Укрепляя международные связи

      Боль. Никакой надежды.              Абсолютная, душераздирающая, всепоглощающая белая боль. Вилка, что царапает стекло, пенопласт, что скрежещет в ушах. Тупая, острая, рваная, жидкая боль, извивающаяся под кожей, жгущая, рвущая нервы, ломающая мышцы и кости. Выворачивающий наизнанку спазм, судорога, которая не проходит. Боль потянутой мышцы, вот только все тело – это самая мышца, агонизирующая, сокращающаяся, трещащая каждым своим волокном.              — Круцио! Круцио!              Боль. Как песок, текущий по венам вместо крови, как стальная проволока, цветущая из костей. Боль резала, рвала, била и била по всему телу сразу. Изнутри. Нет измерения для Непростительного боли, потому что ее не с чем сравнить. Это сама боль. Ее воплощение, ее квинтэссенция. Потому она и непростительна. Это физическое совершенство пытки, доведенное и отточенное до мастерства самой опытной из мучительниц, которые только прислуживали Волдеморту. Забавное имя, Волдеморт. Дамблдор говорил, что страх перед именем порождает страх перед его хозяином. Он научил Гарри не бояться. Вот только страх не враг человека, а всего лишь защитный механизм. Лучший друг. Которого Гарри был лишен. Он бесстрашно выкрикнул ненавистное имя, не подумав, что именно этой идиотской мелочью выдаст их всех. Гермиона была его лучшей подругой. Она была обязана его защитить. «Ты будешь их первой целью. Против тебя окажутся направлены их самые худшие идеи и заклинания». Она обещала себе, что не выдаст его даже под пытками. Несмотря ни на что. «У тебя одной не будет шанса».              — О-о, маленькая грязнокровка, как же сладко ты кричишь! Давай, покричи для меня еще! Круцио!              Боль. Заполняющая до предела, выжигающая все чувства и обязанности. Вытесняющая холод пола незнакомого особняка, его твердость, его гладкую текстуру. Вытесняющая холодные слезы в горячих глазах. Тяжесть корчащегося тела. Его агонию.              — Круцио!              Боль. Никто не придет им на помощь, потому что они могли рассчитывать только на себя. Она могла рассчитывать только на себя. А она корчилась от боли, не слыша своих криков, не чувствуя слез. Ее легкие горели, задыхаясь в бесплодных спазмах, ее разум сыпался на кусочки, пытаясь спрятаться, скорчиться в зародыш и вернуться в утробу матери, никогда не существовать. Потому что сущее было белизной. Острые, стеклянные иглы впивались ей в пальцы, отнимая контроль, отнимая чувства. Даря лишь…       Она всегда была одна. Почти целый год с холодной, поздней весной, тепла которой она уже не почувствует. Как не почувствует Дамблдор, старушка Бэгшот или Олливандер, или семья Лавгуд. Трио навлекало смерть, подобно ее Дарам. Возможно, это Гарри, будучи потомком Певереллов, нес ее в себе? Но они ведь сумели разбить медальон. Рон сумел. Впрочем, не будь у Гарри меча… Но откуда тот его взял? Он не говорил, не доверил это ей, как не доверил Дамблдор поручение своему Ордену, как не доверил Волдеморт крестражи своим Пожирателям. А она ведь спасла его от Нагини. Была предана ему, и если бы он знал, какую боль она могла вытерпеть ради него – наверное, теперь он понимал, потому что слышал ее крики. Впрочем, его осторожность была разумна. В отличие от ее собственной слепой веры, которой хватило на троих, ведь именно она оказалась самой наивной. И осталась одна. Какой была с самого начала, подписывая себе приговор, отвергая настойчивые предложения разума, отвергая его доводы. Она расслабилась, ведь все шло хорошо уже больше полугода. Они справлялись со всеми мелкими невзгодами, благодаря Компасу ускользали у недругов из-под носа, даже раздобыли медальон и имели некоторые надежды на Годриковую впадину. А затем ушел Рон. Предал их. Боль Круциатуса нельзя сравнить ни с чем, но самой близкой была эта. Обе нельзя исправить извинениями и помятым видом, нельзя вернуться в палатку по вине какого-то огонька – а на самом деле страха остаться одному во время войны, где нельзя не принять сторону, где слишком стыдно повернуть назад и показаться на глаза матери, признавшись в трусости, чтобы близнецы и старшие смотрели с неодобрением до конца дней. Нельзя просто воспользоваться годами дружбы, повиниться, положившись на неприхотливого сироту, для которого был братом, в ожидании, что все остальное наладится само собой. Что Гарри, вернувшийся с мечом, совсем другой Гарри, что-то знающий, озадаченный, довольный, всего лишь положит руку на плечо, и в его жестоких зеленых глазах не будет обиды, гнева, а потому не получится быть разгневанной в одиночку. Они так уютно танцевали, утешая горечь друг друга. А затем он просто выбросил ее обиду, отверг ее боль, пренебрег, оставив вновь одну, приняв сторону Рона, чтобы они оба смотрели на нее поутру, будто на глупую, неизвестно за что обиженную девчонку, как на Святочном балу. И боль этого одиночества наконец-то была достойным мерилом. Она не могла забыть ее, больше не могла вытолкать на задворки памяти, душа и тело резонировали, откликаясь белизной.              — Круцио!              Боль новой волной прошлась по телу, ломая в позвоночнике, не давая опомниться от припадка, белизна жила, извивалась под веками, насильственная сеть из крючьев, что собрала все ее тело в свою хватку, сжимая. Пытаясь выдрать ее нервы из плоти, сжечь их, приготовить мясо, выломать, вывернуть, выкрутить в фарш. Давление пульсировало в глазах, холодных, онемевших. Она не чувствовала горла, лишь холод в нем. Движение легких, возможно. Что-то в ней начало закрываться. Попытки свернуться в ничто, откатить время вспять, не чувствовать, не знать, не помнить, не выдать – они начали приносить плоды.       Для нее все равно не было шанса.       Гнилостное дыхание обдало ее лицо. На грудь легла рука, выдавливая воздух для нового крика. До ушей, сквозь шум пульса и тонкого звука, гудевшего в косточке внутри головы, донесся женский мурлыкающий голос, довольный собой:       — Отдохни, детка. Лонгботтомы научили меня – не больше пяти Круцио за раз, иначе веселье не продлится долго.              А затем, расхохотавшись, оглушила ее.              ***              Но благостное забвение не продлилось долго.       Она думала, что сама стала одними голосовыми связками. Она надеялась, что ее спросят про Гарри, надеялась сложить в уме правдоподобную выдумку, успеть пустить по ложному следу прежде, чем лишится рассудка. Кто-то из Пожирателей – Малфои, наверное – жаловались на шум и предлагали перейти уже к самому допросу, но Беллатриса смеялась, смеялась, смеялась…       Ее будили, четыре Круцио, Ступефай.       Затем Ренервейт, и снова, по кругу.              Она трепыхалась на полу, ее тело поддавалось все меньше, выжженные нервы казались тяжелыми и пустыми, налитые свинцом конечности лишь дергались, на полноценный спазм уже не хватало. Она с трудом помнила свое имя. Она хотела, чтобы все наконец-то кончилось. Эта мысль извивалась и корчилась в ее голове вместе с ней, скребясь о клетку «нельзя выдать Гарри». Ее допрашивали, но она едва шевелила языком, и тогда получала хлыст боли по ребрам, девятихвосткой по нежным внутренностям. Крик исторгался из ее тела острым ледником, продавливаясь осколками стекла сквозь глотку, оглушая даже собственный звон в воспаленных ушах. Глаза бились в глазницах на натянутой мышце, просясь вывернуться, взглянуть на собственную трещащую душу, что осталась внутри умирать, пока безумная ведьма плясала в тон ее припадку, прыгала между застрявших в кататонии конечностей, невзначай наступая каблуком на коленные чашечки или ладони, соскальзывала, спотыкалась, ойкала и кружилась вокруг, закрывая черным подолом платья бесконечную белизну. Она хохотала.       Четыре Круцио, Ступефай.              — Ренервейт!              Она не помнила, сколько спиралей было в цикле боли. Она была дергающейся, едва живой вещью на горячем мраморном полу. Ровном, будто потолок. А она была невесомой, паря под ним. Боль отдалялась и возвращалась, будто что-то боролось с ней, но не за то, чтобы та отступила, а чтобы вернулась. Боль не приветствовали. Ей были не рады. У того, что гасло под слоем дрожащих ребер и спазмирующих легких в одышке и сипении, не было ни сил, ни желания. Не было шанса.       Она помнила чувство вины, спускаясь на дно, отступая, прячась от белизны все дальше и дальше, сдаваясь – и магическое ядро, пытающееся сразиться за нее в неравном бою, отступало следом. Синие, красные волны, сосудиками расползающиеся под веками, словно быстрые змеи в приливе пульса. Когда боль становилась монолитным полотном, перевозбужденный мозг посылал образы лиц, какие-то слепки чувств, так и не складываясь в воспоминания. Они дрожали под веками, протягивая руки к ней. Все закончится, когда ее вытолкнет туда, назад, куда уже почти закатились ее зрачки, куда вошли ногти, грозясь сломаться под давлением. Тогда боль отступит. Боль одолевала надежду.       Четыре Круцио. Ступефай.              Она услышала, как все затихло. Кажется, ведьма слишком устала, взяла перерыв, о чем-то распорядившись пискливому и невысокому, после чего покинула своей магией агонизирующие мышцы, внутри которых был заперт разум, уже неспособный погрузиться в блаженное небытие. Парализованные конечности больше не болели, не казались тяжелыми – они отнялись, стали неудобными и большими. Набитыми ватой. Будто сама она стала меньше. Спряталась подальше от воспаленных, бесполезных, убивающих ее белых молний, придававших форму ее нервам, не смысля, не помня, не чувствуя. Она слышала, как что-то лязгнуло в отдалении, сквозь шум в ее горящих льдом ушах на кипящем, мягком мраморном полу. Боль все еще выла в ней, дергая за мышцы, будто пытаясь лопнуть остатки струн детскими шаловливыми пальчиками. Когтистыми, морщинистыми, узловатыми, скрюченными.       — Гермиона, — сквозь пелену шума проступило чье-то имя.       Кажется, оно было ее. Не выдавать Гарри… Это был Гарри?       — Все будет хорошо, держись! Рон, возьми ее палочку!       Рон…       Воспоминание навлекло на белизну черные пятна, будто слайды на проектор из фильма об оборотнях. Но этот был о боли. Которая вышла на новый круг даже без понуканий Круциатуса, сама по себе, по привычке. Она помнила, как в пылу ссоры Рон бросил крестраж и ушел. Доказывая, что это было его решение, вытаскивая из желудка вспарывающее пищевод подозрение, которое она когда-то проглотила, сглотнула, как и все остальные обиды и недомолвки, она так наивно их отвергла, отвергла свой разум с хрипловатым акцентом. Ничего бы не случилось, если бы она согласилась с ним, была под его защитой. Правильная, порядочная…       Дура, рожденная умереть на мраморном полу.       — Гермиона, ты меня слышишь? Мы не донесем тебя, надо вставать! Добби!       Это… Неужели это и правда был Гарри? Неужели им помог кто-то извне? Добби, Добби… Но как он мог туда попасть? Почему Малфои не… Мозг заныл, боль очередной волной прокатилась, стирая мысли, разгоняя их по углам. Но искра надежды, почти угасшая в кипельно-белом море из ветвистых молний, обратилась в семечко, из которого проклюнулся росток. У нее было еще немного сил, чтобы сказать ему, помочь. Он должен был использовать заклинание, чтобы левитировать ее, погрузить в сон. Заклинание, но какое? Она не помнила, она была так далеко от него, глубоко внутри, в палатке…       — Гарри?.. – слабо позвал оттуда собственный голос, больше похожий на свистящий шепот.       Отдававшийся громом в деснах и висках сквозь грохот пульса. Спасение было так близко, ее мальчики воссоединились и вернулись к ней, она помнила, она помнила… надо им помочь, еще немного, проснуться, вернуться…       — Га-а-р-ри-и, — вымученно выдавила Гермиона, пытаясь шевельнуть рукой, дотронуться до источника теплого дыхания над собой. Она пыталась услышать, унюхать родной запах, найти руку, чтобы опереться.       — Да, милая, где Гарри? – дыхание было гнилостным. А голос – женским.              Она затихла, не понимая, почему перестала двигаться. Что это была за волна холода, почему она задернула вход в палатку, но холод не исчез. А она не могла отойти назад. Еще дальше. Потому что стояла на краю обрыва, из которого не выбраться.       — Ты как обычно перестаралась, Лестрейндж, — откликнулся незнакомый голос.       Ее ногу брезгливо пнули. Она резко вдохнула, вспоминая запах. Долохов. Имя ничего ей не говорило, но острое обоняние было единственным, что осталось между ней и вуалью не палатки, но арки. Собственная голова вдруг стукнулась об пол виском, безвольно, лишь мурашки онемения прокатились по щеке.       — Проклятье, я еще не наигралась! – взвизгнула ведьма, вскакивая. – Эльф, тащи Укрепляющее!       — Наша лучшая заложница у тебя, а ты не только не преуспела, но усложнила нам допрос, — насмешливо прокомментировал гость.       — Катись отсюда, Долохов, у тебя есть целый подвал ее дружков! – прошипела Беллатриса. После чего обернулась, судя по изменившемуся голосу. И любовно выдохнула: – А эта грязнокровка – моя.       Ведьма вновь опустилась на колени, приникая к самому лицу, возвращая его к себе за подбородок. Ее голос трясся от смеха, пока она разжимала одеревенелые челюсти и заливала туда зелье:       — Давай, милая. Не порти мое личное Рождество. Глоточек за свинку-мамочку, глоточек за хряка-папочку…       Собственное тело давилось зельем, и ему заботливо прочищали легкие. Понемногу приходили чувства, а с ней и тяжесть на груди. Чужие всклокоченные черные волосы щекотали нос, пока легкие тщетно пытались приноровиться, преодолеть давление.       — Вот так, дыши, дыши, — мурлыкала ведьма. Вдруг хохотнула, довольно вскакивая.       Белизна понемногу розовела, размывалась, собираясь в мутную картинку.       — Дыши, дыши, — подбадривало ее далекое, безумно оскалившееся лицо. А затем каблук наступил на грудь, и ведьма счастливо прошипела: — А теперь не дыши.              ***              Она не помнила, сколько времени ее тело кричало. Она дрожала на краю пропасти, извиваясь в агонии на полу, и пол казался каменной аркой, за которую она держалась и сквозь которую хотела провалиться.       — Круцио! – ведьме нравилось слушать ее крики.              Ее возвращали, поили зельями, но с каждым разом это помогало все меньше. А ведьме начало надоедать. Тело поддавалось боли все хуже, нервы горели, сгорали, отмирали. Казалось, вот-вот до острого нюха донесется запах гниения. Пока доносился лишь запах собственной мочи, что эльф убрал, но резкая вонь въелась в ноздри наравне с гнилью чужого рта, в порыве возбуждения лизнувшего ее щеку, пробуя на вкус слезы. Раньше ведьме нравилось слушать ее сердцебиение во время очередного припадка, и неизвестно, чего та хотела больше – оборвать аритмичный стук или продлить еще. Когда Гермиона затихала, ведьма пинала ее, наступала на руки, но больше в этом не было смысла. Нельзя причинить худшую боль, чем заклинанием, что эту боль воплощало. Любое тело имело свой лимит, и для большего нужно слишком долгое восстановление, для которого у мучительницы попросту не хватало терпения. Она наигралась, давая понять, что небольшая игра подошла к концу. Сколько та продлилась? Часы, дни, недели?       — Где Гарри, милая? – в очередной раз спросила ведьма, заливая ей в рот флакон за флаконом. После чего, замечая живой блеск в глазах, но не дожидаясь полноценного действия, не могла удержаться и счастливо мурлыкала: — Круцио.              Ренервейт.              Гермиона с ясностью увидела потолок, а затем его сменило нависшее над ней лицо ведьмы. Безумное лицо было искажено гневом. Она что-то кричала, заходясь истерикой, но тело исчерпало лимит даже на моргания, глаза остекленели в ожидании очередного заклинания боли. Потолок, как и кричащее лицо, размывались за ненадобностью. Тело казалось пустой оболочкой, наконец-то не привязанной к ней ничем, кроме старой привычки. Она знала, что спасения не будет. Она не сдаст Гарри. Она хорошая подруга, хорошая союзница, хорошая, прилежная, образцовая гриффиндорка. Она никогда не предаст Гарри. Ее последней задачей оставалось умереть, унеся тайну с собой в могилу. Это было ей по силам.       Хорошо, что взяли ее, а не Рона.       Жаль, что не удалось прожить дольше. Оставался шанс, что ее пытки дали им достаточно времени, чтобы найти способ и сбежать. Возможно, они уже сбежали. Это было бы здорово. Ее мальчишки… «А могут ли они постоять за тебя?!» — вдруг раздался в голове мужской крик. Он вызывал в ней особенную боль. Кому он принадлежал? Глупость какая, конечно, они уже ее спасали, и сейчас бы спасли. Но что они могли сделать? Их заперли внизу в клетках, лишили палочек, а беспалочковые знала только она. Нет, это ей надо было спасать их. Наверняка она заставила их поволноваться своими криками, Рон будет ругать. Но на беспалочковое почему-то не хватало сил. Почему? Ах да, нельзя выдать Гарри. Если задержаться, Пожиратели могут все-таки раздобыть Сыворотку правды, чего нельзя допустить. Да, выход довольно прост и надежен.       Арка смотрела на нее из-под вуали, и нужно было сделать последний шаг, это несложно. Наконец-то спрятаться в небытие. Сделать это с гордо поднятой головой, с чистым сердцем. Ее справедливой наградой за выдержку будет забвение. Она получит и за этот экзамен Превосходно, профессор МакГонагалл будет ей гордиться. Она произнесет речь в ее честь, о том, что ее любимая ученица жила достойно и погибла достойно, во имя света. Похожа ли смерть на Забвение? Встретится ли она с родителями, если они ее так и не вспомнят? Или сама двинется дальше, оставив их позади? Впрочем, тогда им не придется ее оплакивать. Она надеялась, друзья поймут, что это была вынужденная мера. Она не хотела умирать…       А почему?       Не было ни единой причины. Чем боль была лучше забвения? Почему она не сделала этого раньше, если знала, что в любом случае придется? Странно. Боль выжгла слишком много нервов, это логично, но все равно ощущалось неправильно. Тело она могла отринуть. Но память? Значит, память все-таки была привязана к телу, а не к душе? Как тогда умудрялись создаваться портреты? А может, с ней что-то было не так? Все потому, что она…       — Что, возомнила себя мученицей? – плевалось лицо где-то по ту сторону. – О, это отрешение, как знакомо! Считаешь, что уже все кончилось, раз боли больше нет? Думаешь, раз тело отказало, я тебя не достану?       В голосе было раздражение, и вполне логично. Ее и правда было больше не достать. Она приободрилась – достаточно, чтобы вспомнить свое имя. Ее звали Гермионой. И она не выдала Гарри. У нее была пара минут, чтобы по правилам вся жизнь пронеслась у нее перед глазами. Должна была. Боль одиночества эхом отдавалась в груди, сопротивляясь. Она отдала Гарри все. Ей хотелось бы вспомнить напоследок что-нибудь хорошее, что-нибудь только ее…              И вдруг Гермиона почувствовала, как кожу на внутренней стороне предплечья вспорола сталь. Ее словно рвануло на поверхность, отзываясь криком на каждое ковыряющее, старательное движение.       — Так-то лучше, — проурчала над лицом ведьма. – С возвращением!       Ведьма захохотала, сидя на ней верхом, после чего приникла ближе, откровенничая с небывалой любезностью:       — На чем мы остановились? Ах, да… Ты не покинешь этот мир героиней, моя маленькая грязнокровка, — она довольно ковырнула в ране, вызывая всхлип, будто тело не подчинялось – нет, вернее, будто Гермиона все это время была невредима. Будто в ней все-таки нашли что-то нетронутое. Что-то только ее, и вонзили в это кинжал.       Она не могла этого больше выдерживать.       Ее никто не спрашивал.       — Что, не понимаешь, как это возможно? – улыбалась Беллатриса. Она вынула лезвие из мяса, капая кровью на девичье лицо. – Как замечательно, что я о нем вспомнила! Этот кинжал был создан специально для тебя, милая. Он отравляет, отнимает саму магию. То, что тебе и так принадлежать не должно.       Она прижалась ближе, шепча ей на ухо:       — То, что тебе дороже больше всего, маленькая воровка.       После чего вернулась к своему занятию, любовно что-то врезая в дергающуюся, окровавленную плоть. Из глаз потекли слезы осознания. Существовала пытка хуже Круциатуса. Существовала участь хуже Поцелуя дементора.       — О, не плачь, милая, мы всего лишь возвращаем все на свои места, — ворковала Беллатриса. – Я только оставлю тебе небольшое напоминание. Чтобы ты никогда не забывала свое место.       — Нет! – вырвалось из горла членораздельное, отчаянное, последнее, срываясь в сипение.       Ведьма могла отнять у нее что угодно, но не это. Гермиона была согласна на смерть, согласна на что угодно, лишь бы…       — Где Поттер?! – заорала в лицо Беллатриса. Она воткнула кинжал глубже, приникая телом, чтобы лучше услышать крик, насладиться им с самой зарождавшейся в теле жертвы вибрации. Тот успокоил ее, и она повторила мягче: — Где Гарри?       Грейнджер часто дышала, издавала скулящий звук, но оплакивать свою душу ей не позволила пощечина.       — Где Поттер, грязнокровка?!       Она была согласна на что угодно, кроме…              Боль разливалась по невидимым жилам магии, вызывая такую агонию, на какую не было способно ни одно темное заклятие. Потому что Круциатусу подверглась сама ее душа. Сама ее суть, светлое и чистое, переливчатое в центре ее нутра, нетронутая колыбель чудес и волшебства подернулась пеленой яда, гнилостного, как дыхание на ее лице. Буква за буквой вырезался на ней приговор, чье содержание смертница могла угадать самим своим магическим ядром, содрогающимся в первых спазмах. Этот приговор был хуже...       — Где Поттер?!       Их крики накладывались друг на друга, звеня в тишине зала, а затем отражаясь от мраморных стен таким ужасающим, душераздирающим воплем, на который не был способен человек. Так умирала магия. Гермиона не помнила себя от тошнотворного, беспомощного, животного ужаса, копившегося внутри вместе с ядом. Она разлагалась заживо. Ей не умереть героиней, не совершить подвиг ради добра, света, победы друга. Она останется всего лишь безымянным, бесталанным, никчемным куском мяса, умершим на полу. Она умрет магглой. Если не сейчас, то позже, забытой в безвестности серого мира ей подобных, где ей было самое место, куда ее насильно вернули. Где не было рая.       Она не хотела умирать. Ее магия была самым дорогим, что у нее было, самой ее жизнью, пульсировавшей в теле, будто по виноградным лозам при полной луне. Она гордилась ей, она любила ее, она лелеяла ее, теплую, живую, касающуюся своим могуществом, обволакивающую безопасностью. Домом.              Она хотела домой.              И тут что-то дернулось в ней. Шевельнулось, пробежав по коже, по кончикам пальцев.       — Вот так, гря-зно-кров-ка-а… — старательно выводила последнюю букву ведьма.       Завершая проклятье древним артефактом, врезая его в самое мясо до кости, навечно, накрепко, навсегда. Приговор был назван. Оставалась лишь подпись, оборвать золотые нити, что связывали магглу с миром, не принадлежащим ей по происхождению. Никогда не приглашавшим, не обещавшим ей стать домом.       Дом.       Что-то вновь прокатилось волной по телу. Теплом, новым запахом. Гермиона сделала судорожный вздох, принюхиваясь последним органом чувств, что ей остался в крови и агонии. Там был легкий ветерок и морская соль, древесный лак и травяное мыло, легкая кислота уксуса… Теплые объятия, горячие мышцы под пальцами, веселый смех и хриплый шепот, сильные руки, нежные поцелуи, искренние обещания…       Слезинка скатилась по щеке.       Она хотела туда. Домой, домой, домой.              — Ты обречена, моя милая, — лающе засмеялась Беллатриса. – Ты была, есть и будешь лишь маленькой воровкой, укравшей чужое. Ничто в этом мире не было твоим и не будет. Тебе никогда не увидеть своих друзей, никогда не почувствовать больше единственную радость своей жизни. Для них ты останешься магглой, которой ты всегда и была, маленькая визгливая свинка. Пора просыпаться.              Домой, домой, домой. Проснуться. Дома. Но как? Гермиона, чувствуя, как ее магия, ее последние минуты утекают сквозь пальцы, как затихает внутри странный морок — она тянулась к этому чувству, к последней надежде, что воспряла в ней струной из безупречного, сияющего серебра, отзываясь на воспоминание. На любовь в темных глазах, на любовь в собственном сердце, бесконечную, всесильную. Только на нее.       У любви было имя. У дома было имя.       Она хотела защитить его любой ценой.              — Есть, что сказать напоследок? – усмехнулся ее враг. – Долохов вот-вот вернется с Сывороткой, и ты у меня запоешь, бескрылая птичка.              «Моя маленькая птичка».       «Приведи сюда своих врагов, милая».       «Выходи за меня, Гер-ми-вона».              У дома было имя. И она слепо, от всего сердца воззвала к нему, вкладывая остатки магии и сил в разорванное от крика, осипшее и онемевшее от спазмов, бесконечно задыхающееся в сухом ледяном вдохе горло. Она обещала и помнила слово. Она смотрела психопатке в глаза, широко, открыто. Она была коршуном. Она умрет на своих условиях. Ее губы шевелились, пытаясь совладать с непослушными связками. Беллатриса заинтригованно наклонилась, кладя руку с палочкой на ее горло, вся обращаясь в слух, ловя тихий, едва слышный шепот.       Всего одно слово.       — Krumovnidum.              ***              Что-то отозвалось вдалеке и внутри нее сотней незнакомых голосов, сложивших тысячелетний, неумолимый гул. Их схватило и вырвало из пространства, с ледяного мраморного пола, разрывая защитные родовые заклинания поместья Малфоев, будто паутину Надзора безжалостными стальными когтями. Гермиона почему-то знала, что так было правильно. Что она сделала нечто необходимое, будто это было предопределено. Но она не понимала, что и почему.       Компас, невидимый, неслышимый, забытый, лязгнул, ударившись о новый, теплый каменный пол. Его кольца затихли.              Они оказались дома.              Застывшая на миг ведьма резко села, оглядываясь.       — Где это мы? – с любопытством отозвалась она. – Что, все-таки решила выдать ваш с малышом Гарри уютный домик? Признаться, мрачновато. Как хорошо, что я явилась с подарком! Лорд будет в восторге…       Гермиона не могла пошевелиться. Вес ведьмы давил на нее. Собственное тело совсем не слушалось, будто ее саму окончательно трансфигурировали во что-то твердое, без мышц и костей, оставив лишь пару органов чувств. Она смотрела в темный потолок, едва замечая, как под спиной оживает что-то теплое, смягчая, лелея одеревенелый прут, что когда-то был ее позвоночником. Но оно было далеко, будто за слоями толстой гнилой ткани, в которые была обернута ее душа, напитываясь ядом и вонью. Тепло, что нашлось чуть ближе, где-то в районе ключиц, отозвалось на тепло под спиной, и магия шевельнулась, отправившись дальше. Но это было неважно. Яд уже был у самого ее центра. Гермиона бессмысленно выдала свой дом, предав тех, на чью любовь не имела права по проклятью рождения. Она умирала и утягивала за собой свою семью. Хотела защитить, а в итоге все равно трусливо просила о защите. Надеялась на утешение. Говорят, надежда умирает последней. А еще говорят, перед смертью люди всегда думают о доме. Она звала его, почему-то до сих пор пытаясь попасть туда. Маленькой воровке вечно было недостаточно.       — Отвечай, где мы? – рычала ведьма, кончик ее палочки уткнулся в шею, надавив на сонную артерию. – Отвечай!       Она бесполезно ткнула кинжалом в плоть, последнюю ранку, кровь из которой вытекала вместе с остатками магии, впитываясь в теплый каменный черный пол. Но все, что оставалось внутри, уже было разрушено, сломано, не поддаваясь больше на боль. Душа просилась на волю, больше не чувствуя связи и надежды. Серебряная нить истончилась, кончилась. Сдалась. У всего должен быть предел. Гермиона отпускала зрение. Отпускала обоняние.              Раздался хлопок.              Кольца на предплечье зашевелились, тяжелое тело на ней напряглось, палочка твердо вжалась в шею, перекрывая ток крови. Что-то изменилось, волной прокатившись по всему атриуму, отражаясь каким-то новым тихим рокотом, что могла уловить лишь маггла, так отчаянно цепляющаяся за магию своим слабеющим ядром. Она вцепилась и в оставшийся слух. Но кругом стояла тишина присутствия, выжидающая, вязкая, оценивающая.       — О-о, а вот и наш парень с огоньком! – глумливо припомнила ведьма.       Гермиона чувствовала, как что-то ластится ей под кожу, будто отдавая старый долг, ненавязчиво, деликатно, нежно. Тысячей лет и сотней рук отталкивая от себя, удерживая на плаву, поддерживая — пуская совсем тонкий, слабенький свежий ручей в болото вязкого яда. Пробуждая зачем-то зрение, откликнувшееся даже на такую малость. Бесполезно. Гермиона не хотела видеть, как ведьма отнимет у нее не только магию, но и любимый дом. Не хотела видеть, как из-за нее ее рыцаря будут пытать, какие зверства безумная психопатка сделает с ним, с тем, кто... был ей дороже даже чертовой магии. Она не хотела знать, что станет с древним родом, как он оборвется по вине ее трусости и эгоизма, что станет с прекрасными смешливыми вейлами, с удивительными магическими виноградниками; как сотни лет и десятки поколений — их усилий — обратятся в ничто по вине одной дурацкой грязнокровки, посягнувшей на чужое. Позарившейся на благородного глупца, вложившего ей в грудь собственное пылкое сердце.       Она раздавит его руками жестокой ведьмы, будто собственными…       — А-та-та, без глупостей, парень, — оскалилась над ее лицом Лестрейндж, приникая ближе, давая понять, что любое неосторожное заклинание угодит в них обеих. Ее палочка давила в шею, и это ощущение становилось все ярче, все живее. По кончику пробегали искры, до обоняния донесся слабый запах собственной паленой плоти. Черные глаза ведьмы блестели триумфом, она заполучила куда больше, чем ожидала, забрала все ничтожной ценой. Потому что любовь была слабостью. Ведьма ткнула палочкой глубже, она видела будущее в чужих глазах, такое предсказуемое и жалкое. Мольбы, уступки, животный страх за бестолковую, памятную оболочку, уже и так не годную ни на что, кроме роли заложницы для глупого влюбленного мальчишки, которого легко обмануть ложной надеждой. Он пойдет на все ради крохотной, угасающей жизни, примет боль, пытки, будет корчиться рядышком, цепляясь за свои смехотворные сентиментальные чувства и благородство. Бесполезно загубивший свою жизнь, как и положено всем слабохарактерным слюнтяям, всем предателям крови.       Она видела слабость в его глазах, нажимая на тонкую бледную шейку.       – Смотри на свою подружку. Мы же не хотим, чт…              — Авада Кедавра.              Зеленый свет вспышки озарил широко раскрытые глаза ведьмы. Он отразился в собственных распахнутых глазах, холодом обдавая кожу, ветром небытия из-под вуали, стылой неподвижностью, что парализовала тело над ней. Задев тенью, но не коснувшись. В конце концов, магию определяло намерение. Мертвое тело Беллатрисы Лестрейндж отшвырнуло от Гермионы невидимой силой, убрало из поля зрения, будто того никогда там и не было. Перед глазами осталась лишь матовая, графитная чернота камня, видевшая столько же смертей, сколько отнявшая жизней сама. Естественно, правильно. В конце концов, крепость не всегда служила домом.       А ее хозяева не всегда были…              Любовь принимала множество форм. Как и боевой опыт, сложенный из десятков и сотен побед и поражений, тысяч произнесенных заклинаний. Из быстроты реакции, точности прицеливания, артикуляции, жестов, намерений. Из отражений, уворотов. Из безмолвного применения и использования без помощи палочки. Из эрудиции и выдержки, из интуиции и выносливости, сосредоточенности и…       Или.       Или из доли секунды, за которую, вернувшись от повседневной рутины, ты застаешь в прихожей своего дома окровавленную, бездыханную, замученную любовь всей твоей жизни, которую ты не видел целый год, под руками психопатки, прижимающей палочку к ее шее, уже изувечившей твое сердце, как в самом худшем кошмаре, которого ты еще даже не видел – и которого уже никогда не забудешь, потому что он отпечатался намертво перед твоими глазами. Навсегда.       За этот удар сердца ты принимаешь решение.       Боевой опыт проявлялся в дуэли с самыми изощренными приемами и заклинаниями, с самыми умелыми противниками. В хаосе групповой стычки у самого края мира живых, с непредсказуемой Пожирательницей смерти в долгом искусном беспалочковом бою.       Или в одном Непростительном.              И это было самое прекрасное воплощение любви и дуэльного мастерства, которое Гермиона Грейнджер когда-либо видела.              Ее угасающее сознание слышало множество хлопков аппарации, топот ног, шумный болгарский, слившийся в гул десятком голосов. Над лицом чувствовалась магия нескольких диагностирующих, неподалеку слышался женский командный тон, не менее жаркие споры посторонних, их Патронусы с быстрыми посланиями, знакомый мужской мат в двух тональностях, самая аккуратная левитирующая магия, что ей доводилось испытывать на себе, и грубая ладонь, спасительно и нежно коснувшаяся щеки, стирая гнилостный запах своим собственным, теплым и домашним.       — Твоя война окончена, — устало произнес родной голос у самого уха, и лба легко коснулись нежные губы.       Гермиона должна была сказать, что еще может сражаться. Что еще слишком много надо сделать, что Гарри не справится без нее. Что она не хотела подвергать его дом опасности, и ей следует извиниться за свое малодушное бегство в его объятия, за опасность, которую она этим навлекла на семью.       А на самом деле желала лишь поблагодарить за свое спасение. Ужасно жаждала разлепить веки и дотянуться рукой, молила не бросать в темноте, потому что могла снова проснуться на том мраморном полу. Слеза благодарности скатилась по щеке. Большой палец мягко стер ее. Грейнджер не хотела, чтобы движение заканчивалось. Оно оборвалось из-за тонкого писклявого голоса после особенно громкого, запоздалого хлопка. Что-то в обладателе теплой руки застыло. После чего он ушел, оставляя на ней легкий запах древесного лака, трав и дома.              ***              Она проснулась от ощущения чьего-то присутствия. И невозможности шевельнуться. Гермиона не могла управиться ни с чем из того, что всю жизнь даже не осознавала, все тело приходилось ей отвратительно неудобным балластом. Левой руки и вовсе не чувствовалось. Она все еще была слишком маленькой в своем большом и бесполезном теле. Гермиона вяло приоткрыла один глаз, чтобы не менее вяло удостовериться в реальности последней галлюцинации. Неужели правда выбралась? Она чувствовала себя пустой. Наверное, даже слегка постаревшей, ведь проснулась так, будто и не засыпала. Тело привычно сгруппировалось без ее команды. Четыре Круциатуса? Ступефай?       Она была в своей комнате. В полумраке, сквозь задернутые шторы доносился редкий клекот хищных птиц, легкий ветерок просачивался через щели. Он приятно щекотал ноздри горной свежестью. Ей всегда нравился этот холод. Еще бы она могла наложить на себя согревающее… Точно, магия. Ее новая, неутешительная реальность. Грейнджер резко очнулась, отчаянно заворочавшись внутри своего неподъемного тела, издавая слабый стон, заставляя фигуру в кресле у ее кровати очнуться, мигом оказаться рядом, мягко шепча:       — Гер-ми-вона.       Гермиона подслеповато щурилась, узнавая эти темные глаза, блестящие и красные от слез. Горькую морщинку между нахмуренных бровей, черные тени под глазами. Изможденную, серую кожу, трехдневную щетину. Взгляд, мечущийся, умоляющий узнать его, подать хоть какой-то знак…       — Ви-тя, — сипло выдохнула девушка, кое-как одолевая непослушное горло. – Как ты?       Она хотела поднять руку, чтобы положить ему на щеку, но не смогла пошевелить даже пальцем. Гриффиндорка опустила взгляд, убеждаясь в том, что по крайней мере обе руки были на месте. Правая покоилась рядом, поверх одеяла, а левая была вытянута на соседней подушке, ее пронизывали странные каменные лозы. Они уходили в саму стену. Место соприкосновения было скрыто под бинтами, скорее всего, пряча неприглядное зрелище. Гермиона отрешенно подумала, не проще ли было бы ампутировать ту с концами. Наверное, для этого слишком поздно.       Виктор, заметив осмысленный взгляд и поняв, что она назвала его имя, наконец вспомнил смысл ее вопроса. Он сел рядом, на кровать, осторожно беря в руки ее безвольную ладонь. Тихо и горько прижимая к губам, жмурясь. Кажется, его глаза были снова полны слез. Облегчения или обреченности? Гермиона заметила, что с ним было что-то не так. На костяшках нашлась кровавая, запекшаяся корка, на обнаженных сгибах локтей белели бинты. Там, где обычно брали кровь. Лозы… Грейнджер, боясь моргнуть, чтобы не потерять контроль и над веками, вновь скосила глаза влево и вниз. Неудачно. Голова закружилась, ее затошнило. Тело заходило ходуном в неожиданном болевом спазме, который попросту нельзя было подавить. Но боль не так ужасна, как страх. Девушку накрыло с головой осознание, что тело ей больше не принадлежало. Она как будто заняла водительское место машины без руля и педалей, и та сорвалась навстречу пропасти. От ужаса она начала задыхаться.       Гермиона беспомощно хватала воздух в конвульсиях от фантомного Круциатуса, глядя, как Виктор бросается к ней, перехватывает, прижимает к кровати, осторожно переворачивая набок, чтобы не повредить зафиксированную руку. Мелкие судороги бились в его тело, но даже в нынешнем состоянии атлет был во много раз сильнее нее. Его тепло, и мерное, преувеличенное дыхание успокаивали панику, возможно, даже не впервые. Гермиона чувствовала ладонь на своей груди, и под ней беспорядочные поверхностные вдохи начали утихать. Она помнила безопасность в окружении его тепла, под биением сердца.       — Давай еще раз, милая, теперь со мной, — прошептал на ухо Виктор. – Слушай.       Она доверяла ему, и тело отозвалось даже первее нее. В конце концов, обладатель сердцебиения никогда не обрекал девичье тело на пытки, в отличие от собственной хозяйки. Крам сделал вдох, и дрожащая грудь доверчиво повторила следом за ним, больше пытаясь оказаться ближе, чем продлить свое существование. Мелкая судорога прошлась по телу на выдохе, но совсем слабая. Приступ прошел мимо. Затихнув, задышав, Гермиона впервые с момента пробуждения поняла, что она в безопасности. Виктор мог постоять за нее, позаботиться, все исправить. Облегчение от этого знания обрадовало ее даже больше самого спасения. Даже без магии, даже припадочной — с ним она не пропадет. Не вернется в маггловский мир, чтобы стать картонной декорацией в углу какого-нибудь приюта. Потому что он был реален. Он принадлежал ей так же, как она принадлежала ему, и ее рыцарь был слишком порядочен, чтобы бросить калеку. Детская эгоистичная радость вспыхнула внутри безрассудной искрой, прося улыбнуться вопреки парализованным мышцам. Грейнджер все еще с трудом складывала цепочки из мыслей, отрывочные обязательства то и дело вспыхивали на краю сознания, строго отчитывая, но усталость была сильнее. Она ужасно устала. Хорошо хоть, дыханием тело занялось само.       Виктор шмыгнул носом, запечатлевая на ее щеке благодарный поцелуй.       — Спасибо, — шепнул он и поцеловал еще раз, слегка отстраняясь. Нового припадка не предвещалось, потому болгарин осторожно отпустил ее, устраивая на боку поудобнее. Конечно, в скором времени ему все равно придется уложить ее назад, на спину. Он остался рядом, на кровати, и Гермиона была за это безмерно благодарна. Даже одно его теплое бедро было гораздо лучше полного отсутствия. Широкая ладонь огладила ее плечо, натягивая одеяло повыше. Грейнджер попыталась вспомнить ощущение, и, к счастью, память услужливо восполнила пробел, обманывая разум. Виктор сел на колени, тихо выдыхая, явно справляясь с собой и собственной паникой. Настоящий рыцарь для фальшивой принцессы. На боку стало легче дышать, тошнота больше не сдавливала грудь, но было и новое неудобство. Теперь она видела лишь свою увечную руку, не имея возможности наблюдать за выражением любимого лица, общаться хотя бы взглядом.       — Ну конечно же, ты первым делом спрашиваешь, как я, — судя по шороху, парень явно потер лоб в молчаливом поражении. Он издал глухой смешок. – Я в порядке, Герми.       Грейнджер моргнула, пытаясь расслышать лучше. Отползшее после припадка на глубину сознание шевельнулось, собирая крохи сил на мыслительную деятельность. Искра прошлась по пустым ветвям в густой темноте. В этот раз боли не было, потому что-то даже получилось. Может, ей послышалось? Внезапная вереница искр в темноте, глупых далеких мыслей, собравшихся во что-то знакомое и далекое, застала врасплох. Никто не сокращал ее имя настолько ужасным способом, никто, кроме… Грохха. Интересно, скажет ли Виктору кто-нибудь? Прозвище… ее на самом деле раздражало прозвище. Так нормально, так обыденно. Будто она была в порядке. От глупой радости в груди защекотала легкая дрожь смеха. Совсем тихая, едва заметная – наверное, прежняя Гермиона покатывалась бы со смеху, если даже сейчас, будучи крошечным комочком на дальнем конце туннеля, глубоко-глубоко внутри самой себя, она умудрялась достать смехом до поверхности. И широкая ладонь, скользнувшая на грудь под ее безвольную руку, с удовольствием впитала эту вибрацию. Крам выдохнул снова, с еще большим облегчением.       — В сознании, при памяти, реагирует на раздражители, — пробормотал он, фиксируя наблюдения. Сглотнул, придвигаясь ближе, осторожно сгибая ее ноги в коленях и подтыкая одеяло, чтобы устроить свою ногу в сгибе, увеличивая площадь касания. Будто зная, что его присутствие необходимо ей не меньше воздуха. – Я ненадолго, — виновато сообщил он, оправдываясь. – Знаю, тебе нужен отдых, но еще тебе нужно знать твое состояние. Чтобы уменьшить… панику.       Гермиона внутри застыла, что отразилось на ее вдохе. Мужские пальцы принялись легонько гладить круговыми движениями, неуклюже отвлекая, а сам парень вернулся, навис сверху в подобии объятия, перенеся вес на свободный локоть. Как можно ближе, вплотную всем корпусом, но все еще недостаточно, чтобы ни в коем случае не навредить хрупкому телу. Как дорого бы Грейнджер дала, чтобы ощутить этот вес целиком, быть раздавленной его присутствием, его жаром, ощутить реальность, даже если та придет бок о бок с болью. Что-то внутри откликнулось на последнее слово, тень дрожи мелькнула где-то в конечностях, но тепло объятия и ласка были сильнее. Что он ей скажет? Что она больше не сможет колдовать? Девушка вдруг почувствовала далекий гнев позади себя, какой-то необузданный, примитивный, детский. Пусть отрывает пластырь рывком, чтобы они могли побыстрее с этим покончить. От ожидания ей становилось только холоднее. Она боялась, что несмотря на закономерность последствий собственной самонадеянности, все равно обидится на весь мир. Не захочет в него возвращаться.       Наверное, тогда она станет, как Лонгботтомы. Будет ли Виктор обклеивать свою комнату подаренными ею фантиками?       — Хмуришься, — отозвался сверху тот, заглядывая ей в лицо. – Злишься на меня? Знаю, тебе нужна вся правда прямо здесь и сейчас. Гнев – это хорошо. Сопротивляйся, будь разгневанной, — он осекся, растерялся, будто вспомнил еще одну инструкцию, противоречащую первой. Виктор отвел налипшую прядь волос с ее щеки, гладя большим пальцем. – Но не утомляй себя. Я расскажу все, что знаю, только будь со мной терпеливой, ладно?       Гермиона издала тихий звук. Она надеялась, достаточно недовольно, чтобы привлечь его внимание. Ей нужно было видеть его. Своего вечно хмурого рыцаря, чья широкая счастливая улыбка могла бы заменить ей солнце. Если бы она только сумела хотя бы пошевелить пальцами, он был так близко, дышал ей в щеку – о, как бы она хотела обвить его руками, сказать, как скучала, как любит, как хочет, чтобы он остался и больше никогда и никуда ее не отпускал…       — Тише, маленькая птичка, ты дома, — пробормотал Виктор, осторожно, с несчастным вздохом сжимаясь вокруг нее, на дрожащем локте. Он перенес вес на оба, отнимая вторую руку от ее груди, но все еще оставляя вплотную. Он вновь поцеловал ее, будто не мог удержаться, слишком уж близко были его губы от ее щеки – потому даже не пытался, ластясь, как щенок после долгой разлуки. Его тщетные попытки держать себя в руках были умилительны. – Я буду говорить, а ты слушай. Это… против правил, все, что я сейчас делаю, на самом деле, тебе нужен полный покой. Но я знаю тебя, знаю, как ты ненавидишь чувствовать себя беспомощной, будучи не в курсе о том, что происходит. Это навредит даже больше… — Крам вздохнул, уткнувшись носом в полюбившееся место. Оттуда продолжил, будто спрятавшись сам. — Просто… Постарайся думать медленно.              Но Гермиона не могла. Чувства, будто сквозь разлом на океанском дне, начали прорываться огненной лавиной, ошеломляя ее. Своей силой, надеждой, старой и новой любовью одновременно. Это была та константа, за которую она могла ухватиться и за которую хотела держаться. От которой могла оттолкнуться, чтобы всплыть. Ее мысли, мечущиеся в голове, нашли угол, куда Гермиона принялась их методично сгребать, связывая в пучки и цепочки. Тон Виктора был усталым, но не убитым, она точно это знала. Ее рыцарь был собран, дыхание было преимущественно ровным, пока он обдумывал свои слова, подбирал английские аналоги. У него нашлись силы, чтобы стоять на своем, чтобы поставить себя на ее место и принять очередное нелегкое решение, рискнуть – и это оказалось бы едва ли посильной задачей, будь ситуация безнадежной. Тем больше хотелось расцеловать ее Виктора. Своеволие наверняка далось ему не одним спором. Он продолжал бороться за нее даже сейчас, знал, что ей действительно нужно, преодолевал себя, свой собственный страх. Было бы так просто поддаться панике и горю. Так просто оставить все на других, молча окопаться у ее кровати и вздыхать, держа за руку, ограждать от всего и вся, сдувать пылинки, плыть по течению, беспомощно умоляя судьбу дать им обоим шанс. Но это было не про Виктора. Он был бойцом. И видел в своей паре равную.       — Тебя пытали около шести часов, — тихо, ровно заговорил он, будто говорил о собственных пытках. – Еще несколько часов, и твой разум был бы потерян. Что до магии… Это был вопрос минут.       Виктор замер, переводя дух, после чего заставил себя продолжить:       — Тебе повезло, Гер-ми-вона, — коротко подытожил он. – Здесь у тебя есть шанс.       Гермиона, все это время не дышавшая, облегченно выдохнула, зажмуриваясь, чувствуя подступившую усталость – все еще недостаточную, чтобы уснуть, однако уже отделившую ее от паники прочной мембраной. Теперь ее волновал другой вопрос. Она вдохнула поглубже, собираясь потратить силы на борьбу со связками, но теплая тяжесть на ней шевельнулась, губ коснулся палец, строго ограждая от напраслины.       — Что с Поттером, да? – невесело усмехнулся Виктор, вновь возвращая себе устойчивое положение. Сдержанно, длинно выдохнул в шею, пуская по девичьему телу легкие мурашки. Отдаленные, совсем слабые – она едва различала тепло и холод, но тут помог разум, усердно компенсировавший потерю чувствительности иллюзией. – Он в безопасности, в коттедже Флер и Билла, они с остальными заложниками сбежали сразу после твоего исчезновения, с помощью домовиков… Добби и Кикимера, верно? Зов сделал разрыв в защитных чарах поместья Малфоев. Так что Поттер и Уизли, — пробормотал он, что-то темное мелькнуло в его голосе, — они в порядке. Более чем, на самом деле.       От этого последнего шелеста, эха темного намерения, что ощутился даже без Компаса, Гермиона задышала чаще, сжавшись, что, в свою очередь, заметил Виктор. Он немедленно отнял себя, сел назад, на колени, запоздало и болезненно находя причину ее страха. Его недовольство собой, новый холод еще сильнее ударили по парализованной девушке, причиняя сердцу боль. Боль… Она зажмурилась, фокусируясь на теплом бедре под своими, на чужом присутствии, на безопасности. Даже если эта безопасность была предназначена ей одной. Новый припадок, к счастью, обошел стороной.       — Я забрал у них твою палочку, она невредима, — вспомнил Виктор, принуждая себя говорить дальше. Гермиона чувствовала, как он хочет уйти, защитить ее хрупкое состояние от самого себя, и была с этим в корне не согласна. Она скончается в секунду, когда он выйдет за порог. Ей было плевать на свою палочку, если это значило остаться одной наедине с тьмой собственного разума и холодом мраморного пола где-то в затылке. – Почему ты не реагируешь? Думал, это важно.       «Важно», — вдруг отчетливо подумала Гермиона, и звук внутреннего голоса прорезал шумящее болото пульса в ушах. «Важно, но я не позволю тебе перевести тему». Этот голос – собственный, бесполый, звонкий – придал ей сил. Пускай до поверхности был целый туннель, он также был дорогой, прямым путем, по которому она могла идти ради них обоих. Она справится.       — Ру… ка… – протянула на выдохе она.       — Твоя рука? Болит? – переполошился Виктор, мигом призывая свою палочку и накладывая диагностирующие на место, перемотанное бинтами. Даже на взгляд Гермионы показатели были терпимыми, что подтвердил и сам болгарин, хмуро убирая чары. Он заглянул ей в глаза, ища новые подсказки. И Грейнджер, долго посмотрев на него, перевела взгляд вниз, где виднелась его рука, а точнее, раны на ней.       Виктор проследил за ней взглядом, не понял, решив, что она просто отвела взгляд. Терпя легкое раздражение вперемешку с тошнотой от боли в глазных мышцах, Гермиона закрыла глаза, мучая свое горло еще раз:       — Тво-оя-я, — протянула она.       Каким же чертовски неудобным и стыдным был теперь ее мешок с костьми! Она, конечно, не ожидала, что вскочит и побежит после того количества Непростительных, что на себе испытала, но вот чтобы все было настолько… «А как ты хотела, милая?» — донесся насмешливый, ядовитый тон мертвой Беллатрисы. В голове предстал образ ее притворного недоумения, ее кривая, уродливая палочка, на манер пистолета приставленная к виску, абсолютное безумие ее намерений… Гермиона, достаточно насмотревшись фильмов, чуяла, чем пахнут такие гости в голове, мигом тесня мысль, просто и бесцеремонно меняя ее на выводящий из себя шум пульса в голове, а затем и почти виноватый мужской голос.       — А, это… — заметил наконец Виктор свои костяшки. Грейнджер открыла глаза, пересекаясь с ним взглядом. Парень, молча признавая успехи любимой в борьбе за свое тело, перевернул ее на спину, устраивая чуть выше, внимательно следя за неподвижной рукой. После чего сел рядом на кровати, как положено визитеру больного, а не спасательному жилету в водовороте паники. Болгарин смущенно посверлил взглядом ее свободную руку, раздумывая, взять ли ее для храбрости и сказать правду, или все-таки попытаться выдумать неуклюжую ложь.       — Витя, — выдохнула Гермиона, говоря этим и «я люблю тебя», и «мне хочется тебя стукнуть».       Это и определило исход внутренней борьбы. Крам пожал плечами, поднимая взгляд:       — Пустяки, — откликнулся он, добавляя хищный смешок. – Разве что, полагаю, больше я не друг семейству Уизли, — его непокорный, темпераментный взгляд после признания так и остался на любимой, будто говоря: «давай, осуждай, я не жалею об этом».       Не нужно быть равенкловкой, чтобы понять, о чью физиономию ее рыцарь разбил кулак. Взамен получив синяк на скулу – в приглушенном свете на сероватой коже это было не так заметно, но, если знать, что искать, разница становилась ощутима. И судя по следу, удар был явно пропущен намеренно, чтобы самому вломить посильнее. Будто Виктор знал, что мог рассчитывать лишь на одну атаку. Гермиона нахмурилась. Точно, коттедж Флер и… Билла. Глубоко внутри что-то екнуло от этой дерзости – подраться, будучи в гостях, с младшим братом хозяина дома? Да, на это был способен только ее южанин. Парень, до этого самолично убивший Непростительным…       Грейнджер прикрыла глаза, отгоняя от себя мысли, как дешево Рон отделался, учитывая нрав ее свирепого темного мага. Одним разбитым носом или парочкой зубов тот мог не ограничиться. И была ли Гермиона за это на него в обиде? Она не могла оценить. Потому что даже тень попытки встать на чью-то еще сторону, помимо ее рыцаря, была для нее равносильна предательству. А она помнила, что так и не предала Гарри — отдав ему долг сполна. Теперь она имела право на эгоизм. Имела право до самой последней струнки души довериться своему драчливому Патронусу, зная, что ее сердце не ошиблось, что он не переступил и никогда не переступит черту.       Ее смиренный вздох воодушевил собеседника продолжать повинную.       — Поттеру хотя бы хватило достоинства признать, что это была его ошибка, — помрачнел Крам, теребя край ее одеяла. Что ж, по крайней мере он выслушал этих двоих, прежде чем наброситься с кулаками. Болгарин покачал головой на чужой манер, стреляя быстрым взглядом в любимую. Даже не будучи легиллиментом, та знала, что было в его голове, оно читалось укоризной в темных глазах. «Я же говорил». Гриффиндорке в ответ до жути захотелось закатить собственные, но страх головокружения ее отрезвил. Храбрости понемножку. А Виктор продолжал: — Ты бы не совершила такой глупости, ты у меня умница. Назвать Лорда по имени, когда каждая собака знает, что этого делать не стоит… Поттер выглядел так жалко, что у меня рука не поднялась, — тихо признался Крам. – Он почти хотел этого, быть… наказанным. Странный парень.       Болгарин вздохнул, отпуская одеяло и все-таки проводя пальцами по тонкой девичьей руке, несмело лаская тонкую кожу. Гермиона испытала острую тоску оттого, что не чувствовала его ласки, грубой текстуры его мозолистых пальцев, лишь тепло и давление, как сквозь слой ваты. Легкую стайку мурашек заслугами разума, что честно вспоминал, каким это прикосновение должно было быть. Она потеряла так много и даже не хотела представлять, что в перспективе останется от их отношений. Сколь многого она лишила Виктора.       — А что до Уизли, — продолжил он, замирая. В темных глазах на миг полыхнула ярость – худшая, чем Гермионе довелось наблюдать при встрече с Кормаком. Тогда там была примешана ревность, небольшой страх проиграть наглому красавцу. Но сейчас… И десять Кормаков не смогли бы так вывести из себя болгарина, как один долговязый рыжий гриффиндорец с длинным языком. Пальцы стыдливо убрались, скользнув напоследок по ее руке. – Его слова… Он был прав в некотором роде.       Гермионе хотелось протестовать. Даже не зная, что он услышал, она хотела схватить его, встряхнуть за плечи, обнять, целуя в шею, шептать на ухо всякие глупости. Уж чья-чья, но это была точно не его вина. Что он мог сделать? Навязаться силой, запереть безрассудную невесту в замке – а может, выдрать ее из сердца с кровью, выставив вон и попытавшись забыть? Горечь плескалась в собственных глазах, ее наверняка заметил Виктор. Потому что он, устало улыбнувшись, пересел ближе, склоняясь к лицу в заговорщицком шепоте:       — Хорошо, что я не ударил Поттера, — сказал он, гордясь собой. – Чувство вины всегда разит больнее. Иначе бы я так и не узнал, как Уизли предал тебя, этот трусливый рыжий мешок со слизью.       «Ого», — моргнула Гермиона, замечая тщательно подобранный эпитет, и только после этого – сам секрет, что всплыл на поверхность. Который она не осмелилась разделить в тот день с Виктором, несмотря на собственное разбитое сердце. Одни-единственные сутки, за которые Рон потом долго раскаивался и за которые сама Грейнджер, скрепя сердце, его простила – но для Виктора, ее верного рыцаря, это было основанием для смертельной дуэли. В пылу ссоры признание наверняка оказалось для его выдержки последней каплей. Она вздохнула. Собеседник же не разделял ее грусти, подавшись вперед с загадочным выражением лица.       — Знаешь, даже жаль, что твои родители сейчас в Австралии, — сверкнули напротив темные глаза. Виктор склонился к ней, а затем хрипло выдохнул в самое ухо: — Ему бы сейчас пригодился хороший дантист.       Гермиона издала страдальческий низкий стон, задрожав затем от смеха. Тело едва поддавалось, но слабая улыбка все равно заболела на щеках, потому что сопротивляться этому сердитому очарованию было невозможно. Тепло бесстыже разливалось в груди, утешая ее измученную душу. Она и правда была дома.              ***              Ей кое-как удалось расспросить его о самом главном. Да, ее друзья были живы-здоровы и полны планов на новый крестраж, нет, она в них больше не участвует даже советом, и нет, на этом ее связь с фронтом обрывается, Виктор больше рисковать не намерен. Ни самочувствием любимой, ни тайными путями между странами. Слишком много беженцев нуждались в способах отступления из Англии, слишком много убежищ Ордена успело опереться на эту сеть по всей Европе, и слишком малыми ресурсами они располагали, чтобы позволить себе малейшее расточительство. Даже ради ее друзей и победы. Да, Виктор приложил к сети руку, и да, он разъезжал по миру весь ее шестой курс не просто так. Ее скрытный рыцарь, пользуясь репутацией и славой, все это время налаживал международные связи. Он искал среди других спортсменов-иностранцев хороших, надежных людей своим зорким глазом – и у него далеко не всегда это получалось.       Вот что его тогда так выматывало.       Гермиона, слушая его осторожные разъяснения, не могла поверить своим ушам, с каждым новым рассказом стараясь все сильнее тянуться к поверхности. Тянуться к своей паре, желая утешить горе и запоздало воздать хвалы за мужество. Каждый монолог, наполненный историей, отзывался у нее внутри, побуждая сознание приподнять голову, сильнее вдохнуть, барахтаться и барахтаться навстречу, цепляясь за серебристый канат надежды. Последний год они пользовались сквозными зеркалами больше для переклички, занятой и вечно настороженной Гермионе едва удавалось урвать по паре-тройке часов в неделю, и она не позволяла себе тратить их на грусть, стараясь за время праздных разговоров зарядиться теплом, а не растратить остатки сил на споры. И ее партнер, очевидно, делал то же самое. Потому теперь, когда стало понятно, что Гермионе не вернуться на передовую, многие карты оказались вскрыты. И их накопилось немало. Виктор задолго до смерти Дамблдора и по его же просьбе начал собирать информацию, делиться находками с Орденом. Далеко не в одной Великобритании шла борьба. Еще до того, как Пожиратели пришли к власти, политические игры велись по всей Европе, не гнушаясь вовлекать в это дело даже гоблинов, известных своим нейтралитетом. Гоблины поддавались Империусу, все еще были падки на человеческие эмоции — не говоря про великанов, оборотней, вампиров и прочих существ. Но у Грейнджер не было сил переживать за всех. Стоически выдержав неутешительную сводку новостей с международной арены, она вернулась расспросами к насущному. Ее утешило то, что Гарри после потери подруги обещал быть осторожнее. Правда, это все еще был хорошо знакомый ей Гарри. Оставалось надеяться на то, что он по крайней мере не додумается идти дальше в одиночку. «Вряд ли это что-то изменит, — отзывался тогда Виктор. – Он уже потерял мозги всей операции».       После первых неудачных попыток они все-таки пришли к единому мнению. Грейнджер отпустила волнения о друзьях, а болгарин повадился сдабривать циничным юмором свои рассказы, подменяя им утомительный гнев, спасая их обоих от неловких пауз или самого себя от паники, стоило Гермионе зайтись в очередном припадке. Его они выматывали едва ли меньше, чем ее саму. Но оба знали, что разговоры работали. Даже без диагностирующих заклинаний и периодических визитов целителей оба замечали прогресс в слабом шевелении пальцев. В редких членораздельных фразах Гермионы, на которые уходило все меньше сил. Крам предупреждал ее о чрезмерном усердии.       А сам дневал и ночевал в ее комнате, поставив рядом раскладушку.       Зачем, когда мог попросту расширить ее кровать или приказать дому объединить их спальни – оставалось загадкой. Насчет которой у Гермионы была теория, и теория довольно пугающая. Она отчаянно не хотела в нее верить, надеясь, что Виктор всего лишь забывал про возможности магии, а не отдавал ей Долг Жизни «до последней капли», тратя все силы и кровь у алтаря. Да, оба Крама посменно подпитывали разбуженный замок кровавыми ритуалами, и сама мысль об этом, картинка, рисуемая воображением, уже вызывала в Грейнджер ужасающее чувство вины и тошноту до спазмов. Такова была цена за ее шанс на выздоровление. Виктор не соврал ни единым словом, сказав, что ей повезло. Живой замок принимал и отдавал, переливая чистую магию в вены магглорожденной, отгоняя яд от ядра, давая тому время на восстановление и, возможно, даже на борьбу. Если обоим Крамам хватит крови.       Горе было в том, что никто не давал ей четких прогнозов. Магия была связана с душой, душа – с разумом, а тот – с телом. Зелья, что лечили одно, истощали другое, или оказывались недостаточно эффективны, потому прогресс шел слишком медленно, чтобы оправдывать свою цену. Она могла выздороветь полностью или никогда не суметь поднять руку. Проклятый кинжал оказался в распоряжении целителей и самой миссис Крам, вот только даже ей не удалось найти ни антидот к этому яду, ни контрзаклятье. А обратиться к невыразимцам та не могла, ведь и болгарское Министерство, состоявшее изрядной долей из ортодоксальных чистокровк, заразилось сочувствием к борцу за чистоту крови. Благо, пока что это были всего лишь настроения, и никто не предпринимал никаких действий против самого Обланского – но стоит чаше весов склониться, как произойдет цепная реакция. Конечно, Гермионе об этом никто не рассказывал, однако хмурое молчание Виктора в нужных местах говорило не хуже слов. Она знала, что вся семья из-за связи с ней оказалась под прицелом. И кое-как пережила стадию отрицания, приняв заботу. Только вслед за ней пришла фаза неистового рвения оправдать ее, поскорее вырваться из оков собственной неподвижности, а лучше, добраться до волшебной палочки, что маняще лежала на тумбочке у кровати.       Научиться бы еще для начала голову ворочать самой.