Бесовской

Альцест знает какими бывают человеческие пороки лучше многих. Он слышит детей кричащих до разрыва самых чёрствых сердец, полые кости голубок о прутья клетей звенящие, скрипящие колёса везущие кого-то дорогого на шесть футов под землю. Они всегда — не дальше вытянутой руки. И сладкий звон гнилых цветов, что сетью окутал Модди не удивлял. Альцест толкает Неркина, отскакивая, и думает, что именно это столько дней душило. Не чувство нитями всякий раз путавшее разум, но знание ноющее. Что его закажут, именно у него. Альцест вслух попускает жреца бога смерти, пока где-то глубоко в себе, смеётся с на двоих одинаковой небрежности. Жрец снова играет. Кидает на пробу мелочь из закромов, наблюдает. Ведь что ему пустые слова? Ветер. Модди всегда смотрит на действия. Альцест отвечает честностью особой, взаимностью на грани. Колкость кроет громом, придурь усмешкой, обвинениям шире улыбается до злобы зарождающейся всякий раз. И с Модди это — перекидывание горящего мяча. Тягости никогда не испытывал. Тот бросает полностью заряженный маяк, Альцест, словно слышит мелодии Жреца, отходит назад и подначивает. Пышет живостью, в красках каждую оплошность подчёркивает яркой тушью. Не Модди. Жрецу. Альцест хочет верить, что он умеет различать. Неркин вплетается ручьём в их постылое болото. Искрится заряженным шмелём, гогочет.  Вдвоём танцуют по минному полю, разгадывая, какие позиции у шашек Жреца. Оба кличут, что тот — мусор. Смеются, режут своей правдой. Слова, облачённые порывами, колышатся в нулях материй жреца. Альцест не может найти Модди. Может быть, он давно ослеп. Каждый раз, пока глаза открывает — на плато кидает Жрец новые кости. Модди восстаёт всегда с надеждой по краю дрожащей. Бесконечный многогранник катится с костлявой руки, чёрной восьмёркой ударяется о сломленные фигуры и множатся грани. Ветром трещат нули с единицами. Модди в плащ глубже прячется, щетинится, срастись со Жрецом пытается в единое. Не более, чем щепа. Альцест смеётся коротко грустно. На пальцах убитых разгораются когда-то оттлевшие крупицы золота. Жгутся там, где давно отмыта чужая кровь. Жрец молчалив и воняет серной гнилью. Облачённый в трупные ткани, серебрится в безлунной ночи. Воспевается в полых облаках да проклинается в перьях голубок. Горит сизым, невидным, истязающим душу. Словно скоромох с карт, разыгрывает смерти. Скалится чертовским. Хочет рыться в умах двух. Забывает, должно быть, что из троих, никто не слышит агоний, покуда едут убитой колесницей и дороги здесь не больше метафоры. Никто из них не держит верных поводий. Жрец снулой рыбой смотрит куда-то за глаза, тянет на дно знакомой бесовщиной. Неркин толкает в плечо, смеётся, трусливый жрец сбежал. Альцест грустно улыбается. Модди волочит Жреца. Гнилой эфир утекает сквозь трещины.