Partus. Risus. Mors

— Такие… красивые, — голос мягкий, тембром похожий на вкус поджаренной фиалковой дыни слышится издалека, словно из-под воды. Кто говорит — не ясно — в памяти совсем ничего не осталось, одни ощущения и чувства редкими обрывками бумаги пролетают в голове. Помнятся только пальцы, длинные, но грубые от работы пальцы, нежно распутывающие сбившиеся шелковые нити, расчесывающие их маленьким, красным с резными цаплями гребнем. Чувствуются только глаза, мягко глядящие на струящиеся по почти девичьим плечам волосы — Длинноватые только. Не хочешь обрезать? Нет, не хочет. Не хочет и никогда не хотел. Все, что дала создательница, мать — тогда вера в мать еще была, принимать жестокую правду не хотелось, хотелось продолжать жить в мире сладких грез, все еще теплилась болезненно трепещущим и угасающим огоньком в сердце — должно быть неизменным. Прямо как вечность. Мать же любит вечность. Она ведь готова на все ради вечности. А он готов на все ради нее. Готов. Как бы больно, как бы горько не было. Как бы сильно плакать не хотелось. Готов. Не зря же говорят: ребенок любит безусловной любовью. Ударят его ладонью сильно, до жгучих слез — прижмется раскрасневшейся щекой к родительскому боку и все дальше будет любить. все равно любить будет. Да, поэтому и не обрезает. Ни за что в жизни не обрежет. Пускай неудобно, пускай путается в тугие колтуны, пускай цепляется за торчащие из стен щепки. Пускай ноги подворачиваются, будто младенец делает свои первые шаги. Пускай. Ни за что не обрежет. Все равно можно заплести в косу. Длинную, по колена косу, из которой от любого движения постоянно будут выбиваться маленькие прядки. Пускай она тоже мешает — тяжелая, бьет нехило по босым ногам — но хотя бы не путается, от нее ноги не подворачиваются. Да и соседям она нравится. Детям особенно — сядут кружком и вкладывают меж шелковых ниточек-волос собранные с полян цветы. — Нет, не хочу, — собственный голос из воспоминаний звучит слишком задорно, слишком весело. будто и не собственный вовсе — чужой. будто давно мертвый человек, погребенный с одной только целью — забыть насовсем, говорит. пальцы скользят по волосам, небрежно перебрасывая их через плечо. они блестят перламутровыми разводами в свете лампадки, визгливо подрагивающей от любого вздоха. Тонкие, дорогие шелковые нити льются, словно спокойная река, по мягким, бледным плечам. ** — Отвратительно, — говорит, словно зубы трутся друг об друга, он. Говорит со скривившимися губами, с прищуренными в отвращении глазами, цвет которых никогда не узнаешь. Говорит прямо над ухом, чуть ли в него — кожа чувствует, как горячий воздух, от которого так несет алкоголем и бог весть знает еще чем, потоками проникает в обычный, холодный. Говорит, пока пальцы грубые, с потрескавшийся кожей и обломанными ногтями, дерут волосы. Дерут беспощадно, дерут так, будто куклу к игре с ребенком готовят. Дерут неясной расческой, которая совсем не помогает, только больше спутывает, только делает больнее. — Я их отрежу. Пусть отрезает. Ему уже все равно. Не для кого больше терпеть эти мерзкие, тяжелые, ломкие волосы, которые, словно щупальца самой ядовитой во всем мире медузы, липнут ко всему, что только можно — к лицу, к одежде, к ногам и рукам. Не для кого больше плести, от злости и раздражения рвя волосы, эту дурацкую косу, которая только и делает, что бьет по ногам На мать теперь ему плевать — прямо как ей на него; здесь уж все у них взаимно. Теперь он ее ненавидит, всем сердцем презирает — от одного воспоминания о женщине с родинкой под помутненными, лишенными всякого блеска глазами хочется рвать ногтями кожу на руках. Теперь-то, наконец, мир треснул — уже давно пришло осознание, что его не любили, не считали достойным еще с самого начала, еще с того момента, как его глаза впервые ослепило от буйства красок реального мира — и рассыпался пепельной пылью, которую сразу унес порыв ледяного ветра Снежной. Соседей больше нет. Тех детей, которые так резво, лишь завидев его, бежали к нему — тоже. Перестали существовать. Больше некому вкладывать в спутавшиеся волосы маленькие яркие цветы. Незачем — дело это лишено всякого смысла, им занимаются лишь бездельники. Да и ему они и вправду мешают, вправду ненавистны. Они, словно голодные до всего змеи, лезут везде — заползают в металлические лотки, цепляются за бутыли, банки и всякого рода шприцы, скальпели и иглодержатели, рассыпаются по всему столу для его экспериментов. Они мешают работать — постоянно приходится поправлять, убирать или завязывать в тугой, больной пучок, чтобы просто не мешали. Они остаются повсюду — он, обычно сидя в каком-то трактире на цокольном этаже, постоянно говорит раздраженно, как находит их, мирно доживающих свой век, под диванами и столешницами. — Делай, что хочешь, — голос собственный звучит устало, тихо, замученно. Слова выговаривать трудно — язык, весь обмякший от действия морфина, почти не двигается, будто отмер, — Мне все равно. С металлического стола берут хирургические ножницы — они, побеспокоенные им, возмущенно лязгают. Руки грубые, постоянно сухие, берут прядь, на которой свет электрической лампы играет масляными разводами, дрожащими от каждого движения. Просто волосы падают на кафель, вырисовывая на белизне глины причудливые узоры.