Призрак Кальмарского замка

— Дяденька Кочедыжник, погоди! Дяденька, не убегай! Он ни капельки не опасный, честно! — орал Бадан, но Кочедыжник не слушал. Крестясь и матерясь, он промчался по двору, безболезненно натыкаясь на ветки и обломки колонн, и наконец скрылся во мраке. — Наверное, не надо его догонять, — сказал Ирис. — Наверное, — философски согласился Бадан. — Дядьке Кочедыжнику нужно побыть наедине с собой, всё осознать и вообще. Ирис хотел уже согласиться, но тут Бадан договорил: — Не каждый день встречаешь призрака. — Дурак, — буркнул Ирис. — Дурак, — радостно согласился Бадан, — но ты меня всё равно любишь. — Неправда! — возразил Ирис. — Любишь, любишь, — заверил его Бадан. — И будешь скучать, когда упокоишь. — Сам-то! — надулся Ирис. — А я не буду, — вздохнул Бадан. — Упокоенные не скучают, это слишком живое чувство. Вдохновляет, знаешь, на всякие поступки. — Ну вот, сейчас будет очередная история про Циннию, — закатил глаза Ирис, но Бадан лишь грустно покачал головой. Ночь снова стала очень тихой, только потрескивал факел да стрекотали какие-то букашки. — Пойдём искать цепочку, — уныло сказал Ирис. — Пойдём, — без энтузиазма согласился Бадан. — Она, наверное, в том горшке, в котором твоя голова. — Наверное. Оба вздохнули и молча двинулись в оранжерею. Ирис был вроде бы морально готов, но заросшая мхом каменная оранжерея всё равно произвела на него тяжёлое впечатление. Горшки там стояли повсюду, и в любом из них могла быть голова. — Не переживай, — сказал Бадан, — её достали и похоронили вместе с телом, иначе я бы не упокоился. Ирис промолчал. Лучше бы Бадан привычно паясничал, засовывался в горшки и кривлялся! Но нет, Бадан подошёл к делу крайне серьёзно. Он внимательно осмотрел все горшки и наконец сказал: — Вон тот. Ирис сглотнул и подошёл поближе. Горшок был большой и вычурный, с лепниной, которая от времени частично осыпалась, но ещё хранила следы позолоты. — Смелее, головы там нет, — сказал Бадан. — Но она там была, — с нажимом возразил Ирис. — Ничего, вымоешь потом руки. Ирис промолчал. Он чувствовал вовсе не брезгливость, а что-то другое, что заставляло сердце болезненно сжиматься и впивалось колючками в горло. — Ну же, — сказал Бадан. — Скоро избавишься от меня и пойдёшь домой к маме и папе. Или в монастырь к брату Олеандру, если пожелаешь. Ирис рвано вздохнул. — Ты чего? — спросил Бадан. — Ничего. Ирис снова посмотрел на горшок, но заставить себя к нему прикоснуться не смог. Какая же скотина этот Гелихризум! — Э-эй, — позвал Бадан и нетерпеливо пощёлкал пальцами у Ириса перед носом. — Я, может, не хочу тебя упокаивать среди ночи, — буркнул Ирис. — Мало ли кто тут ещё водится, а я один буду. — Ну, подождём до утра, — легко согласился Бадан, и Ирис наконец решился, набрал в лёгкие побольше воздуха, зажмурился и сунул руку в горшок. Тот был наполовину наполнен сухими листьями и старой, иссохшей до состояния праха землёй. Черепа, к несказанному облегчению Ириса, не было — и цепочки, кажется, тоже. — Нету, — сказал Ирис, но Бадан возразил: — Разуй глаза! Вон же она. Ирис послушно разлепил глаза и увидел у самой стенки горшка присыпанные землёй звенья цепочки. — Есть… — Есть, — подтвердил Бадан. Ирис осторожно вынул цепочку из горшка и сдул с неё пыль. — Даже почти не потускнела, — сказал Бадан и потянулся, замер кончиком пальца над самым крестиком. — Красивая, — вздохнул Ирис, а потом зажмурился и заговорил: — Благодарю Тебя, Господи… — Стой, стой! — перебил его Бадан. — А как же ты потом один? Давай до утра подождём! — Лучше сразу, — упрямо поджал губы Ирис. — Ну, раз тебе так невыносима моя компания… Невыносимой была не компания, а мысль о растянутом прощании, но этого Ирис не сказал, а поднял над головой цепочку: — Благодарю Тебя, Господи, ниспошли покой душам праведников и грешников, преставившихся на конюшне возле стойла кобылы Александры, во имя Линнея и Ботаники, аминь… Да как так-то? Ты чего не упокоился? Бадан виновато пожал плечами.