Мне только-только исполнилось одиннадцать, когда произошла трагедия.
По обыкновению я гулял в полном одиночестве и, выйдя из магазина, где купил себе маленькую упаковочку сока и нам с мамой булочки к чаю, направился домой. Дорога была близкая: мне оставалось перейти дорогу, как вдруг из-за угла показался грузовик. На бешеной скорости он нёсся прямо на меня и не мог остановиться; я же замер, смотря на лицо побледневшего водителя, и не мог двинуться с места. Со стороны послышался пронзительный крик: мама, сердцем почуявшая опасность, побежала ко мне. Я ощутил толчок в груди и...
Всё было как в тумане. В глазах всё покраснело, и я закричал, раздирая горло. Помню свои окровавленные руки, когда я на четвереньках стоял перед бездыханным телом, чья голова была раздавлена грузовиком; помню мозги, превратившиеся в лепёшку и выглядывающие из-под осколков черепа и липких волос; помню отдалённые сирены скорой и полиции; помню голоса любопытных и ужаснувшихся людей, столпившихся вокруг меня и мамы; помню, как я обнимал маму и кричал, умоляя её проснуться.
...Прошли похороны.
Гости разошлись, и один я остался у могилы, оплакивая чудовищное убийство самого родного мне человека. Отец даже не соизволил явиться, за что я его всевозможно проклинал, а «папу», тоже не пришедшего утешить меня и попрощаться с мамой, презирал за открывшееся малодушие. Но больше всего я ненавидел себя – главного преступника, монстра, что убил собственную маму. Я готов был умереть сам, готов был растерзать себе грудь, лишь бы мама была жива и невредима.
– Мама! Мама! – рыдал я, но мама больше не проснётся. Она больше не могла обнять меня, утешить, поцеловать и сказать, что любит, нет; она лежала глубоко под землёй и спала вечным, надеюсь, хорошим сном.
После случившегося меня приютили в маленьком городке бабушка с дедушкой, и тогда жизнь моя стала напоминать самый настоящий Ад. Я всегда для них был обузой с музыкальной шкатулкой, странным ребёнком, умственно-отсталым, оттого они со мной редко общались, даже когда мама ещё была жива. Да и после её смерти ничего не изменилось: они считали меня чудаком и монстром, убившем их драгоценное чадо.
Если мама просто не умела выражать своих эмоций, то дед просто был холоден ко мне, молчаливо ненавидя меня за смерть его дочери. Бабушка ещё более-менее общалась со мной, но также не могла простить меня за произошедшее и постоянно припоминала мне, что я – убийца, у которого нет чувства стыда, а стыд у меня был.
О, как я ненавидел себя, как презирал! Каждый день перед сном я, захлёбываясь в слезах, молился, прося Господа о прощении, умоляя вернуть мне то, что он так жестоко отнял у меня, но молитвы ничего не могли повернуть время вспять. Я не понимал, за что мне такое тяжкое бремя, и до сих пор не могу понять, за что меня так жестоко наказали.
Что до музыкальных шкатулок, то мой телефон бабушка разбила в припадке истерии, а мадонну я надёжно и бережно прятал от них в коробке под кроватью. Так наступило время тишины, которую я долго не мог выносить. Вскоре я стал таскать коробку в школу и на переменах прятался в каком-нибудь углу, заводил и слушал мою шкатулку, наблюдал за танцем моей мадонны и тихо плакал. Никто, к счастью, не обращал на меня внимания.
И так каждый день: холод, ссора, школа, одиночество, возвращение в Ад и опять по кругу холод, ссора и одиночество. Я больше не ходил в музыкальную школу, не выходил гулять, не играл и ни с кем не общался, что постепенно сводило меня с ума. Мысли о смерти мамы никогда не покидали меня, бродя за мной следом, как чудовище преследует свою жертву.
Единственным моим утешением была мадонна, о которой я постоянно думал, заглушая «монстра», но я не мог заводить шкатулку и слушать её всякий раз, когда мне становилось плохо, потому приходилось перебарывать себя и представлять музыку в своей голове. В моём воображении, куда я постоянно погружался, как только начинал утопать в самоистязании, мама была жива и наблюдала за тем, как на сцене я играю на пианино, а моя мадонна танцует под светом прожекторов и поёт своим ласковым голосочком в дуэте с мамой:
Глаза закрой и думай о хорошем...
Я знаю как это непросто
Знаешь, мы с тобой чем-то похожи...
Но простить себя – это возможно.
Ты одинок, и я одинока тоже...
О прошлом думай осторожно.
И каждый раз я просыпался от крика бабушки, которая ругала меня за то, что я сплю, а не помогаю ей с уборкой. И тогда, уставший, я начинал уборку, думая о моей мадонне, а затем ещё более измотанный ложился спать, но воспоминания о трагедии душили мой разум и не давали уснуть. Наконец погружаясь в сон, я молился, чтобы мне не приснился очередной кошмар, и был спокоен, когда меня навещал хороший сон, где я ем с мамой булочки и мы вместе слушаем пение моей мадонны.
«Я тебя люблю», – говорит она, целует меня в лоб и гладит по голове, а я бросаюсь ей в объятия и плачу от радости, что она, живая, здесь, рядом со мной, а не глубоко под землёй! Но это всё сон, обычный сон.
Просыпаясь, я долго плакал и не мог успокоиться. Молитвы не помогали, мысли о мадонне ослабевали, и я встречался лицом к лицу со своим главным страхом – виной. Боль давила на мою грудь, заменяя сердце на камень, от чего становилось тягостно и до безумия страшно. Около часа с утра я не мог двигаться и лежал, смотря в потолок и видя перед собой чёрную тень, принимавшее обличие зло ухмыляющейся мамы: она корила меня за свою смерть и напоминала, что именно я должен был умереть вместо неё.
Когда всё проходило, я просыпался и начинал собираться в школу, обязательно беря с собой мою мадонну. В школу я ходил с частичным удовольствием: от усталости и одиночества мне не хотелось туда идти, но мысль о том, что я смогу послушать мадонну, держали меня на плаву.
