Partus. Risus. Mors

Он любил танцевать. Любил больше всего на свете. Обожал. И другие тоже любили. все, на самом деле, любили. Любили до свербящей от преисполнившегося духа грудной клетки, до тихих, мягких улыбок. до жгучих от возвышенных, совсем не мирских чувств слез, ласково стекающих по раскрасневшимся щекам. Легкий, нежный, текучий, словно горный чистый ручей, словно незамысловатая импровизация на сямисэне, он был создан для танца. Все его тело чувствовало, пропускало через себя, будто хлопковая ткань, даже самые тихие ноты — и отвечало, не важно чем, головой, рукой или фалангой мизинца, но отвечало. Отвечало изящно, грациозно, до боли мягко, будто оно — вовсе не тело, не организм, не механизм из костей и мышц, а хрупкий, полупрозрачный лист красивейшего цветка, который колышется от самого маленького дуновения ветра. Да, он чувствовал музыку. В моменты танца он сам становился музыкой — самой красивой, с самыми изящными чертами лица, с маленькой родинкой-точкой под левым глазом музыкой, в которой поселились лишь искренние, живые эмоции по-ребячески невинного существа. Да, он танцевал. Не слишком часто — во всем меру нужно было знать. Но как он танцевал! До жути красиво — ни одна хваленая девка, даже самая красивая и ряженая, не могла и на ри приблизиться к нему. До безумия прекрасно — даже кузнец, полностью отдававшийся труду, не мог не поднять глаз и не подглядеть исподлобья. И тогда, в ту самую ночь, когда последняя искра от тяжелого молотка, упав на каменный пол, в миг исчезла, когда был создан он — верх искусства Гокагэн, он тоже танцевал. В своих привычно белых одеждах жрицы храма, которые так весело колыхались на поднятом людьми ветру, в все ненароком слетающей с головы фате, на которой цвели звезды с незамысловатыми узорами, танцевал хоровод с другими — родными, полюбившимися, дорогими сердцу другими. Танцевал, пока отсветы костра весело играли на его тонкой, похожей на фарфор коже, блестели масляными разводами на черных волосах. Танцевал так, что взгляды каждого вновь были устремлены лишь на него. Танцевал легко, словно лань, еле ступающая по земле, чувственно, словно играющая флейта, нежно, словно пушистое облако. Танцевал с улыбкой, от которой в уголках кошачьих глаз проступили маленькие морщинки. Танцевал, искренне радуясь за него — того, кто выковал меч, коих уже векам не видали. Тогда он был счастлив. искренне. Без капли притворства. Даже малейшей. Да. Счастлив. ** Он больше не танцует. Совсем. Не любит. Ненавидит. И никто больше не любит. Даже он — который вроде понимает, вроде сочувствует — не любит. Говорит — некрасиво. Бесчувственно. Отвратительно. Тело его, слишком тяжелое, дубовое, закостеневшее, словно шарниры слишком сильно закрутили, больше не способно танцевать. Все движения — грузные, нелепые, механические. В них совсем нет легкости, нет эмоции — нет абсолютно никакой, даже самой мерзкой и отвратительной самому себе. Больше нет лани, нет пушистого облака, нет флейты. Есть только тело. Организм. Механизм из каркаса и волокон, лишь напоминающих мышцы. И музыка для него — просто набор звуков, что-то до жути пустое, лишенное всякой цели существования. Тело ее больше не чувствует — стало словно щит, не пропускающий даже ласкового ветерка. Оно не воспринимает. Совсем не воспринимает. Давно выработало совершенный иммунитет. Да, он больше не танцует. и никогда больше не захочет станцевать. Слишком сконцентрирован на другом. На таком другом, что важнее какого-то бессмысленного танца. Что имеет хотя бы какое-то значение. Он даже не улыбается. По-настоящему — совсем не улыбается. Нет причины улыбаться. Никакой. Совсем никакой. Он ничего не чувствует. Абсолютно ничего. Что уж говорить о танцах.