***
Томми встает и идет на кухню. Уилбур заваривает кофе: он это слышит еще до того, как проходит через дверной проем. Точно также Уилбур слышит и его шаги. В этом Томми уверен. — Доброе утро, Томс, — устало говорит ему он. Видимо, он еще не ложился спать, так и не убаюканный Леди Смерть под ночь, вынужденный бодрствовать и не понимать, за что он так провинился. Леди Смерть укладывает своих «детей» спать. Она благородна и честна с ними. Но иногда она позволяет себе игнорировать своих воспитанников, подавая им знаки и другие свои благословения. Леди Смерть направляет. Она учит и вдохновляет. Но все, что хотел знать о ней Уилбур — это то, чем он заслужил это. Он не верит в нее, хотя и не отрицает факт ее существования. Он знает это. И даже… в какой-то мере признает это. Просто… просто он не совсем согласен с этим. Хотя его борьба выглядела довольно слабой со стороны. Томми знал наверняка: тот слышал голос своей матери в ушах добрую половину ночи. Вторую половину ночи он, наверняка пытался убедить себя в том, что он это могло быть реальным. Что был шанс… однако галлюцинации жестоки. Или, может быть, Уилбур провел весьма спокойную ночь в одиночестве, выпивая непонятные коктейли, делая их из того, что было дома. Спокойная ночь весьма относительна для других в его понятии. Потому что в это время его могли сжигать собственные мысли, которые не нашли пристанища в голове у других людей. Тогда, Томми так думалось, Уилби, должно быть, ощущал себя полнейшей свалкой. Мусор, осколки и пепел на ветру. Меланхолично и ужасно до такой степени, что даже романтизировать это состояние уже не представлялось возможным. — Доброе, Уилби. Сможешь меня сегодня подвести? И, кстати, у тебя в волосах жвачка, а футболка вся в кофе. — Спасибо, что сказал, — усмехается Уилбур. Усмешка это не со зла, а из чистой благодарности, потому что он знает о том, что ничего не видит в такие моменты. Ранее заданный вопрос — риторический. И не потому, что зачастую именно Уилбур подвозил Томми в церковь на утреннюю службу. И не потому, что тот даже не ложился в то раннее время, когда просыпался Томми (то было утро пятницы — единственный день, когда Томми вставал так рано). Но это было причиной. И не потому, что Томми уже привык к тому, что его подвозит Уилбур и предпочитал добираться туда именно с ним. Хотя это имело значение. А потому, что Томми попросил, значит, на то были причины. Значит, что-то повлияло на то, что они оказались в этой ситуации. И не смотря на то, что Уилбур мог отказаться, и они бы друг друга поняли, вопрос все равно оставался риторическим. Цикл. — Конечно, — соглашается он. И Томми видит уставший блеск в его глазах. Сейчас Уилбур даже не похож на его брата — он больше смахивает на отца. Но не на Фила. Фил может являться их отцом, и Томми воспринимает его как отца, однако в некоторые моменты ему казалось, что Уилбур был избран Всея Отцом Сего Дома. В нем сквозили искренние страдания и смирение от усталости, дарованной ему Леди Смерть, которые были просто восхитительными. Томми гордился своим «братом». Томми видел в нем рабочую силу изящных рук без мозолей и истинное превосходство сумасшедшего ума. Уилбур показывал свой бурный нрав, но при этом старался его скрыть за очередной сигаретой, вымученной улыбкой и чуть увлажненными блеском губами, не скрывающими свою сухость. Уилбур не просто мученик. Он — юношество отцовщины и усталость, достойная старика. В его волосах седые пряди, и иногда Томми кажется, что это не подарок Леди Смерть, а проявление Сущего Начала Отеческого, зарожденного в самом Уилбуре. Они не завтракают: Уилбура вырвет, если он съест что-то после бессонной ночи, а Томми не любил есть в такие дни. Так бы он, наверное, попросил бы Уилбура приготовить ему что-нибудь до ужаса сладкое и приторное, и они сидели бы вдвоем в тишине всего мира, пока Томми поедал блинчики с медом, шоколадом, сгущенкой и маршмэллоу одновременно, а Уилбур бы курил, стараясь не выдыхать в его сторону, что, впрочем, было бесполезно. Но так он немного успокаивал свою совесть. А затем садятся в машину. Томми не пристегивается. Уилбур ему не говорит об этом. Лишь что-то бормочет в духе «в случае чего, если нас остановят, оправдываться сам будешь, гремлин». А Томми спокойно принимает это. Им всем всегда требуется оправдание. Иррациональным поступкам. Брошенным вскользь словам. Ножам, скрытым не только по всём углам их дома, но и напиханным повсюду в машине. — Включишь что-нибудь? — просит он Уилбура, надеясь услышать какую-нибудь мелодию, которая заглушит его мысли. Их мысли. И Уилбур, на мгновение поворачиваясь к нему (Томми сидел на заднем сидении, не смотря на то, что ему было тринадцать лет. Раньше он стремился к тому, чтобы попасть на переднее сидение, однако со временем ему это стало неинтересно), ухмыляется, уже будучи вовлечённым в их отношения. «Вот он… брат», — понимает Томми, удовлетворённо кивая своим мыслям. И звучит какая-то мелодия. Томми не знает название этой песни. Хоть убейте, но обычно в машине ты никогда не знаешь, какая музыка играет. Особенно, если ставишь ее не ты. И потом, даже если тебе очень понравилась песня, ты никогда, ни за что в жизни, не сможешь ее найти. В этом, в каком-то смысле, и заключается вся прелесть музыки, звучащей в машине. По крайней мере, Томми в это верит. Уилбур, стараясь избавиться от утренней липкой неловкости, напевает себе под нос. Не смотря на то, что неловкости как таковой и нет. Он просто воображает ее себе, стараясь скрыться ото всех. В том числе и от себя. Томми не возражает против этого. — Как обычно подождать, или сам домой пойдешь? — спрашивает его Уилбур, когда они уже подъезжают. Томми смотрит нечитаемым взглядом в окно, стараясь найти там что-то… что могло бы дать ему ответ. Иногда он приезжал вместе с Уилбуром, а после тот уезжал куда-то (никто не знал куда, даже не интересовался, потому что ответа не будет), и он добирался домой один, пешком. Минут двадцать пять ему нужно было идти, но обычно это время умножалось на два. С его-то желанием ходить долго, основательно, гулять и забредать туда, куда в обычное время он бы не полез. В этот раз… он не знает. Когда машина останавливается, он слышит только удары плуга — рядом с церковью, на окраине города находится поле. Конечно, сейчас нет никаких чернорабочих, нет и надобности в ручной прополке. Но Томми чувствует фантомность, он чувствует окружение. Возможно, такой эффект достигается благодаря Уилбуру, что находится рядом. Тот — настоящий фантом, рожденный сиреной. В этом Томми уверен. — Забери меня после, — наконец, говорит он, наслушавшись вдоволь этих ритмичных ударов. — Но только если будешь готов дальше отправиться в приключение, — заканчивает он с гаденькой ухмылочкой. Он не демон, однако, его семья думает иначе. И она потакает ему. — Приключение… да, приключение, Томс, разумеется, — бормочет Уилбур чуть ли не себе под нос — Томми его еле услышал — отводя глаза. «Приключение» означает то, что Томми захочет посетить по дороге домой еще более новую, другую дорогу, которая поведет не домой, хотя и закончится там. Не все же ему плутать в одиночку пешком, чтобы разгрузить свои вечные мысли? Выходя из машины, Томми обнимает Уилбура, шепча ему что-то про то, что он его любит. Уилбур рассеяно смотрит вслед его стремительной фигурке, мчащейся в сторону церкви. Церковь была… под стать Прайму. Находилась на окраине их небольшого городка, была аутентичной и никогда не устраивала никаких ярких празднований. Не позволяла себе эта церковь и ажиотажа. Не была она на слуху. Лишь знали ее за прихожан ее, но никогда за внешний мир или за конфликты. И вера неслась далеко, потому что верой и Прайма, и этой церкви были люди. Томми боится услышать здесь удары топора. Он знает, что ни древесные брусья, ни старые витражные стекла, ни священные книги не смогут пережить силу топора, как-то случилось с его прошлым. Но Томми приходится постоянно напоминать себе о том, что на самом деле он не забоится услышать здесь удары топора. Потому что топор не сможет разбить веру людей. Потому что они, объединенные Праймом, не одиноки в своей вере. И ни одному существу не перерубить топором их всех. Потому что всеобщая вера разобьет это вражеское «нечто». Возможно, не сразу. Возможно, с потерями. Но вера сохраниться. Или переработается, сохраняясь. Поэтому ему не нужно бояться. Ему нужно верить. И Томми входит в церковь с полной уверенностью в том, что даже если он и услышит звон холодного металла — он сможет сохранить эту веру. (Но он все равно боится… если не ударов топора, то своего неверия).***
Пятничная служба еще даже не началась, а Томми стоит здесь в одиночестве, между скамьями, смотря на пустой алтарь. Здесь нет никого. Вообще никого. Церковь открыта всегда — ей не нужны те, кто будут открывать ее. Но есть те, кто будут нуждаться в месте веры в разное время суток. Церкви не нужны охранники. Никто не сможет украсть самое ценное, что там есть — мольбу, присутствие Бога и его общение. И ей не нужны работники, уборщики, служители, которым за это платят, или которые клянутся быть здесь вечность. Потому что сами прихожане — это все, что есть в этом месте. Томми знает то, что тут есть чувак по имени Эрет, обычно проводящий служения для тех, кому это надо. Зачастую именно он совершает там богослужение в пятничное утро. Томми также знает о том, что Эрет любит носить красивые платья, что он ладит с Ники, что он слеп. Томми знает то, что Ники любит сажать цветы возле церкви, что ее руки иногда устают от мозолей, потому, что она в очередной раз пыталась стереть какое-то ужасное пятно в каком-то уголке, которое даже никто не видит. И не только они, но и другие люди делают тут все, что надо и что они хотят сделать ради сохранения места, где есть их вера, не пытаясь следовать общепринятым правилам, согласно которым следуют другие религии или другие церкви, возведенные во имя Прайма. Это не означает то, что другие понимают веру неправильно. Это не означает то, что они верят неправильно. Это означает то, что они все разные… что они ищут в вере что-то разное. И Томми подходит именно это. Именно эти размышления о вере. Именно эти люди. Именно эта церковь. Потому что здесь он чувствует силы бороться со страхом топора мира. «Не делай жестов ради того, чтобы Бог заметил тебя. Делай то, о чем потом ты сможешь поговорить с Богом, когда ты посчитаешь это нужным. И тогда он ответит». Однажды, когда Томми пришел также рано, он застал там Эрета, измученного, но воодушевленного своей легкой печалью, чтобы услышать следующее: «Ты словно солнце, восходящее раньше всех и уходящее после всех, потому, что кроме него, ничего и не существует. И… это потрясающе, Томми», — сказал тот ему, улыбаясь мягкой улыбкой. В то раннее утро Томми впервые видел его без очков. За стеклами оказались скрыты белесые глаза — Эрет был слеп, однако он видел больше, чем некоторые зрячие. Сегодня Томми просто сидит на скамейке, тупо смотря вперед. Он бодр и свеж, но ему хочется сказать, что это не так. Видимо, сегодня утром он посвящен сомнениям. И он не хочет разговаривать с Богом, он хочет высказаться ему. Ветвь его веры направлена на свободное общение с Богом. Ветвь его веры подразумевает в себе то, что не нужно что-то делать ради веры, нужно лишь… верить. Если душа требует обрядов — то их нужно проводить согласно канонам «Священно писания», иногда внося правки, которые покажут искренность души молящего. И он это делает, напевая тихонько себе под нос, и думая… обо всем. В конечном счете, он возносит свою мольбу здесь, Томми сидит, думает, встречает Эрета, с которым тепло здоровается, стараясь не думать о том, что он сомневается в тепле своих слов. Дабы сохранить верность всяческих слов, Эрет здоровается в ответ, готовясь к службе. Официально у нее нет точного время начала, потому что все, кому надо, подтягиваются в нужное конкретно им время, но они знают, когда именно можно здесь застать Эрета. И вознеся не мольбу, а жалость свою, как цветы «на развес», Закрывая глаза, он не слышит своего дыхания. Зато явственно слышит удары топора. И он говорит именно об этом, сжимая свои руки в молитвенном жесте, «слыша», как смотрит на него Эрет. Тот не вмешивается. Просто тот всегда дает знать о том, что он рядом. Он говорит с Богом, существуя в месте, подобному самому реальному из снов, Некоторые говорят о том, что его вера настолько сильна, что он способен ей делиться. И жалоба будет услышана так же, как и примет Он молитву в случае чего, Другие о том, что Эрет сам чертовски не знает, во что верить и как именно, а от того и старается соблюдать как можно больше канонических религиозных правил, говоря всем о том, что направление их веры — революционное, и поэтому свободное. И люди правильны в любой вере, но они верят так, чтобы другая вера показалось неправильной, «В революционном направлении религии Прайма есть только вера в Прайма, знание того, что он ответит и Священное Писание». Разделение должно существовать, иначе не будет того, что тебе может предложить эта вера, Нужно сравнение, И Томми открывает свои глаза, находя свой покой. Он знает, что Прайм услышал его. Исцеление. Он подходит к Эрету, наблюдает за его приготовлениями. Помогает ему принести верные фолианты, написанные шрифтом Брайля. И именно он решает свою судьбу дальше, не дожидаясь начала службы, и, уходя, прощаясь с Эретом. На входе он сталкивается с Ранбу, приветствуя его. А после идет к чуть ли не единственному дереву в округе, которое находится рядом с полем. Возле него стоит Уилбур. Он курит, выглядя до ужаса рассеянным. Но Томми прощает ему это. — Эй, Большой человек! Поехали! — кричит он, отойдя немного от церкви, подзывая его к себе. В ответ Уилбур замирает на пару секунд, осмысливая то, что прокричал Томми. Потом он кивает, спокойным шагом подходя к нему. Они вместе направляются к машине, каждый думает о своем. Уилбур никогда не интересовался религией Томми, а в ответ Томми никогда не интересовался тем, что тот делает в те дни, когда исчезает из дома. Но причины у них разные: Уилбур просто не интересовался ответом Томми, а Томми никогда не получит свой ответ. В машине снова звучит музыка, пока они наворачивают несколько миль по районам их небольшого городка. Они шутят, веселятся по полной. Уилбур пропускает пару красных сигналов светофора, а Томми закидывает ноги на переднее сидение, громко рассказывая о том, как совсем недавно они зарубились с Ранбу и Таббо в Майнкрафт, где первый в очередной раз забыл пароль от своей учетки. Останавливаясь у магазина, Томми тянет Уилбура за руку, подзывая того наклониться. — Купи мне нож и банку газировки, — тихо, как будто это секрет, шепчет Томми ему в ухо, чувствуя, как легкая щетина Уилбура колет ему щеку, поскольку он прижался к своему брату крепко-крепко, чтобы не услышал никто. Даже Прайм. — Хорошо, — таким же шепотом отвечает Уилбур, высвобождаясь из хватки Томми и гладя того по голове. Не то чтобы Томми не смог бы взять все это сам. Просто он знает, что, скорее всего, ему не продадут нож. А еще он знает о главном правиле всех планов и предосторожностей: «хочешь рассмешить Богов — расскажи им о своем плане». Совсем скоро он снова прижимается к телу Уилбура, чувствуя, как его пальцы сами нащупывают рукоять ножа, проскальзывая и изворачиваясь таким образом, чтобы знание о том, что нож у Томми, осталось между ними обоими. И он благодарит Уилбура за это. И он знает о том, что Уилбур догадывается, зачем ему это.***
Дома он пьет газировку словно алкоголь, представляя, что это алкоголь. Потому что так он становится ближе к взрослым. Ближе к Уилбуру. Он воображает, что от нее он сходит с ума. Как Уилбур. Смотря на него, он не видит усталость, он видит силу в желании покоя и отдыха. Чтобы быть таким же, чтобы желать этого, ему нужно сначала пострадать таким же образом, как и он. Но он совершенно точно не боготворит своего старшего брата. Потому что он держит в руках нож, зная, для чего он нужен. «Если ты не уверен в чем-то, что является верным, то заставь себя поверить в то, что ты сможешь избавиться от того, в чем не уверен раньше, чем оно заставит себя усомниться. Прежде, чем ты услышишь удары топором, прорежь тишину звоном ножа». И прорежет топор мира мир во всем мире, И возникнет новое писание священное на рассвете в мире том, Тогда-то расскажет новый служитель о падении церкви, Воздвигнув новую, рубя древо для нее топором.