачивались слезы от мысли, как восхитительно было бы испытать всю остроту чувств от такой, на самом деле, хорошей прелюдии. Что, если не это, могло бы вернуть ей чувствительность? Но нет. Горячие широкие ладони с восхитительной шероховатой текстурой давили и гладили ее спину, а Гермиона не была уверена, что между ней и руками не было одеяла. Или толстого слоя ваты. Даже если видела собственными глазами, что это не так. Она с жадностью касалась лица Виктора подушечками пальцев, хотела уколоться о его щетину или насладиться шелковистой гладкостью после бритья – и не могла сдержать тихого плача в плечо. В ответ жених зацеловывал ее, собирая затем в объятия и утешая обещаниями. Конечно, Гермиона знала, что все будет хорошо.       Но знать, понимать и чувствовать – разные вещи.              Потому, когда последнее заседание было окончено, во всяком случае, для Гермионы, она испытала небывалое облегчение. Впереди оставались похороны, откладывать которые еще дольше было уже невозможно, и церемония награждения, но стоять там и толкать речь для мертвых, а затем для живых, некогда страстная любительница воодушевленных и нравоучительных лекций больше не спешила. Что-то погасло в ней. Что-то детское и наивное, то же, что побуждало вязать шапки для домовиков, бегать за мальчишками с домашними эссе, воевать с системой и предрассудками, спорить до хрипоты даже с Виктором. Ей не был нужен орден Мерлина. Ее тошнило от мысли о том, что придется выставлять результаты своих пыток напоказ, как боевые трофеи, использовать их для придания веса своим аргументам. Даже отдаленно, упоминанием присваивать участие в решающей битве, где ее не было, а потому на церемонии она по большому счету лишняя. Тем паче ободрять тех, кто бежал, пока другие воевали, или сочувствовать тем, кто лишился близких по ее вине. Неважно, на стороне света или тьмы. Потому что она ненавидела врать.       В войне не было ничего красивого или благородного. Ни в победе, ни в поражении. Ничем из произошедшего не стоило гордиться, пускай даже ее однокурсники, ее братья и сестры по оружию считали иначе. Нет, только Гарри и, пожалуй, Невилл понимали ее. Гермиона кивала на аргументы Кингсли о важности речи, о том, какой большой вес они с Гарри оказывают на магический мир и каким подспорьем их слова могли бы стать для возвращения магической Британии к порядку. Подарить уверенность в завтрашнем дне родителям, дать возможность их детям вернуться в Хогвартс. Объединить народ, разбившийся на три лагеря, дать повод переступить обиды. Дать всем страждущим символ, на который можно было бы смотреть в минуту скорби и страха, ведь тьма Пожирателей еще нескоро рассеется, даже если главные силы врага были разбиты. Грейнджер не отрицала этих аргументов. Но еще она слишком часто становилась лицом с обложки Пророка. Она представляла, как устроен мир прессы. Она знала, что значило стать символом. Стать брендом.       И стать им по причине того, что она пыталась выжить последний год с переменным успехом и кончила увечьями, ей не хотелось. Как и того, чтобы в ее честь называли детей или рассказывали друг другу рафинированные истории ее подвигов, удобные институту власти. Красивые, лживые. Она слышала о том, что ей хотели дать высокую должность в Министерстве – но брать ту на правах героини ей претило. Плясать под чью-то дудку, пускай из благих побуждений. Ей не нужны были одолжения наравне с орденами и сочувственными взглядами. Она бы с куда большим удовольствием включилась в расследование Гарри, не будь оно таким секретным и затратным по силам. Оставалось довольствоваться тем, что по крайней мере друзья не обижались на нее за мрачность и неловкость, не отстранились из-за того, что она пропустила решающую битву – Гермиона понимала, как глупо было такого бояться, что она не была виновата в собственных увечьях, что промелькни хоть малейший намек на натянутость среди разговора – Виктор бы тотчас же забрал ее домой. А затем она возвращалась мыслями к вечеру, к непробиваемой ватной стене между ними, и понуро опускала голову.       Гермиона Грейнджер не была героиней. Она была живым доказательством того, почему ни одна война того не стоила.              Ее не было на церемонии. Большинство посчитало это оскорблением, газеты немедленно взялись за старое, вспоминая небылицы разной степени давности, припомнили и роман с Виктором, о помолвке с которым запоздало трубили на весь мир, наравне с итогами войны и послевоенными указами. Звезду квиддича легко втянули в котлован грязи, и Гермиона была уверена, что вслед за изобличительной биографией Дамблдора, а также находящейся в процессе, наверняка еще более шокирующей и изобличительной биографией Снейпа последует и что-нибудь о них с Виктором за авторством если не самой Скитер, то одного из продолжателей ее дела уж точно. На которых у Грейнджер, к сожалению, уже не было компромата. Теперь Виктор был известен не только тем, что заправски ловил снитчи, но и тем, что все это время тайно участвовал в войне на чужбине и крутил роман с разыскиваемой преступницей – а теперь героиней-калекой. И фантазии графоманов, додумывавших подробности, можно было только позавидовать.       Устав принимать поздравления наравне с упреками в самоустранении из политической жизни родины (наверняка по причине бурной личной жизни, как же иначе), Гермиона на второй неделе пребывания в Британии засобиралась домой. Виктор ничего ей не сказал, лишь с готовностью помог собрать ее скудный набор личных вещей в сумочку, после чего они, скупо попрощавшись с друзьями и понимающей МакГонагалл, пожелавшей им удачи, взялись за подвески друг друга. В этом было что-то сокровенно-ритуальное, доверчивое. Гермионе нравились такие ритуалы. Потому что сама она с детства была заложницей порядка и привычек, успокаивавших ее тогда, когда весь остальной мир казался незнакомым и непредсказуемым. Наверное, Грейнджер можно было назвать чертовски скучным человеком. Книжный червь от корки до корки. И тем удивительнее было то, что подчеркивал Виктор в каждом своем комплименте с момента их встречи и продолжал по сей день. Даже сейчас, несмотря на ее нервозность и усталость. И говорил подобное не кто-нибудь вроде нее – спортсмен, человек действия, южанин с горячим нравом и тысячей сумасбродств за хмурым фасадом. Он был ее противоположностью. Именно он из них двоих был запоминающимся и ярким. И в то же время Гермиона не могла припомнить никого, с кем еще бы она сама была так близка мыслями, убеждениями и духом. Да, удивительно.       — Ничего удивительного, птица моя, — хмыкнул Виктор, прижимая ее свободной рукой за талию. – Мы можем проявлять страсть по-разному, но кипит она в нас одинаково. Теплокровные мы с тобой, вот и все, — он поцеловал ее по-эскимосски. – Помнишь, как мы впервые пересеклись? Пока вся школа в главном зале с отвисшей челюстью глазела на Кубок Огня, ты из принципа притащила с собой чертову книжку, моя бунтарка. Думаешь, этого недостаточно, чтобы я с первого взгляда понял, что ты – та самая?       — Витя, — зарделась Гермиона, забывая о мрачных мыслях. Она со смехом притянула жениха за подвеску. – Мы собирались домой, разве нет?       Крам в последний раз оглядел библиотеку, в которой они когда-то провели уйму времени. Где впервые по-настоящему познакомились. Где разделили много счастливых минут как друзья, а затем еще больше как возлюбленные. В его глазах сияла благодарность судьбе за Турнир и международный обмен, ниспославший ему бесценный дар; теплела ностальгия, несмотря на то, что он сам был выходцем Дурмстранга и провел в стенах этого замка лишь год. Он приехал разбитым после ужасного поражения на Чемпионате. Замкнутым, настороженным, боевым, свирепым. А уехал влюбленным болваном.       Он приехал в Британию за снитчем.       Чтобы увезти на родину любовь всей своей жизни.       Виктор довольно усмехнулся карим глазам, с задранной бровью читавшим все его мысли, написанные на сытой физиономии. Болгарин с нежностью поцеловал ее в лоб.       — Знаешь, милая… — задумчиво произнес он, разглядывая свою пару. – Я и так дома.       ***              По возвращении в Болгарию Гермиона большую часть времени проводила на море. Дело шло к концу мая, и погода располагала к безделью на солнышке. Аид все еще упрямо отваживал семью от нахождения в замке дольше необходимого, опечатав все, что только мог. Виктор поселился вместе с Гермионой в гостевом доме. Глава семейства же довольно поселил строптивую жену с собой на винокурне, клятвенно (и почти искренне) пообещав не экспериментировать с зельями ближайшее время. Но та, не поверив ни на миг, разумеется, упорствовала. В конце концов, она выходила за замок, а не…       Поэтому не прошло и недели с момента возвращения Гермионы, как Виктория победоносно и немного безумно объявила о возвращении замка в распоряжение семьи. Сей подвиг дался ей не одной бессонной ночью в библиотеке Дурмстранга и не одним нервным срывом личного состава невыразимцев болгарского Министерства, под конец настолько отчаявшимся, что с подмогой аврората Конфедерации вся злая и раззадоренная компания все-таки нашла, чей был джинн, остатки той семьи, их фамильный дом с библиотекой – и наконец разобралась с печатями и ритуалами. И если Борислав оплакивал потерю долгожданного шанса отыграться на супруге за все мелочные обиды, то виду мужественно не подавал. Гермиона сочувственно хлопала главу семейства по спине, помешивая за него успокоительное зелье, а Живоглот тем временем мостился на коленях несчастного, дополняя молчаливую группу поддержки.       Жмыр, вопреки опасениям Грейнджер, не забыл хозяйку. После почти целого года скитаний по Британии, а затем долгой реабилитации, девушка подозревала худшее, ведь она сама совершенно забыла про своего кота. Не было ни времени, ни сил, ни возможности. Но мудрый старый кот, проживший не одну сотню лет, в ответ на извинения лишь понимающе вильнул хвостом, миролюбиво урча на руках. Он был ее фамильяром, а она была его первой настоящей хозяйкой. Той, что выбрала его, когда все другие прошли мимо. Той, что подарила ему любовь и свободу. Такое в мире магии было куда сильнее какого-то там года разлуки. Потому верный пушистый друг, несмотря на свободолюбивый характер, обнаружив хозяйку в доступности, взял за привычку еженощно протискиваться между спящими на кровати, занимая для сна любимую теплую серединку. Так гостевой дом стал не худшей заменой горным вершинам и крикам хищных птиц.       Но возвращаться в замок все равно было приятно. Замковая скала сыто урчала, отзываясь на малейшие желания хозяйки, домовики чуть ли не сияли улыбками, обещая к обеду сложные блюда, а магия щедро подпитывала быстро устающее тело, позволяя Гермионе меньше опираться на трость. Виктор еще что-то обсуждал с родителями внизу, предоставив любимую самой себе. И та не возражала, уже придумав себе маленькую шалость. Замок, поняв настроение хозяйки, заговорщицки распечатал дверь в спальню… красно-черную спальню. А Гермиона, усмехнувшись, нырнула внутрь, тихо закрывая за собой дверь. Ей выпал шанс взглянуть на комнату Виктора, какой та была еще во времена ее охоты. Ведь после ее возвращения рыцарь был слишком занят спасением нерадивой невесты. Почти не покидал ее спальни, чтобы вспомнить о своей.       И Гермиона, приблизившись к кровати, почувствовала, как от щемящей нежности и любви сжимается сердце. Честно признавшись, ей не стоило сюда приходить. Но пути назад уже не было. Она уже не могла стереть из памяти картинку, что ныне стояла перед глазами, ни одна сила бы сейчас не сдвинула ее с места, замершую в ужасающем и прекрасном созерцании тихой битвы длиною в год.              Покрывало и простыни были смяты. На любимой подушке были видны следы небрежного Репаро после того, как сильные руки в порыве ярости не раз рвали ту на тряпки. Где-то в одеяле потерялась ее растянутая футболка с гербом Хогвартса, которую она носила вместо пижамы, когда было особенно жарко. Над изголовьем висел ее фонарик-компас – тот, что она трансфигурировала для Виктора на Рождество четвертого курса. Подойдя ближе и осторожно усевшись на облюбованную рыцарем половину кровати, Гермиона протянула руку к подвеске, снимая ее с лозы. Приобретенная чувствительность к магии позволила легко заметить остатки уменьшающих чар, а чуткий нос уловил запах Виктора. Нетрудно было догадаться, что ее партнер долгое время носил памятную безделушку на груди, не снимая. Грейнджер заметила, как к глазам подступают слезы, а руку одолевает тремор, торопливо прижимая ту к себе вместе с подвеской. Она часто заморгала, покачиваясь, преодолевая слабость. Нужно было заканчивать с некрасивым любопытством и поскорее убраться из комнаты, пока Виктор не заметил. Это было попросту нечестно по отношению к нему. Однако сил в ногах не прибавилось. Она должна была, пускай и заочно, разделить с Виктором эту боль. Должна была засвидетельствовать его борьбу и силу чувств, не позволить ему нести бремя горьких воспоминаний в одиночку.       Гермиона, шмыгнув носом и мельком утерев глаза рукой, кое-как вернула подвеску на место. Чтобы отвлечься, подняла взгляд к шкафу. Дверцы были распахнуты, на одной из них все еще висел костюм с вечеринки Слизнорта. На другой же темнело привычное меховое пальто и алый шарф, подаренный Гермионой, вместе с растянутой шапкой. Грейнджер с улыбкой вспомнила, как связала любимому приличную версию, но тот безапелляционно заявил, что старая лучше, и все равно затем заграбастал вторую, ну так, на «особый случай». Если зимняя одежда висела на виду, значит… Он не прибирался в комнате с самого возвращения на родину после смерти Дамблдора. Не нашел в себе силы развесить одежду как положено или сделать это при помощи магии. Наверняка понял, к чему все шло, уже после истории с крестражами. А потому оставил счастливые воспоминания о зимних свиданиях перед глазами, лелея разбитое сердце. То время, когда все еще было не настолько ужасно. Когда она еще не заявила ему, что собирается…       А ведь девушка даже не представляла, какая буря бушевала за собранным и рассудительным видом ее жениха, какой хаос и мрак творился тут, наедине со своим сердцем, без свидетелей и обязанностей. Взгляд пал ниже, к прикроватной тумбочке. И замер.       На ней были ее детские фотографии. Те самые, что Виктор спас из дома ее родителей, не пожелав стереть ее с них. Не сумев вычеркнуть из истории. Конечно, учитывая, что творилось у него на душе, подобного ожидать не стоило и в помине. Гермиона, пережив очередной всплеск боли, протянула руку к ближайшей рамке. Ее накрыло ужасным осознанием. На этой фотографии, как и на парочке других, маленькая Гермиона улыбалась во весь рот, обнажив ее, на тот момент, уродливые большие резцы. Девушка зажмурилась. А ведь она так радовалась, что успела отделаться хотя бы от этого недостатка до их встречи. Но тайное, как всегда, рано или поздно становится явным. Наверное, был шанс, что Виктор не обратил внимание…              — Тебе стоило вначале спросить меня, — тихо произнес голос на пороге. – Я бы не отказал, пускай и смотреть тут особо не на что.              Гермиона резко вскинулась, едва не роняя рамку, ее сердце кольнуло, взволнованно частя.       — Виктор… — выдохнула она, не зная, что делать.       Ее рыцарь был печален, немного мрачен, но едва ли зол. Скорее, напуган. В его планы точно не входило нагружать свою настрадавшуюся невесту весом собственного горя и боли. Тем более, когда самое худшее было уже позади. Болгарин со вздохом направился к ней, растерянно бегавшей по его фигуре глазами. Наверное, какой-то ее мелкой части хотелось испугаться. Но эта часть была настолько крошечной, что остальное тело к ней даже не прислушалось. Не смогло. Не хватило совести. А Виктор уже плавно сел рядом, бедром к бедру, нежно целуя свое сокровище в щеку.       — У меня были страшные зубы, — как-то горько и неуклюже ляпнула Гермиона.       — Самые лучше зубы на свете, — прошептал Виктор, целуя снова. – Хочешь знать, о чем я думал, пока смотрел на тебя-малышку?       — Хочу, — побежденно опустила взгляд Грейнджер.       Крам помолчал, будто подбирая слова. После чего признался:       — Я мечтал о том, что наша дочка будет твоей точной копией. Нашей маленькой любопытной выдрой с твоими непослушными кудряшками и смешными зубами. Дурак, да?       — Боже, — тихо выдохнула девушка, не в силах сказать больше ни слова от сдавившего грудь комка чувств. Она молча уткнулась лбом в мужское плечо, обвивая руками талию, позволяя прижать к груди, в которой частило чужое сердце.       — Я верил, что ты вернешься, — тихо продолжил Крам, держа ее в руках и мягко массируя ей затылок. – Что война тебя не сломает.       — И почти не ошибся, — еще тише пробормотала Гермиона.       Виктор замер. Он мерно дышал несколько мгновений, после чего возобновил нехитрую ласку.       — Ты жива, — просто откликнулся он. – Не думаю, что перестану благодарить за это судьбу каждый божий день. Пару ближайших лет так точно.       — Этого недостаточно, — упрямо засопела девушка. – Ты и сам знаешь.       — В моей голове давно выстроились четкие приоритеты, Гермиона, — не согласился Виктор. – И я бы променял слишком многое на твою жизнь и здоровье, так что нынешние неудобства по сравнению с тем, как все могло бы быть – хуже – я отказываюсь признавать за проблему.       — Но это – проблема, — вскинулась Гермиона.              Она отстранилась, чтобы заглянуть в глаза любимому. В такие моменты он не уступал ей в упрямстве, а порой давал и фору. Конечно, у него были на то основания. Никто не спорит, что сама девушка бы точно так же сходила с ума, поменяйся они местами. И все-таки…       Темные глаза ласково и спокойно смотрели на нее.       — Ты этого хочешь?       Вопрос застал Грейнджер врасплох. Она ожидала сопротивления, уговоров, обещаний, какими была уже сыта довольно давно. Ожидала того, что ее рыцарь попросит хотя бы отложить разговор на другой день, учитывая, какое уязвимое место любимая в нем только что затронула, нагрянув в его спальню с внезапным визитом. Возможно, отгородился бы недостатком переливаний, адаптацией организма, стрессом, вернувшимся с визитом на родину и еще себя не изжившим. Она ожидала растерянности, неловкости. Хотя бы вопроса.       Но не простого предложения.       И ответ на него был лишь один, пускай он дался с неожиданным усилием.       — Да, — собственный голос прозвучал решительно и глухо. – Но сейчас у нас явно не то настрое…       — Сейчас, — прервал Крам. Его широкая ладонь легла на ее щеку, побуждая взглянуть на себя. Гермиона вдруг поняла, что краснеет. – Аппетит придет во время еды.       Темнеющие от желания, со все еще заметной ноткой горечи глаза не дали их обладателю соврать о правдивости слов. Грейнджер мгновенно вспыхнула. Ее тюкнуло по темечку простое понимание того, что все, о чем она так долго грезила, о чем так обстоятельно думала и на что неимоверно злилась, всего-навсего случится прямо сейчас. Этого незатейливого факта оказалось достаточно, чтобы девушка оцепенела. А Крам, в кои-то веки умудрившийся заклинить безудержные шестеренки во всезнайской голове, довольно усмехнулся. Он подался вперед, запечатлевая на сомневающихся губах первый, целомудренный поцелуй.       — Витя, у тебя же тут…       — Не нравится бардак? – легко поинтересовался болгарин.       — Нет, я про то, что все эти воспоминания… — растерялась Гермиона. – Тебе разве не помешает? Вон и футболка моя валяется, и вообще…       Чужая полуулыбка стала полноценной ухмылкой.       — Именно так, — сверкнул глазами Виктор, прижимаясь лбом к ее лбу. – Именно наверх на все это горе. Я хочу тебя в моей одинокой, смятой, холостяцкой постели, которая дожидалась нас очень долго. Непростительно долго. Хочу попытаться залечить эту рану. Ты против?       — Конечно, нет, — с облегчением улыбнулась в ответ Гермиона, прерываясь, чтобы оставить свой согласный поцелуй. – Ваши аргументы чрезвычайно убедительны, мистер Крам.       — Тогда ложись, — распорядился болгарин.       И легкость в его голосе лишь добавила растерянности. У него в голове уже созрел план? Нет, конечно, это все еще был ее Виктор, потому у него просто обязан найтись план. Да, у ее несчастного, почти двадцатидвухлетнего жениха точно был план на этот счастливый случай, и не один, тут и думать нечего. Надо перестать себя накручивать. Гермиона, все еще подозрительно оглядывая неожиданно, в кои-то веки согласившегося с ней рыцаря, осторожно забралась на кровать с ногами, подтягивая себя повыше. Виктор с готовностью стряхнул с нее тапочки. А пока она устраивалась на локтях, подминая под спину подушку, ее коснулась легкая щекотка магии.       — Что это там у тебя? – прищурилась Грейнджер, мигом вскинув глаза.       Болгарин не спешил демонстрировать трофеи, закрывая их собой.       — Зелья, гели, — с неловкой улыбкой признался он. – На всякий случай.       Тут что-то внутри Гермионы наконец дало сбой. Она нахмурилась, укладываясь на подушку и откидываясь затылком на изголовье кровати, сверля любимого взглядом.       — Что ты задумал, Витя? — грозно спросила она, скрестив руки на груди. – Выкладывай.              Виктор вздохнул. Знал ведь, что мимо бдительной ненаглядной так просто не проскочит.       — Ладно, — недовольно проворчал он. Собравшись с духом, заговорил: — Гер-ми-вона, я знаю, что больше затягивать нельзя, и мне тоже хочется… поверь, очень. Но я поспрашивал пару целителей в Мунго, и убедился в том, о чем и сам догадывался. Нас ждет… не очень романтичный секс. Из тех, что… — парень почесал затылок. — В общем, первые разы мы далеко не продвинемся. Будем смотреть на… что нам доступно. И если мы убедимся в твоем комфорте, так или иначе, что мы можем прийти к достаточной степени твоего удовлетворения, тогда будем думать обо мне. Мне… много не надо.       Гермиона ошарашенно моргала.       — Что?       Но глаза собеседника напрочь отказывались пересекаться с ее собственными.       — Виктор… — мрачно начала девушка и замолчала. Он говорил чудовищные вещи. Чудовищные в своей логичности и рациональности. Но ее эта рациональность не устраивала и ни за что, никогда не устроит. – Мне… — ее губы задрожали. – Черт, да мне плевать, если я совсем ничего не почувствую, глупый ты рыцарь! Как ты не понимаешь? Я хочу тебя!       — Боже, милая, — Виктор уже был возле нее, убрав ее ноги себе на колени, чтобы собрать и притянуть ближе, усадить затем на колени саму. – Тише, тише…       — Витя, — девичьи губы дрожали. Собственные руки обвили его шею по старой привычке. – Я прошу, нет, требую… Ты заставишь меня умолять? – бормотала она, забывшись. – Я так люблю твою заботу, ты знаешь, но не в этот раз. Пожалуйста, Витя. Пожалуйста…       — Все, тише, я понял, понял, — по еще более старой привычке любимый начал ее укачивать в своих объятиях, и дрожащая Гермиона поддалась на это заклинание, прижимаясь, привычно вслушиваясь в чужой пульс, зарываясь носом в шею. – Ты хочешь дойти до конца, хорошо. Но… Но что, если тебе будет больно? Ты понимаешь, как мы рискуем? Если случится припадок, пока я…       — Я хочу эту боль, — тихо, с рычанием отчеканила Гермиона ему на ухо. – Ты удержишь меня, как всегда. Я… Я знаю, что многого от тебя прошу, что тебе страшно. Но я не боюсь, уж точно не за себя. Ты… Виктор, мои слова прозвучат жестоко, но ты должен догадываться, что я уже кое-что знаю о настоящей боли. И еще знаю, чего хочу. А ты попросту не можешь навредить мне. Только не ты, понимаешь?       Крам молчал долгие секунды. Он знал этот железный, непримиримый тон, с которым не могли справиться даже родители любимой – и с которым справлялся до сих пор только он сам. Он знал цену победе над ним. Потому длинно выдохнул, сдаваясь.       — Ты уверена, Гер-ми-вона? Точно?       — Мне нужно, чтобы ты получил удовольствие благодаря мне, Витя, – задышала ровнее Грейнджер, успокаиваясь. Широкие ладони мягко поддерживали ее. – Это не просто моя девичья гордость или травма, или… Витя, пойми, я хочу, чтобы тебе было по-настоящему хорошо. Со мной. В этот раз будет твоя очередь, договорились? Я почему-то уверена, что мне самой хватит и парочки твоих довольных стонов.       Ее рыцарь покачал головой, вздыхая еще горше.       — Это были мои слова, — недовольно ответил он. После чего, простив невесту поцелуем в лоб, добавил: — Ладно, упрямица, получишь свои стоны. Ради тебя я согласен побыть пиратом, бессовестно воспользовавшимся твоим красивым немощным телом.       — Никакой mea culpa в этом доме, забыл? – усмехнулась довольная Гермиона.       Вместо ответа мужская ладонь мстительно сжалась на ее ягодице.              Расценив это как сигнал к началу боя, Грейнджер атаковала первой. Нападению подверглось все лицо, начавшись с быстрых поцелуев в щеки и запнувшись на губах, на глубоком поцелуе, в который ее увлек уже сам Виктор, перехватывая инициативу. Он повалил их на кровать, на доли мгновения замирая, ведь, несмотря на привычность композиции, ему больше не нужно было сдерживать себя. Они шли до конца. И он потерся пахом, ошалело, дерзко, смелея от благодарного мычания в собственный рот. Гермиона только вспомнила кошмарные в своей пошлости развязные поцелуи – как о них тут же вспомнил и Виктор, не жалея слюны и напора. Это было именно то, что нужно. Щепотка ностальгии наверх на горе и слезы, на ожидание и воссоединение. В отличие от панически нетерпеливой Гермионы, ее партнер выбрал позицию вдумчивого едока, замедляя их беспорядочные ласки, углубляя их, усиливая, понемногу наваливаясь весом, плавно притираясь, находя лучший угол, проверяя этим их обоих, будто нагрузку на гоночную метлу перед рывком. Теперь Грейнджер начинала понимать, почему Виктор сравнивал их ловлю снитча с чем-то развратным. О, что-то там такое явно было.       Мужская рука скользнула между ними, задирая край рубашки. И стоило тяжелой ладони коснуться ее бесчувственного живота, как иллюзия нормальности растворилась. Гермиона была готова к этому и не собиралась останавливаться. Вот только осознание уже отвлекло ее. Она замерла, перехватывая Виктора, занявшегося любимым местечком на тонкой шее. Ласка плавила, отсутствие удовольствия в остальном теле обостряло чувствительность шеи. Даже уши, казалось, горели огнем от жара чужого дыхания. Хотелось вновь забыться, но…       — М-м, передумала? – внимательно смотрели темные глаза. Со своей чертовой извечной готовностью, с которой рыцарь из раза в раз безжалостно брал за шкирку пирата.       Гермиона закатила глаза. Она все еще слегка задыхалась, и наслаждалась тем, как отвлекаются голодные глаза на ее приоткрытый рот, как смазывается внимательность, а пират с ее подмогой наносит рыцарю подлый удар в спину.       — Витя, мы забыли про важную вещь, — не позволила себе отвлечься на занимательную борьбу перед глазами девушка. Она забегала глазами, думая, как выпутаться и где она оставила сумочку. – Я сейчас, быстренько…       — Какую вещь? – не торопился Виктор, хмурясь.       — Самую главную! Для хорошего первого опыта сначала надо хорошенько помыться, обязательно с ароматическими маслами! – выпалила Гермиона давно вызубренную книжную рекомендацию и поняла, какую детскую чушь только что ляпнула вслух. – И… и надеть красивое белье! Я помню, что оставила в шкафу парочку…       Она замолкла под убийственно-укоризненным взглядом жениха. Он намеренно мягко придавил ее всем телом, шепча в самые губы:       — Гермиона, любимая, я тебя узнаю даже без кружевных трусов, веришь? И даже без запаха лаванды или роз. Чувствуешь?       Грейнджер покраснела, потому что да, она чувствовала.       — А если?.. – несчастно пискнула она, когда тело на ней ужасно приятно покачнулось, приводя в движение и ее саму одной своей мощью и габаритами.       — Точно так же, как знаешь себя ты – знаю себя и я, — безжалостно проурчал ей на ухо Виктор. – И я бы, к примеру, с удовольствием разложил тебя на полу, скажем… мужской раздевалки, прямо после матча. Знаешь, какая атмосфера царит там?       — Догадываюсь, — ужаснулась Гермиона, чей чуткий нос заранее умер в муках уже от самого воспоминания о школьной раздевалке – а уж что творилось там у профессиональных атлетов после многочасового напряженного матча… — Сказал бы прямо, что от твоего обоняния давно ничего не осталось. Бедный Витя, от твоего квиддича одни беды.       Крам издал смешок, покрывая поцелуями ее шею и заходя на ключицы. После чего, наконец мазнув губами по линии челюсти, отстранился, садясь. Грейнджер непонимающе и разнежено смотрела на него, на его мутные от страсти темные глаза. После чего собственные расширились, когда Виктор, не отрывая от нее взгляда, медленно взялся за свою рубашку и так же неторопливо стянул через голову, обнажая свой восхитительный торс дюйм за дюймом. Гермиона невольно выдохнула, жадно сглатывая слюну. Они смотрели друг на друга, и если бы от взгляда можно было кончить, она бы уже успела, и не раз. Ее тело жаждало этот взгляд, эти припухшие от поцелуев губы, эти пальцы, что комкали ткань прежде, чем отбросить, этот рельефный пресс, даже если она толком его не почувствует… Виктор подался вперед, задирая ее рубашку одним жадным, давящим движением ладоней. Они так контрастировали с ее талией размером и температурой, что живот поджался, а сама Гермиона со свистом втянула воздух, чуть ли не хныча. От того, каким желанным был ее партнер. Как долго она этого ждала. И как же ей было мало.       — Приподнимись, стяну с тебя, — подхватил ее под спиной Виктор даже прежде, чем вспомнил, что Гермиона давно в состоянии принять сидячее положение сама. И все равно не отказал себе в удовольствии. Грейнджер охотно и немного смущенно задрала руки, позволяя избавить от одежды. На ней был спортивный топ, привычный еще с тех пор, как она отходила после паралича.       Гермиона с тоской взглянула на свои не самые аппетитные формы, подаваясь к партнеру, кладя ладони на его грудь.       — Витя, ты такой горячий, — печально призналась она. Имея в виду даже не температуру. Грудь под руками вздохнула, а мужские пальцы потянулись к топу. Еще пара осторожных движений, и девушке пришлось удержать себя от того, чтобы не прикрыться рукой. Но она устояла, лишь хуже пылая щеками. Ей срочно требовалось отвлечься, и она нашла подходящий объект перед глазами, заставляющий вновь сглотнуть. – Надеюсь, ты знаешь, что я…       — Я знаю, — заверил ее Виктор, беря в ладонь ее щеку и целуя вторую, не менее красную. – Не брать на свой счет, даже если ответная реакция будет, по моим меркам, слабовата.       Грейнджер фыркнула от такой дерзкой формулировки. Но ей стало легче. Крам открыто смотрел ей в глаза, будучи очень близко, они сидели чуть ли не коленом к паху, под руками была приятная опора, а обзор на собственную наготу стал весьма ограничен. Частящее сердце чуть успокоилось, находя миг для передышки.       — Я хочу реагировать, Витя, — девушка почти взмолилась. Она знала, что от нежности и горечи на ее глаза вот-вот навернутся слезы, и сдерживала себя. Даже видя понимание в темных глазах.       — Никаких поблажек, — спокойно отозвался их обладатель.       Оставалось кивнуть, признавая правоту собеседника. Она никогда не унизит его фальшью.       Его руки сместились со щек вниз, на шею, вырывая из груди шумный вздох. Карие глаза прикрылись, веки затрепетали. Она вся была там, на берегу чувствительности, которое омывало море безразличия. Гермиона, не решаясь открыть глаза, переместила руки на его плечи, чтобы удержаться. Ей хотелось просто прильнуть, спрятаться в иллюзии того, каким это тело должно было быть, возможно, разум бы как-то направил магию, пускай дикую, если бы… Мужские руки перешли с шеи на ключицы, надплечья, замирая, внимательно прислушиваясь к ней. Было все еще неплохо. А затем одна из ладоней скользнула вниз, на грудь. Грейнджер дернулась от неожиданности, часто задышала. Никто и никогда не прикасался к ней так.       — Все хорошо? – спросил ее верный, любящий Виктор.       — Мне нравится давление, — с трудом вытолкнула из себя слова Гермиона. – Тепло.       Совесть и страх держали ее глаза закрытыми. Как же ужасно звучал ее ответ, как отвратительно и обидно – но разве могла она найти формулировку лучше в такой ситуации? Безнадежной с самого начала.       — Текстура? – в ответ донеслось до ее ушей. Спокойно, деловито.       Девушка улыбнулась, приникая ближе, на миг утыкаясь лбом в крепкое плечо.       — Ты у меня такой храбрый, Виктор. Боже, я так тебя люблю…       В ответ ей фыркнули на ухо, позволяя обеим руками скользнуть по груди, разминая, пробуя наощупь уже для себя, и Гермиона с облегчением задышала, слова благодарности вертелись на ее языке, и были неуместны. Ладони, напоследок нажав большими пальцами на соски – и вызывая у образцовой отличницы стыдливый вздох – легли под грудь, массируя ребра. Грейнджер прильнула ближе, позволяя им перейти на спину, а ей самой – наконец прижаться грудью к груди, пересесть на крепкое бедро, чувствуя собственным твердость в чужом паху. Виктор судорожно вздохнул, мышцы его торса ходили ходуном, грудь вздымалась, а руки, не удержав самоконтроль, стиснули ребра, прижали крепче, обвивая, оборачивая собой. Вокруг был сплошь его жар, рельефность, твердость, мягкость – почти достаточно. И Гермиона, лишившись воздуха на этот страстный миг, затем часто, жадно задышала, втираясь в него, ерзая, стараясь усилить ощущение. Вырывая первый стон.       — Моя жадная птичка, — бормотал Виктор, целуя ее шею, за ухом, прихватывая затем и его, шепча: — Моя сладкая, горячая львица… Я не верю…       Тогда Гермиона взялась за ответную партию. Учитывая пожелания своего партнера самым дерзким и отчаянным образом. Нежно целуя его в щеку, в висок, а затем спускаясь ниже и терзая его шею губами, вцепляясь твердыми пальцами в спину, царапая кожу, кусая, стыдливо зализывая грубость. Ошалевая от собственной дикости. Но та усиливала удовольствие, вседозволенность снимала с нее оковы, даря новую грань свободы, и тихий новый стон, низкий, отзывающийся в собственной груди вибрацией, только больше дразнил ее.       — Гер-ми-вона, полегче… — взмолился Виктор. – В отличие от тебя, у меня точно нет проблем с чувствительностью.       Но Грейнджер выбрала тактическое игнорирование намеков, привставая, набрасываясь на него и обвивая голову, давая лучший доступ к шее, зарываясь в густые жестковатые волосы, утыкаясь в них носом. Широкие горячие ладони принялись с нажимом гладить ее спину, пока жаркий рот возвращал ласку, прихватывая тонкую кожу. Одна из мужских рук скользнула под ягодицы, пока вторая терзала все сильнее. Виктор пользовался силой своего тела, заставляя любимую извиваться под мощью давления, взаимодействовавшего уже с мышцами. Нехитро, и все равно изобретательно. Гермиона задвигалась в его объятиях совершенно очевидным ритмичным образом, пытаясь собрать все ласки воедино, давя на затылок, упуская стон от того, как ласково и влажно ходил язык там, где до этого были зубы и твердые от жадности губы. Только даже этого было мало. Гермиона помнила, какие судороги некогда обуревали низ ее живота и ноги, как волны удовольствия стекались к паху, завязываясь узлом, требуя, требуя… Как мало ей понадобилось, чтобы изломаться в спазмах, задыхаясь, кончая зажатой между одуряюще горячим, преступно одетым телом партнера и чертовой стеной богом забытой прихожей…       — Виктор, — издала полузадушенный звук Гермиона, вдруг стискивая его в совсем другом спазме. Она навалилась на него всем весом, и то, как легко он ее удержал, моментально поняв, в чем дело, сняло половину ужаса и безвыходной горечи. С силой заставив себя вдохнуть, девушка зажмурилась, позволяя рукам отогреть фантомный холод под спиной, мерными поглаживаниями смягчить ее мышцы, собрать дрожащую тушку в уже нормальные объятия, спуская ниже и усаживая назад, на бедро. – Я — полная катастрофа, — ее голос дрожал. — У тебя еще стоит?       Вместо ответа на ее грубость Виктор вновь зарылся в шею, уже не целуя, но просто присутствуя, давая без слов и взглядов ощутить свою поддержку. Собственное бедро утешительно напоролось на знакомую твердость, но неправильность происходящего не стала меньше. Все было не так.       — Не молчи, Витя, скажи начистоту, я пойму, — виновато пробурчала Грейнджер, прячась в его объятиях. Если не гнаться за большим, то даже такие объятия голышом уже были подарком, как ни крути. Но гордость отличницы в любом начинании отчаянно сражалась за свое Превосходно. В этом плане Гермиона Грейнджер была безнадежна.       — Я думаю, любимая, — откликнулся Виктор. – Знаешь, мне, очевидно, не с чем сравнить, но еще мне кажется, что мы что-то упускаем. Ты не замечаешь такого?       — Замечаю, мой храбрый рыцарь, — согласилась Гермиона. – Но что именно?       — В этом и загвоздка, — задумчивый обнаженный Виктор, чей вздымающийся пресс неплохо передавал дыханием чужие эмоции в перипетиях мыслей, стал для девушки приятным откровением. Она притихла, наслаждаясь им. – Мне кажется, мы уже испытали что-то похожее, и тогда все прошло лучше.       — Ты про квиддич?       — Да. Тогда мы не добивались оргазма, конечно, но принцип… — Гермиона почти видела, как болгарин нахмурил брови, решая за них двоих почти непосильную задачу. Он размеренно гладил ее спину, попросту наслаждаясь ощущением ее кожи, и Грейнджер с нежностью подумала, что его удовольствие греет ее сердце ничуть не меньше, чем собственное. Пожалуй, даже сильнее.       — Думаешь, нужен адреналин? – предположила она. – Ну, знаешь, все в нашей голове, и страх обострит удовольствие, отвлечет от нехватки телесной чувствительности. Я читала в книге по биологии…       — Нет уж, обойдемся без… — перебил ее Виктор, замирая на полуслове. После чего отцепил от себя любимую, решительно заглядывая в глаза. – Ну-ка повернись. У меня есть идея.       Гермиона удивленно моргнула, но повиновалась. У Виктора всегда были хорошие идеи, так что попытка наверняка того стоила. Девушка, закончив возню и устроив ноги, замерла спиной, вдруг оказываясь наедине с собой. Вне горячих объятий ей тут же стало холодно. Осознание себя со стороны липким стыдливым комком скрутило живот, по спине побежали ледяные мурашки. Виктор наверняка смотрел на нее. Что он собирался делать? О чем он думал?       — Витя, прошу, поделись со мной своим планом, — жалким голосом попросила гриффиндорка. Вся ее львиная храбрость испарилась вконец. Возможно, план себя не окупит, если ее снова одолеет припадок, от которого она сейчас была не так уж далеко. – Витя…              Горячее присутствие накрыло ее волной, когда уха коснулся мягкий хриплый голос:       — Помнишь четвертый курс? – поинтересовался он с недвусмысленным оттенком возбуждения.       — Да? Что именно ты имеешь в…       Спину задели пальцы, стягивая резинку с косички. А затем мягко разбирая прядки. Что-то внутри Гермионы содрогнулось от ударившего по ней воспоминания. По обе стороны от ее головы оказались руки, точно так же, неторопливо, почти невинно, заботливо, неловко. Только на этот раз все было иначе. Сейчас она знала, что было в голове у их обладателя. Живот поджался от того, что Виктор, будучи в курсе ее признания, ее реакции на его провокацию, сейчас наверняка позволял себе пошлые мысли о ней, пятнадцатилетней, краснеющей, неопытной, даже не осознающей происходящего. Он сидел позади нее без рубашки. И она не видела его лица. Зато слышала, как шумно он сглотнул… Вниз по животу скатилась неожиданно острая, колючая волна нетерпения, вспоминая библиотеку, вызывая ее перед глазами. Они наедине, тот же страх, то же любопытство, то же влечение. Она еще не знала своего тела. Оно было чуждым ей, так же, как сейчас, ловившим очевидные сигналы всеми органами чувств, млея, но еще не познав толком их источник, не узнав возбуждения, стыдясь самой мысли о нем, удобно предпочтя презирать других, мечтавших вслух. Отчаянно завидуя им. Стараясь не вслушиваться в девичьи фантазии о сильном, разгоряченном теле с крепкой хваткой, прижимающим к стеллажу, чтобы…       Ласковое тепло грубых пальцев этого самого тела принялось собирать ее волосы. Почти невесомо скользя над головой, поднимая мурашками на дыбы даже мельчайшие волоски, нарочно касаясь недостаточно, не используя гребня. Что же он задумал? В животе екало и предательски трепыхалось, Гермиона хватала ртом воздух, позабыв о холоде. Она была там, в безопасности и опасности библиотеки, наедине с незнакомым парнем гораздо взрослее нее, знаменитым и пугающим, хмурым, непонятно с какой стати в ней заинтересованным. Собирающим ее волосы с легчайшими, нежными поглаживаниями, к которым она невольно льнула, пытаясь не подаваться назад, не улавливать чужое дыхание… Тяжелое, жаркое, у самой шеи, почти первобытное…       А затем ее волосы медленно натянули в кулаке.              Гермиона, широко распахнув глаза, застонала в голос, безвольно прогибаясь в спине, запоздало упираясь руками в матрас и все равно заваливаясь назад, на горячую грудь, тем временем встречая под веками фейерверк за фейерверком. Ее оттянули за волосы чуть в сторону, сильная рука надежно перехватила талию, а в подставленное горло впился чужой рот, так красиво, так остро. Грейнджер содрогнулась в его объятиях, в обезоруживающей непредсказуемости, застающей врасплох, щелчками снимающей с нее зажимы один за одним. Так же, как в небе. Не находящий выхода жар гулял в ней, пока она проваливалась в чужую страсть, гладящую, соединяющую невидимые точки в ее теле, путая в этих нитях, заставляя ерзать в ответ. Немного боли, немного неудобства, немного стыда… Идеально. А затем его ладонь скользнула под резинку ее домашних штанов. Отвлекая, губы вновь прихватили ее горло с восхищенным рыком, дополняя в промежности хлюпаньем. Гермиона, потерявшая над собой контроль с ответным стоном, пораженная внезапным жаром и давлением между ног, моргнула.       — Витя… — прошептала она, осознавая.       — Да, — самодовольно мурлыкнул Крам, целуя в щеку. – Живем.              Не давая паре даже шанса вставить слово, Виктор толкнул ее вперед, укладывая на прежнее место. В его глазах горело темное пламя, утопив привычную сдержанность и понимание в азарте погони, в чувствах, лишенных рассудка. Гермиона притянула его к себе, впиваясь благодарным поцелуем, больше не желая брать на себя бразды командования. Виктор заслужил их. Он навис над ней на локтях, напрягаясь всем телом, чтобы оказаться как можно ближе, идеально контролируя вес. Не позволил углубить поцелуй, играя, дразня, прихватывая губы и срываясь на невинные касания, заставляя девичье тело под собой извиваться. Гермиона не жаловалась, во всяком случае, не вслух. Она догадывалась, что именно сорвало ее партнеру крышу, заставляя так горячо прижиматься пахом к ее собственному, слабо, контролируемо, почти невинно и чертовски пошло, совмещая собственную легкость с тяжестью напористого рта или наоборот. Грейнджер хотелось обвить его руками и ногами, подтянуться самой, окончить эту муку. Но она понимала ее важность. Где-то там, сквозь дымку возбуждения и истомы. Вот только ее гордости было чем ответить на такую насмешку, и ответить равноценно. Она приподняла бедра в ответ, вызывая рычащее недовольство несанкционированной попыткой стянуть штаны. Виктор выругался на неизвестном языке, беря ее в тиски, почти в захват, чтобы с чувством закончить прерванный варварский поцелуй, и только затем позволяя себе отстраниться и судорожно вдохнуть. И его раскрытые, влажные после ласк губы заставили облизнуть свои. Пути назад не было. Гермиона неловко, счастливо улыбнулась, и Виктор улыбнулся в ответ, возвращаясь, чтобы уткнуться лбом в подушку рядом с ней и долгие секунды переживать собственный приступ ошеломления. После чего, как положено бойцу, он собрался и стащил с нее штаны вместе с бельем. Гермиона охотно подмахнула бедрами, едва не теряя сознания от собственной развратности, с которой она затем расставила ноги, задыхаясь, в ужасе и восторге глядя на темнеющее лицо Виктора. На то, как он бессознательно облизывается, завороженно подается ниже…       — Виктор, — мучительно осадила его Гермиона. Она не выдерживала того, что читалось в его глазах, как он виновато сглотнул, поднимая на нее несчастный взгляд. – Как-нибудь потом, ладно?       Кажется, парень не сразу пришел в себя, играя желваками, не то качая головой, не то кивая.       — Твои штаны, — подсказала девушка, пользуясь преимуществом лежачей. Видит Мерлин, она бы на месте Виктора точно не справилась. Но ее рыцарь послушно опомнился и торопливо, неуклюже и все равно сексуально стряхнул с себя штаны с собственным бельем. Гермиона думала, что впервые будет смущаться или даже испытывать неловкость от чужой наготы. Видеть, а не только представлять на основе смазанных касаний, было для нее в новинку. Вот только Виктор уже стоял на коленях между ее расставленных ног, внимательно наблюдая за ее реакцией, пока сама она разглядывала его пенис. Темный, венистый – и Гермионе вдруг пришло в голову, что он идеального диаметра. И ее, в общем-то, ничего больше и не интересовало.       — Мне нравится, — честно сообщила она вопросительному взгляду. И тут же забеспокоилась: — Ты ждал каких-то конкретных комментариев, да? Я просто не знаю, что…       А затем замолкла под мужским смехом с последующим за ним вздохом облегчения. Именно в такой последовательности. Виктор окончательно подался вперед, награждая ее успокаивающим поцелуем.       — Я знаю, что между парнями есть какие-то состязания на этот счет… — упрямо пробурчала девушка, не терпя постыдной неосведомленности хоть в чем-либо.       — Есть, — с пущим смехом подтвердил Виктор, целуя ее щеки, лоб, нос, перехватывая быстрый поцелуй у девичьих губ, готовых спорить. – Да только какая разница в размере метлы, если летать не умеешь?       — При чем тут размер метл… — не сообразила Гермиона, но ее вопрос утонул в новом, жадном, благодарном поцелуе. Горячие ладони ходили по ее груди, сжимая, оглаживая, скользя по животу к бедрам, проходясь по их внутренней стороне к коленям и спускаясь назад. А затем подхватывая, чтобы затянуть на свои, пах к паху, укладывая горячий член на бедро, чтобы в следующий момент, забыв обо всем остальном, потянуться пальцами туда, к призывно манящим складочкам, к истекающей смазкой нежности.              Положить всю ладонь, ощущая жар и рельеф, просто запоминая это мгновение – и Гермиона от удовольствия зажмурилась, невольно подмахивая ему. Его горячая, широкая, шершавая ладонь ощущалась идеально.       — Это самое прекрасное, чего я когда-либо касался, — с восторгом признался Виктор. Его глаза сияли. – Хочешь сказать, ты правда не играешь с собой каждый день? С этим?       Теперь пришел черед Гермионы давиться смехом.       — Нет, Витя, — весело приоткрыла глаза она. – Только после твоего появления в моей жизни я узнала, что вообще заинтересована в подобном. Представляешь?       — Не верю, — ее партнер ошарашенно смотрел на то, как ерзают бедра перед ним, ловя пальцами мельчайшие сокращения мышц. – Такая ласковая… Она будто меня притягивает, — он сглотнул. – А я-то думал, парни все приукрашивали. Восхитительно.       Гермиона поняла, что впервые испытывает гордость за… за то, за что, думала, никогда гордости не испытает. Но ее рыцарь выглядел абсолютно счастливым, хоть и немного сбитым с толку. Потому девушка решила его отрезвить, толкнувшись в ладонь. Ощущение его руки было умопомрачительным само по себе – но она хотела большего. Она смотрела на то, как близок был к ней истекающий смазкой ствол, как хорошо и тяжело он лежал на приводящей мышце, щекоча головкой кожу. И да, она чувствовала, чувствовала пахом настолько, насколько это в принципе ей было доступно, и горела желанием проверить, как далеко распространялось это чудо. Но Виктор, в отличие от нее, проявлял чудеса терпения именно тогда, когда его физически умоляли об обратном. Он принялся исследовать пальцами поочередно все доступные ему участки нежной кожи.       — Картинки в учебнике были идиотские, — сообщил он, ласково очертив ямку входа и возвращаясь пальцами наверх, вдруг останавливаясь. С одной целью. – Нашел?       Чертов любознательный болгарин! Гермиона чуть ли не захныкала, дергая бедром под спонтанным и умышленным давлением на клитор.       — Виктор! Я тебя сейчас сглажу!       Крам довольно ухмыльнулся, подаваясь вперед, чтобы утешить сердито надутые губки любимой поцелуем.       — Оказалось проще, чем я думал, — проурчал он довольно.       — Ну еще бы! – фыркнула Гермиона. – Где там вообще можно заблудиться?       — Ты удивишься, — задрожал от смеха парень, прерываясь на поцелуи в шею. – Среди парней это тоже, своего рода, состязание.       Гермиона очень хотела бы высказаться по поводу того, что она думает об участниках подобных состязаний и их умственных способностях, но Виктор сместил вес на локте удобнее, запуская руку между телами, чтобы взяться за находку всерьез.       — Витя! – ахнула Грейнджер, панически хватаясь за партнера, обвивая его, задыхающегося от спазмов чужих бедер. Цепляясь крепче, впиваясь в спину. Пальцы, получив такое одобрение, заходили увереннее, пробуя разные варианты давления, разный ритм, делая мазки шире, лаская на всю длину ладони, иногда прикладываясь мясистой частью, откровенно развлекаясь. – Витя, Витя, Витя!              Гермиона задыхалась от ласк, от их щедрости и искренности. Виктор намеревался вымазать в ее смазке всю ладонь целиком, заласкать каждую линию ее промежности, позабыв о собственных потребностях, изредка дергавшихся в осаде страсти.       — Ты такая отзывчивая, — несчастно бормотал ее рыцарь. – Я тебя совращаю.       «Ну так совращай уже до конца!» — хотела бы взвыть Грейнджер, но совсем потерялась в пытке удовольствия, которую дарили охочие до экспериментов пальцы, учась языку ее тела гораздо лучше и усерднее ее самой. Быстро поняв, что площадь компенсирует точность. А затем выяснив, что можно совмещать и то, и другое, наконец скользнув крайними фалангами туда, куда их уже долго и упорно звали. Виктор замер.       После чего издал какой-то совершенно несчастный звук, упираясь лбом в подушку. Загоняя один из пальцев до конца. И Гермиона, застыв вслед за ним, его почувствовала. Внутри. Горячий, распирающий… Согнувшийся в попытке ощутить сильнее, надавить больше, проверить упругость на прочность, позволяющую, располагающую, зовущую…       — Рай, — убито сообщил Виктор. – Я попал в рай.       — Витя, это всего лишь мышцы, — сквозь заполошное дыхание попыталась вразумить его рассудительная Гермиона. Впрочем, ее умоляющая интонация не особо располагала к лекциям.       — Ты такая узкая, — еще более несчастно признался партнер. – Такая великолепная. Такая жадная…       Грейнджер зажмурилась, из последних сил пытаясь не принимать это за комплимент. Но увы.       — Эти мышцы… эластичны, — выдохнула она последнее связное слово, на которое ее всезнайский ум сподобился. – Давай… давай второй. Только потихоньку…       Виктор низко застонал, повинуясь. Гермиона застыла, чувствуя, как напрягается пресс, как застывает она вся под опасным натяжением.       — Господи, это же был только второй палец. Нужна смазка, — с ужасом констатировал Крам. – Можешь призвать прозрачный флакон позади меня?       — Витя, нет, — заартачилась Грейнджер.       — Витя, да, — мигом зарычал тот. – Мне взять самому?       Гермиона протестующе толкнулась, вызывая у партнера шипение. Он выругался на русском, пытаясь успокоить и уговорить пару ртом, но уже без помощи слов. Грейнджер не далась, обхватывая одной рукой его голову, зарываясь в волосы, массируя затылок и уступать не собираясь.       — Просто дай мне привыкнуть минутку, — взмолилась она, мельком заглядывая в темные глаза, горящие упрямством. – Я хочу сама. Это только мой…       — Экзамен? – с веселой злостью подсказал Виктор. – Гермиона, милая, сейчас сглажу тебя уже я.       — Лучше работай пальцами, — вредно заерзала Грейнджер, опять пойманная с поличным. – Уж извини, что я раньше в себя ничего не засовывала. Совсем.       О, она знала, какой эффект оказала этим признанием на Виктора, не уступив заправскому Ступефаю. Тот с шумом втянул воздух, тщетно пытаясь отогнать мигом разыгравшееся воображение вперемешку с осознанием простой истины. Весьма льстивым и ужасающим.       — Боже, — пробормотал он. – Какое расточительство.       Его жадные пальцы наконец заработали, будто извиняясь за нерадивую хозяйку. Под веками вспыхнули первые искры, заставляя прогнуться в спине. С такой интенсивной стимуляцией она долго не протянет.       — Виктор, — торопливо позвала Гермиона. – Виктор, это было личное приглашение. Сейчас. Пора. Пожалуйста. Пожалуйста, Виктор, я хочу твой член.       Тот, подавившись воздухом, закашлялся.       — Ты с ума меня сведешь, — только и выдохнул он, сдаваясь.              После чего, вдохнув и выдохнув, снова вдохнул, с хлюпаньем покидая пальцами жаркий, бархатистый плен. Он взялся за ствол, на пробу водя по нему рукой в ее смазке, зажимая между ними, а затем упирая головкой в клитор, массируя чувствительным чувствительное, едва не заставляя задыхающуюся Гермиону плакать. Она жадно ухватила его, заставляя прижаться к себе, повисая всем весом, чтобы внести свою лепту в контакт, ерзая и ерзая, пока он медленно ласкал член, упрямо пытаясь удержать последние крохи самоконтроля… Но откровенность любимой сломала последние. Он молча зарылся лицом ей в шею, заваливаясь вперед, покоряясь, сдаваясь, с дрожащим вожделением приставляя головку ко входу.              И с низким, подавленным стоном скользнул внутрь. Гермиона немо раскрыла рот, ее немедленно прострелило неприятное чувство. Слишком плотно, слишком натянуто, слишком… а затем краткий миг остроты сменился ни с чем не сравнимым облегчением. Утоляющей ее жажду наполненностью, правильностью. Именно этого она и хотела. Ближе некуда. Восхитительно. Грейнджер закрыла глаза, откидывая голову, благодарно лаская черноволосый затылок, а затем напрягая шею и целуя, куда могла попасть, едва не плача от удовольствия. Она чувствовала себя растянутой, насаженной и беспомощной, запертой во власти сильных рук, почти раздавленной мускулистым, крупным телом, но ничего не могла поделать с наслаждением, поющим внутри каждой клеточкой. Ее грудь выдавливала из себя воздух сильнее, чем вдыхала. Ей не нужен был воздух. Она начинала понимать, что Виктор имел в виду под «раем».       — Мне жаль, если буду груб, — выдохнул на ухо ее рыцарь. – Не хочешь обезболивающее зелье?       — Нет, — без сожаления отказалась Гермиона, осторожно — и все равно вызывая у партнера стон, заправляя ноги ему за ягодицы. – И укрепляющего не надо. Потом.       — Мы забыли про защиту.       — Сыграем разок в рулетку.       Виктор фыркнул, высказывая этим все, что он думал про самонадеянных гриффиндорок и их удачливость. Впрочем, он не смог найти сомнения в теле под собой. Потому что того там не было. Гермиона Грейнджер предавалась страсти в самом безопасном месте на свете, а ее сердце и судьба были в самых надежных руках. Как и будущее их детей. Девушка на пробу шевельнула бедрами.       — Я предупредил, — низко сообщил напоследок Виктор, начиная шевелиться сам.              Как чертов медленно просыпающийся ото сна дракон, заставляющий содрогаться саму землю. Настолько незначительной и хлипкой вмиг ощутила себя Гермиона. До нее дошло, каким Виктор на деле был большим. Все познавалось в сравнении. А здоровое, мускулистое тело уже наваливалось на нее, притираясь грудью, подгребая под себя, перехватывая под спиной. Как бы готовя к тому, что предполагалось следующим. Гермиона часто задышала, стараясь расслабиться, слабо припоминая, что советовали делать в таких случаях. Она доверяла своему рыцарю безоговорочно. Но еще знала, как долго он терпел. Как мало у него было опыта и желания в сопротивлении самому восхитительному, что с ним когда-либо случалось. Она понимала. И разделяла.       Но не смогла сдержать тонкий звук, когда Виктор впервые толкнулся. Слабо, тяжело дыша, едва шевельнув бедрами и запоздало поняв, какой силой обладал.       — Все хорошо, — зашептала Гермиона, оглаживая спину любимого, улавливая вину в тяжелом дыхании, что обжигало ее шею. – Медленно и уверенно, Виктор.       — Это я могу, — прохрипел тот, утыкаясь лбом в подушку вместо опоры и попросту обнимая любимую обеими руками, прижимая к себе до беспамятства.              Начиная старый, как мир, ритуал. Первые толчки отдались остротой внутри, заставив девушку нервно вздыхать и прижиматься сильнее. Она так сильно любила Виктора, что не чувствовала самой боли. Или же не такой, что вызвала бы припадок. Нет, это было тянущее, распирающее чувство, все более сладкое, гонящее по телу удовольствие вместе с кровью. Обнимающее судорогами наслаждения, стягивающее все внимание, все ее существо вниз, туда, где соединились два тела, отдаваясь друг другу без остатка. В грудь билось тяжелое сердце, упругие мышцы приятно давили рельефом сверху, может, слишком сильно, но в отсутствие чувствительности и страха быть раздавленной, острота ощущений приятно добавляла к удовольствию. Виктор был восхитителен. Своей страстью, своей искренностью, своим таранящим ее изнутри членом. Он обещал не торопиться – и обещание сдержал, до звездочек перед глазами. Грейнджер таяла под ним до состояния желе, податливо принимая, все больше и больше расслабляясь, подстраиваясь. Доверие было самой лучшей смазкой. Виктор что-то шептал ей на ухо, в основном, какая она узкая, какая потрясающая и какая расточительная, и как усердно он будет в дальнейшем восполнять недостаток внимания некоторым частям ее тела. Гермиона была согласна на все. Ее шатало вместе с ним и с кроватью, но нежность, жар и холодок раскатистого удовольствия, что урчал у нее внутри, кипел пузырьками восторга, заставлял мышцы слабеть, а пальцы ног – поджиматься. Он был всем комфортом, что ей необходим.       Она понемногу отпускала реальность, вновь и вновь чувствуя давление с двух сторон, мышцы чужого пресса, ритмично задававшие ее собственное дыхание, слыша у уха преданное дыхание, срывающееся на ругань и комплименты, посвященные только ей. С каждым усиливающимся толчком в ней пробивалось молниями нечто, что не сразу удавалось повторять. Но когда удавалось, умножив…       Бедра стали ходить сильнее. Все чаще срываясь, снова и снова выходя до самой головки и с силой входя на всю длину с хлюпаньем, с холодком растянутости и требовательным стоном вернуть на место. Гермиона Грейнджер оказалось еще той развратницей. Но ее это не смущало. Она купалась в обожании Виктора, в том, с какой любовью он растягивал ее, как хвалил за ровное дыхание, как прижимал все теснее, не в силах оторваться всем телом ни на дюйм, даже если так было бы удобнее или приятнее. Им не нужно было менять позу, чтобы умирать от нового, все растущего удовольствия. С каждым неровным толчком под чуть другим углом, с тем, как смелее Гермиона принималась подмахивать, как жадно впивался рот в шею, кусаясь, чей из них – уже было неважно.       — Подольше или получше? – выдохнул Виктор.       — Получше, — искренне призналась Грейнджер.       Конечно, хотелось бы продлить эту ласку навечно, но она уже была на грани обморока от того, как ужасно хорош, оказывается, мог быть даже печально известный первый раз, если сильно того захотеть.       — Ну тогда держись.              И Гермиона даже не стала уточнять, послушно задирая ноги, которые Виктор без заминки подхватил, расставляя свои бедра для опоры, побуждая забросить руки себе на спину еще сильнее. Он явно вошел во вкус. Так, что Грейнджер перестала замечать за собой стоны каждый раз, когда он вбивался, все резче и глубже, отбивая ей бедра, ухватив ее ноги, чтобы обездвижить и медленно складывать пополам, вылизывая ее шею, издавая рык, нещадно пользуясь тем, что любимая впилась в него намертво, проезжаясь по кровати вместе с ней, загоняя в самое изголовье, сминая, зацеловывая, вбиваясь, тараня, вколачиваясь. С азартом, с отдачей, с оттяжкой. Гермиона кусалась, задыхалась, вскрикивая, дрожа, не в силах даже подмахнуть. Ее снова парализовало – но на этот раз от чистого, незамутненного удовольствия, прошибавшего полуживые нервы не хуже Круциатуса. На самом деле, роскошный секс и сам был своего рода Непростительным. И магия пела, свиваясь, переплетаясь, исцеляя, даря всемогущество живительным коконом, густым и тягучим, запоминая чужое ядро, соединяя их без всяких заклинаний и клятв. Переплетая нервы, зашедшиеся белизной от слепящего удовольствия. Виктор безжалостно трахал трясущуюся, заходящуюся в первых судорогах экстаза пару, не шевелящуюся, вздрагивающую, с хлюпаньем отпускающую – и принимающую вновь. Жадно раздирающую руками мужскую спину, кусающую крепкую шею, беспомощно пытающуюся ухватить за короткие волосы, стонущую, воющую «да-да-да-пожалуйста-Виктор-еще», не помнящую, где она, кто она, знающую лишь скользкое, жаркое, поступательное давление и существующую ради него.       Каждая ее судорога, каждый заполошный вздох тонул в любви мужского тела, в его нежности и старании, в отчаянной грубости, в преданности, с которым все его существо обернулось вокруг нее, каждой мышцей удовлетворяя, восхваляя, признаваясь и наслаждаясь признанием в ответ. Он отпустил одну ее ногу, вколачиваясь под новым углом, пропуская одно движение, чтобы пристроить руку к ее паху – и начать сумасшедше вдалбливаться, терзая большим пальцем ее клитор. Горло Гермионы зазвучало на одной высокой ноте. Это был конец.       И он навалился горой мышц, истязающих ее слитной, гибкой машиной, комбинацией фрикций, заклинившей, зашедшейся, перегрузившей свои лимиты. Низко стонущей, ходящей уже не в такт, выпадая из синхронии тел, пропадая в безжалостном человеческом эгоизме, живя за счет сорванных вдохов его пары, дыша ими, существуя ими. Раз, другой, еще… Еще, еще.       Наконец кончая.              Изливаясь внутрь с парой толчков, обессиленно замедляясь и падая, едва не раздавливая несчастную гриффиндорку, вжимавшуюся в него ответной преданностью, принимавшую до последней капли. Опустошенно и беспомощно затихая. Вот что сотворило с ними взаимное доверие.       — Побудь… внутри… еще немного, — только и нашлась Гермиона.       — Понял, — не менее устало отозвался Виктор.       Когда больше наслаждаться послевкусием уже не получилось, он наконец сполз с нее до конца, оставив их ноги переплетенными, а руку — в промежности. Смущенная Грейнджер была ему за такую заботу бесконечно благодарна.              — Мы упустили чертовски много времени. Надо было все-таки сделать это еще на четвертом курсе, — вынесла вердикт она, поворачиваясь к любимому и в порыве нежности ероша его шевелюру.       — Гер-ми-вона, хватит уже эти твои шутки. По документам тебе было пятнадцать, — несчастно простонал рядом Виктор, носом в подушку. – Это даже не возраст согласия.       — Мы бы никому не сказали, — ехидно предложила Гермиона, наконец заставляя жениха повернуть голову к ней. Он скептически задрал бровь.       — А нам бы и не понадобилось, — сообщил он. – Все стало бы и так понятно уже на следующий день по моей неприлично счастливой физиономии.       Грейнджер глупо, легко рассмеялась, вызывая ответную улыбку.       — И по моей успеваемости, — кивнула она, больше не в силах пошевелить и пальцем.       Они замолчали, не заботясь о продолжении разговора. Все, что не сказали их слова, сказали их тела, оттого любые излишества после такого активного взаимодействия казались пустой тратой сил.       — Я сейчас вырублюсь, — слабо подал голос Виктор. – Ты не против?       — Давай, Витя, — умилилась Гермиона его сонному виду. – А я накрою нас одеялом, идет?       Темные глаза влюбленно и беспомощно смотрели на нее.       — Я тебя обожаю, — выдал в итоге Виктор и благодарно зарылся в подушку.       Пару сопений – и он мгновенно уснул. Как и положено после честно выполненного дела.       — И я тебя, мой труженик, — с весельем и щемящей нежностью ответила Гермиона.       Она дала себе еще пару минут на отдых, после чего пристроилась к нему, с не менее чистой совестью устраивая конечности на персональной печке и легким велением магии призывая край одеяла, чтобы с полным удовлетворением укрыть обоих.              Вот теперь все было хорошо.