Бесовской

От него пасёт гарью. Обугленной кожей, тлетворным эфиром, что клубился подле, словно был плащом. И чем ближе он подходил, тем сильнее Альцест сжимал зубы. С каждой их встречей, вокруг Модди вилось всё больше золотых бабочек. Альцест задыхается в пурпурном смоге. Шаги мягкие, не тревожащие пчёл, лёгкие, не вздымающие пыльцы. Оставляют взрастать полевые лилии после себя. Модди ведом своим Богом. Они стоят подле храма. Альцеста мутит. Модди рябит ошибками. Расползается на текстуры отдельными фразами. Словно через фильтр, сильно урезано — Альцест не слышит в его голосе хоть каплю жизни. Механическим, только подающим себя как человеческий, пародирует живую, расслабленную речь. Скованый гнилым железом, передвигается в море кораблём. Бытие Жрецом не лучше театральной марионетки. Ложь выступает пятнами на его выдохах. Мажет свежим маслом сажи по впалым щекам, растекается по коже дальше. Горелыми чернилами пачкает бутоны хризантем. Струится мышьяком откровенность. Мёртвая. Вбирает в себя краски, ломает вокруг ткань пространства. Затекает, ведомая, в половицы и дальше, к ядру. Альцест молчит недвижимый. Околдован отвращением. Модди где-то на дне кокона. Заточённый шелковыми нитями. Альцест не видит. Жрец говорит глухо. Шепчет, не громче самого покорного ветра, с испорченно-белыми искрами на языке, о Боге. Зовёт певуче до сладкого. Гнилым привкусом потчает неверующих. Улыбается искажённо, вольным багровым оскалом. И бабочки липнут к его стылым глазам, облепляют мухами подгнивший кусок сердца. Альцест не хрипит, когда Жрец сжимает шею. Альцест старается найти, где заканчивается клетка. Приём в храме тёплый, дымятся азотом свечи и меж колонн свищет сера. Жрец молчалив. Дёргается изредка на нитках по пляске чьих-то рук, наблюдает за Альцестом около пруда. Свинья подсвечена зелёным. Бультыхается поплавком. Жрец чего-то ждёт. Полы пурпура дёргаются хвостом встревоженной кошки, матово блестят рыбьи глаза. Ищет. Всматривается и скачет недвижимо, разбирая на кости да мясо. Альцест обходит неторопливо. Идёт с морозом на коже к главной фигуре, за разделочный стол, чуть дымящий запёкшейся кровью, по мятым кубкам да рассыпанным горстями пряностям мажет из-под прищуренного взгляда, дальше. Дух перевести останавливается, оборачивается, через выход на тихую воду взглянуть. Чьё-то всплывает тело. Альцест шагает на подиум, только вперёд всем обратясь. На бежизненно-белом фарфоре медленно тлеют крыльями бабочки. Кровавые отпечатки едва искрят золотом. Урны стоят полукругом. Оттеняют тяжёлый резной аналой. Он светится серебристыми прожилками дуба и единственный пышет жизнью в храме янтарём. Словно собой только пытается уловить баланс. Хотя держит такую отвратную книгу. Альцест сглатывает накатившую тошноту. Касается кончиками пальцев кожи и, фантомно, слышит вопль человека и привкус железа на языке. Жрец стоит, заинтересованный. Далеко в центре храма. Страницы — кожа телячья — тёплые чем-то живым. Альцест перелистывает, едва вчитываясь, не смотрит на багровые чернила. Последним, ещё свежим, читает — не он. Альцест оглядывается на Жреца. Видит, тонко улыбается сквозь Модди. Жрец не сможет вытравить такую кипящую бесовщину. Заточить — может быть. Но сможет ли потом собрать хоть часть своих ошмётков в целое, когда Модди выйдет без последствий из радиевой клетки?