Согрею (спасу) тебя, обратившись в пепел.
Смерть ощущалась везде. В ледяных объятиях холодного воздуха, проникающего сквозь щели заколоченного окна. В пыльных стенах, впитавших в себя её запах. В тишине полупустой комнатки, где изредка проскальзывал лающий кашель. Как напоминание о том, что здесь ещё есть что-то живое. То, чего пока не коснулась рука Костлявой. Леви чувствовал смерть, но та не хотела забирать его с собой в другой мир. Мир, в котором теперь жила его мама, пока он, свернувшись калачиком, лежал на деревянном полу. Грел себя руками, вслушиваясь в тиканье часов, ещё не пробивших двенадцать. Леви не знал точного времени. Тьма, осевшая в воздухе толстым полотном, не позволяла ему разглядеть стрелок циферблата. Однако бой часов ещё не разнёсся трелью по комнате, разрезая пыль, которую он не видел, но чувствовал внутри. Она проникала сквозь пазухи носа в лёгкие, застилая их. Как беспросветный мрак, вытеснивший из его груди надежду на спасение. Он перевернулся на бок, устремляя взгляд к кровати. Там лежала Кушель, укрытая старым одеялом. Она никогда не пользовалась им, закутывая сына по самый подбородок, приговаривая, что ей не холодно. А потом гладила его по голове, рассказывая сказку перед сном. Руки Кушель всегда были холодными, как ножи, но эта сталь согревала Леви, и он засыпал в тепле. Что-то помогло ему встать, шепнув на ушко: «Иди к ней». Возможно, зов сердца, грохочущего в желании почувствовать материнское тепло. Или же он шёл, чтобы его отнять? По привычке, сотканной временем, подстрекаемой усилиями Кушель. Леви направился к ней, медленно перебирая ногами. Каждый шаг давался с трудом, словно на него надели кандалы. Разве мог не преодолеть этого, раз вынес тяжесть мыслей, обрушившихся на его хрупкие плечи в этой тишине? — Мама, — прошептал Леви, достигнув её. Коснувшись запястья, чуть было не одёрнул руку, — словно лютый ветер пробрался сквозь толщу зимней одежды к самой коже. И тогда Леви понял, почему её руки больше не грели. Солнце погасло. Не то, что дарило тепло людям, живущим где-то над их головами. Угасло солнце Подземного города. И оно, в отличие от истинного, светило только для Леви. Согревало его, сгорая изнутри. Источало свой свет наружу, погружаясь во мрак. Темнота окружала Леви с самого рождения, но не могла его коснуться. Была как неумолимый враг, с которым Кушель вела отчаянную борьбу за будущее сына. Она и была тем солнцем, испустившим предсмертные лучи сегодня утром. Стала холодным солнцем. Леви прикрыл глаза, опустив голову на кровать. Темнота, простирающаяся в прикрытых веках, была утешительнее той, которая встречала его при их раскрытии. И ни одна из них не могла сравниться по силе с той, что скрывалась в трущобах за дверью. Мог поклясться — один шаг за пределы этой комнаты, и он сгинет. Леви чувствовал это, как и то, что не справится в одиночку с грязью этих мест, затеряется в ней. Она заполнит его без остатка, будет течь по венам с кровью, окрасив её в чёрный цвет. Он выходил в город с мамой и, как подсолнух перемещающийся вслед за солнцем на небосклоне, знал, куда ему идти. А теперь? Кто будет озарять путь к дому своим изящным силуэтом, сияющим на контрасте с мглой развалин, именуемых городом? Куда ему, верному собственному свету светлячку, идти? Ведь его холодное солнце больше не светит. — Братишка! — Леви! Раскрыл глаза. Прежняя картина быстро перестроилась в другую. В лес, о котором ему рассказывала мама. Леви помнил, как она расписывала ему красоту этой местности своим нежным голосом. А он удивлённо хлопал глазами, — не верил её словам, — переспрашивая помногу раз одно и тоже. «Неужели лес и правда существует?» — думал тогда Леви. И вот спустя время ответ предстал перед ним многочисленными деревьями, которым, казалось, не было конца. Пышными кронами ярких листьев, шумящих при каждом дуновении ветра, будто нашёптывающих известные лишь им песни и мотивы. Щебетом птиц, треском коры под лапами пробежавшей по ветке белки — только и успел кончик пышного хвоста мелькнуть меж листвы. Ароматом травы, причудливых растений. И Леви глубоко вдыхал запах леса — свежести, вечнозелёной хвои, чего-то настолько же приятного, насколько непонятного и неизвестного — пытаясь наполнить лёгкие до краёв. Не в силах наглядеться, всё всматривался в шелестящую листву, яркие краски, пытаясь разглядеть птицу, щебечущую где-то неподалёку. Была ли она похожа на ту, о которой ему рассказывала мама? Взгляд, полный чистого восторга, любопытства, всё продолжал скользить по чудному окружению, пока не остановился на двух надгробиях. Совсем новые. Ухоженные, без единой трещины на гладкой поверхности, в нескольких метрах от него. Как не заметил раньше? Сияние луны, пробившееся сквозь крону деревьев, позволило рассмотреть имена, запечатлённые в камне на века. Фарлан Чёрч. Изабель Магнолия. Холод вдруг пробежался крупным табуном мурашек по спине. А затем обратился страхом, что сдавил черепушку изнутри, заставляя сорваться с места в надежде оставить надгробные плиты позади. Леви бежал быстро и долго, но всё не мог отыскать выхода из леса. Словно его и не было вовсе. Безуспешно пытаясь отыскать тропинку среди высоких деревьев, он спотыкался о незамеченные кочки и корни, но продолжал бежать. Лёгкие жгло, ему хотелось остановиться хоть на миг, чтобы перевести дух. Но холод давно оставленных позади надгробий всё подгонял, не позволяя замедлить шаг. Время потеряло смысл, замерло или ускорилось — непонятно. Куда не глянешь, так и не сумеешь отыскать ответа. Совы, ухающие в такт сердцу, скажут, что время замерло. А быстротечная река — что ускорилось. Куда он бежит? Усеяна ли дорога камнями впереди, как ночное небо мириадами звёзд? Путь в никуда, который он избрал, приведёт к тупику? Или к пропасти, с которой Леви сорвётся вниз, не разглядев в ночи? Пока Леви думал, где-то там, позади него, обратно зазывали друзья. Знакомые голоса потерялись в порывистых ветрах, принёсших с собой звучание непонятного мотива. Чей-то голос приятной мелодией коснулся слуха Леви. Он звал вдаль, был тёплым, как воспоминания о матери. Светлым, как прощальный луч, за которым Леви последовал. Доверился, позволив этой мелодии притянуть его к себе. Подчинился негласному правилу или неистребимой привычке — идти на свет. С каждым шагом голос рассеивался в его голове, как туман, встретивший Леви спустя пару минут. Непроглядный — протяни руку, и тот исчезнет в прохладной серости, как, наверное, исчезнет и сам Леви. Но он, не дав себе и мгновения на страхи и сомнения, закрыл глаза и сделал шаг вперёд. Уже неважно, что именно ждало его в тумане: спасение или верная погибель. Лишь бы там не было друзей, дышащих ему в спину, мечущих в него проклятия. За то, что оставил их одних под каменными плитами. Под его ногами. Под землёй. Ведь раньше они жили там вместе. Едва оказавшись в серости тумана, Леви почувствовал, как в носу защекотал цветочный аромат, — сладкий и прохладный — наполнивший грудь утренней свежестью. «Может ли запах озарить ночь?» Леви не знал. Но думал, что это возможно, раз в следующую секунду по закрытым векам ударил яркий свет. — …цветы не выбирают, где им расти. И всё пропало. Прохладные нотки вылетели свистом из его груди. А эхо пронесло в голове первую различимую фразу из той песни, которая вывела Леви в реальный мир. Он резко открыл глаза, вернувшись в свою комнату на судорожном выдохе. Не в такую холодную, как в его сне. Не пропитанную запахом смерти его близких.24 марта, 843 год, Подземный город.
— Убить одного торговца, — сказал Леви, громыхнув стулом. — Но, братишка!.. Изабель не успела договорить — Леви прошёл мимо неё, взглядом призывая к молчанию. В зелёных глазах Магнолии увидел страх. Проигнорировал это, достигнув шкафа, дверцы которого распахнулись в обе стороны со скрипом, заглушая раздражённое: — Или вы хотите гнить здесь дальше? Под землёй, как в моём сне — не договорил. Нож, который он хранил в шкафу, лёг в руку. Друзья не раскрыли рта, пока Леви не вернулся на прежнее место, без промедлений принявшись начищать оружие до скрипа. Так, чтобы в отблеске режущей стали видеть свои глаза — такие же холодные, как лезвие, обжигающее руку морозом. Но этот холод мог согреть призрачную мечту выбраться на поверхность. Тёмная рукоять вдруг стала тяжелее, когда Фарлан сказал: — Мы не убийцы. Разве могут ими не стать, живя здесь? Хотел спросить, но кинул сухой ответ, ясно дающий понять свой настрой: — Я пойду один. [Я стану им ради вас] Подземный город был помойкой, где жили люди, которых государство считало мусором. Отбросами, не достойными лучшей жизни. Теми, кого можно было закинуть без раздумий в ад, чтобы они расплачивались за грехи. Вот только за чьи, если жили там с рождения? Не успевшие разразиться в первом крике, обратились в жителей Преисподнии по воле кого-то свыше. Тех, кто жил над их головами. За стеной, которую они называли небом. Их небо было под ногами жителей Митры, не отказывающих себе ни в чём. Они устраивали балы и разные застолья, приглашая гостей в свои особняки, пока обитатели трущоб голодали в своих домишках. Или на улице. И как тут не согрешить, если это единственный путь, ведущий в рай? — Леви… — Я всё сказал. Некоторые, смирившись со своей участью, просто жили. Насколько это было возможно, пока другие собирали деньги для того, чтобы провести хотя бы остаток жизни там, на поверхности. Первые насмехались над вторыми — будешь работать по гроб жизни и снова вернёшься к нам, под землю. Вторые осуждали первых — тогда продолжай гнить здесь дальше, отребье. Так и начинались словесные перепалки двух сторон с разными взглядами на жизнь и то, как она должна протекать. Это была редкость, инициаторами чаще всего были те, кто складывал руки в бездействии. В ожидании своего часа они тешили себя разговорами и драками. Создавали иллюзию новых красок в серости дней, в суровости той жизни, которую им избрали другие. На улицах города люди погибали внезапно. От болезни или же их убивали те, кто был готов замарать руки чужой кровью за других. За плату, ради которой Леви решил пойти на это дело впервые сегодняшней ночью. Леви уже убивал людей. Но сердце всё равно сжималось под тяжестью своего будущего поступка. Она поселилась в груди в тот день, когда он принял заказ на убийство человека, о котором толком-то и не знал ничего. Торговца, который ему, в отличии от бандитов, напавших на него в детстве, не сделал ничего дурного. Убить обидчика не так страшно, когда находишься в роли жертвы. Страшно от того, что из жертвы превратишься в палача. Того, кто отныне будет пачкать руки кровью не для того, чтобы защитить себя или уберечь близких, а заработать. Пытаясь оправдать себя хотя бы на мгновение, мысленно шепча о том, что в некотором смысле и теперь чужие жизни будут отняты для того, чтобы уберечь и защитить их собственные, Леви чувствовал отвращение и горечь, осевшую на кончике языка. Но он не мог поступить иначе. Не здесь, не в этой темноте и холоде Подземного города. Не здесь, в месте, где любая проявленная слабость могла стоить жизни. Его близких. Липкое воспоминание о кошмаре лизнуло холодом спину. Леви не был суеверным и не верил в силы свыше, которые могли послать ему этот сон, как видение о будущем. Однако сон напомнил ему о том, что нужно выбираться отсюда как можно скорее. В месте, где кишели преступность и разбой, могло случится что угодно и с кем угодно. Никто не исключал возможности, что это не коснётся его друзей. Уже коснулось. — Братишка… Он посмотрел на Изабель и стиснул челюсть, окинув взглядом её волосы. Взлохмаченные, собранные в два неопрятных хвостика. Рыжие, короче, чем неделю назад. Друзья сели напротив, смотрели с улыбкой, словно слова Фарлана станут предвестником добра и мира: — Мы пойдём с тобой. [Мы тоже станем ими ради тебя] Уголок рта Леви рванул вверх, и он кивнул. Вместе они смогут выбраться отсюда и увидеть ясное небо. Однажды они согреются лучами солнца. Но он всю жизнь будет тосковать по тому, что, увы, больше не греет его душу. По холодному солнцу, истратившему своё тепло во имя него.