Partus. Risus. Mors

Он всегда убеждает себя, что ему чужды чувства. Что они бесполезны. Всё же, от них только место, где должно быть сердце, сжимает грубой, сильной рукой еще сильнее, чем обычно. Он убеждает себя, что он выше них. Что он — существо совершенное, которому нет нужды в том, чтобы улыбка скользнула на бледном лице или слеза — горячая, живая — блеснула на раскрасневшейся щеке. Он убеждает себя, что жизнь без них — есть высшая форма существования, которой не смогли достигнуть даже божества. Но он только убеждает себя. Всего лишь убеждает. Пытается создать в голове картину, которой не суждено появиться на холсте даже самого безобразного художника. Уже в который раз. Всё же, иногда ему хочется чего-то. Чего-то почувствовать. Даже несмотря на то, что организм — механизм с идеально выверенными шестеренками — уже надрессирован не позволять эмоциям показать себя, чувствовать и вспоминать. Он никогда не понимает, чего ему хочется. Это что-то — оно — никогда не принимает осознанной формы. В мозге — в вязкой массе, лишь напоминающей настоящий — оно представляется чем-то розоватым, даже персиковым, с некой теплотой обнимающим холодную, похожую на треснувший шунгит душу. Представляется чем-то приятно мокрым, словно пригретая на солнце улитка ползает по руке и оставляет за собой виляющую дорожку слизи. Представляется кисловатым запахом поджаренной фиалковой дыни, которую когда-то так любил тот самый мальчик в белых одеждах жрицы храма и родинкой-точкой под левым глазом — уже давно мертвый, погребенный где-то далеко мальчик. Но оно никогда не представляется чем-то понятным. Ни желанием страсти, ни нуждой в поцелуе, ни мольбой хотя бы мягкого и легкого прикосновения. Только чем-то неопределенным, эфемерным, изменчивым и текучим, словно тот самый дорогой, сиреневатый на цвет мёд, который так старательно собирают пчелы с травы наку. Только тело понимает, что такое — оно. понимает, чувствует, а сказать не может. Пытается передать стеснением в груди, горячностью, непривычно розоватыми щеками и прищуренными, слезящимися от свербящего чувства глазами. но мозг — устройство слишком сложное для понимания простого человека — не осознает, не принимает, не хочет принимать. Наверное, иногда ему хочется тепла. Хочется ласки, какая была совсем давно — когда создательница, мать, еще не разочаровалась, еще гладила его по длинным волосам. Хочется, чтобы он — именно он, обычно безразличный или до безумства раздраженный — взглянул на него не как на свой главный эксперимент, не как на способ сбросить с плеч тяжесть чувств из-за очередной неудачи. Ему хочется, чтобы он провел рукой громоздкой, грубой, с обломанными от работы ногтями по его лицу так нежно, что ноги свело самой мерзкой судорогой. Хочется, чтобы его дыхание, уже не отдающее табаком и алкоголем из ближайшей табачной лавки, опаляло голое плечо каждую ночь, а волосы странного голубого цвета щекотали шею. Хочется, чтобы его губы — обычно сухие, треснувшие в уголках из-за заживо съедающего мороза — коснулись его — вечно живых, здоровых, почти что девичьих. Коснулись мягко, почти незаметно, но до боли, до слез чувственно. Хочется, чтобы его пальцы вечерами с долей язвительности играли на его голой, фарфоровой коже, нахально гладили. Хочется. наверное. О не знает. Не понимает. Всё же, на него всегда смотрят как на расходный материал, как на предмет договора. На нем всего лишь снимают накопившееся за множество дней напряжение. Всё же, его руки — всегда холодные, с кровоподтеками из-за треснувшей на косточках ладони кожи — всего лишь до красных пятен сжимают его лицо, чтобы только посмотреть, правильно ли вставлен глаз. Они всего лишь оттягивают волосы, вынуждая выламывать спину до хруста искусственных, уже несколько раз замененных позвонков — только чтобы сделать его удобным, достаточно податливым для своих безумных идей воспаленного хворью мозга. Всё же, его всегда сбивчивое, с душком импортного арака дыхание, от которого приходится лишь морщить нос, только обжигает плечи, а от прикосновения волос, слипшихся неясными сосульками, все тело вздрагивает как при падучей болезни. Всё же, его губы никогда не целуют — они лишь впиваются, лишь кусают, да так больно, что все краснеет от крови, словно неправильно изготовленной помадой винного цвета небрежно водят по губам. Всё же, его пальцы всегда цепко, словно когти орла, держат бедра с одной только целью — чтобы тело под ним не позволило себе лишний раз рыпаться. И держат настолько цепко, что поутру на коже всегда остаются ровные полоски-царапины. Иногда, лишь иногда — такая редкость, что Царица — Мать всея Снежной, ее человеческое воплощение — улыбается чаще — он может обнять. Чаще всего без какой-либо на то причины — его натура всегда славилась доводящей до безумия переменчивостью и непредсказуемостью — и почти без какого-либо чувства, просто чтобы было. Он даже не обнимает — скорее набрасывает на чужие острые плечи руки, которые в то же мгновение обмякают, безжизненно повиснув. Иногда и может потрепать по волосам, спутывая их в жесткие колтуны. Тоже бесчувственною. Лишь бы было. Да, он — всего лишь кукла. Всего лишь временно незавершенный эксперимент, который когда-нибудь станет феерией человеческого разума. Он всего лишь замена тем девкам-желтобилетницам с Большой Ямской улицы, которые готовы на все ради, даже на великий первородный грех, ради блеска серебряной монеты в карманах их драных юбок. Да, иногда ему все же чего-то хочется.