***
– Мы до сих пор не дали болезни название, – размышляла Ребекка, постукивая каблуком по полу. – Меня, честно сказать, завораживает эта особенность с ходьбой… Может, так и назовём – «ходучка»? – Угу. Стенли стоял у стены, запрокинув голову. – Должна признать, Стенли, ты, – в бешеном ритме карантина они перешли на «ты», – либо большой придурок, либо действительно опытный доктор. Ты вообще не реагируешь на происходящее! В ответ Кипс резко наклонился и в следующее мгновение залил рвотой пол кабинета. Бесс застыла с открытым ртом, но молчала. Эндокринолог сел на корточки, закрыл лицо руками и не то заплакал, не то засмеялся. – Вот так я не реагирую! – наконец выпалил он. День спустя Стенли начал ходить. Ребекке Амварт пришлось сделать первое в жизни вскрытие. Желудок Стенли был в ужаснейшем состоянии, наросты перешли с внутренних стенок на стенки кишечника и пищевода. Стенли Кипс болел уже очень, очень давно. Кажется, Ребекка нашла нулевого пациента. Всё действительно вставало на свои места: после осмотра Стенли у Толли начался кашель, а нога Весты покрылась синяками. Брошенная впопыхах фраза «В городе было спокойно, пока Вы не приехали» оказалась пророческой. У Ребекки не хватало никаких слов, чтобы описать ненависть к этому… нет, даже это слово подобрать было невозможно. Как ни ругала Ребекка своего безответственного помощника, она осталась без второй пары рук в тот самый момент, когда больше всего в них нуждалась. Заведомо мнимые надежды, что эпидемия пройдёт быстро и незаметно, увы, не сбылись: лекарств сначала стало не хватать, а потом просто не стало. Больных оставалось разве что заговаривать на выздоровление, и то лишь тех, к кому Ребекка успевала зайти. Большинство умирало без её ведома, а о том, что творилось в Шахтах – с того дня, как объявили карантин, уехавшие туда рабочие оказались отрезаны от остального мира, – аптекарша вообще не имела ни малейшего представления.***
Дом Младшего Ребекка посещала одним из первых. Судьба Толли и её заботливого брата была… небезразлична аптекарше. Она ни в коем случае не хотела признаться себе, что привязалась к наследникам – докторам подобная слабость была недоступна, а сама леди Бесс к тому же считала себя холодным, неприступным человеком, – но выздоровление рыжеволосой девушки было для неё своеобразным ориентиром, путеводной звездой в растущем хаосе. Путеводная звезда потухла. Одной ночью Капитолия задохнулась собственной кровью. «Как поэтично: такая мечтательная – и ушла во сне, чтобы никогда не просыпаться от своих грёз», – думала Бесс, но вслух произнести это не могла – не осмелилась. Она и уйти хотела как можно скорее, но ноги будто приросли к полу. Смотреть, как Деми принимает смерть младшей сестры, было нестерпимо тяжело, почти физически тяжело. Казалось, всё, что было в этом человеке, разом покинуло его: он сгорбился, схватился за край стола искривлёнными пальцами, вжал голову в плечи и долго и беззвучно рыдал, только и успевая набрать в лёгкие воздух. Даже фигура градоначальника будто потеряла цвет. Ребекка не успела так хорошо узнать Капитолию и, что греха таить, самого Деми, не знала, какие горести прошлого связывают брата и сестру, какие повседневные ритуалы дороги их сердцу, и всё же сейчас она жалела, что так и не научилась утешать людей. Ребекка решила помочь, как могла: устроила для Толли полноценные похороны, в то время как большинство людей или хоронили в братских могилах, или оставляли гнить на улицах – аптекарша неустанно повторяла, что так жители делают хуже только себе, но местным нечего было ей ответить. Они делали это не специально, не из суеверного страха, а просто потому, что не успевали хоронить всех. К похоронам Деми так и не оправился. Он заметно исхудал, а краснота вокруг глаз выглядела по меньшей мере удручающе. Градоначальник стоял над ямой, покачиваясь, и за всё время не проронил ни слова. По его наполненным слезами глазам было видно, что он хотел, что в нём скопилось столько боли, но то, что могло её выразить, безвозвратно сломалось. Ребекка боялась, что эта утрата скосит Младшего; в конце концов он сам потом признался, что ненавидит себя за то, что до сих пор не заразился… Однако иммунитет этого человека оказался гораздо крепче, чем могло показаться на первый взгляд. Бесс даже раздумывала над тем, чтобы начать делать сыворотку из его крови.***
«Иммунитет – то немногое, что есть в Деми от отца», – полагала Ребекка, пока однажды к ней в лечебницу не постучался Старший. Сам, без посыльных. К тому времени эти забитые трупами комнаты едва ли можно было назвать «лечебницей», впрочем, и сам Старший не был похож на себя прежнего: толстые щёки обвисли, утягивая за собой нижние веки, губы потрескались, на виске пульсировала вена. – Давай мне лекарство, Бесс, я так больше не могу, – Вальдемар звучал, как испорченная временем пластинка: в ней по-прежнему угадывалась старая мелодия под названием «Власть», но то, как она исказилась, вызывало лишь жалость. – Господин Чиприк, думаете, если бы у меня были лекарства, я стала бы их утаивать? – Дай лекарство! Вальдемар был слаб, но пока ещё в своём уме. Просто он не привык к боли и не собирался прикрываться стойкостью. Бесс устало вздохнула – хотела бы и она быть настолько прямолинейной. – Напомните, у Вас очаг в голове? – Какой очаг? Моя голова раскалывается на тысячи кусочков, мать вашу! «Раз ещё может кричать – всё не так плохо». – Покажите, где болит сильнее всего. Старший указал на макушку, и от его пальца остался красный след. – Я могу сделать Вам массаж, если хо… – Да не помогает эта дрянь, дай мне лекарство! Ле-кар-ство! – Все препараты закончились ещё до того, как Вы заболели. Я ничем не могу помочь. – Смоги! Пожалуйста! Амварт возвела взгляд к потолку. Даже если бы она хотела помочь, было ли это в её силах? Возможно – но лишь возможно, – болезнь повредила кору мозга – в таком случае чисто теоретически могла помочь трепанация… Вот только сестёр милосердия не учили столь сложным операциям. Тем более недоучившихся сестёр. Ребекка ведь до сих пор даже вскрытия делать боялась. Всё, что она умела… – Я могу пустить Вам кровь? – Я вылечиться хочу, а не сдохнуть без мучений, идиотка. – Кровопускание – древний способ лечения. Конечно, Вы ощутите некоторую слабость, но в целом это не опасно. И… может хоть как-то помочь. – Ладно, хорошо. Ладно. Старший скинул свою рыжую шубу на подлокотник кушетки, даже не обратив внимания, что она тут же упала, сел и протянул Бесс левую руку. Аптекарша усмехнулась, когда заметила, что этот большой, страшный человек зажмурился, как ребёнок. Ребекка поставила под руку пациента металлическую миску. Достала скальпель, задержав на нём взгляд дольше обычного. Медленно промыла инструмент водой – спирт давно кончился. Наконец, она сделала несколько мелких порезов на локтевом сгибе. – Кровь не идёт, – задумчиво произнесла Бесс. – У Вас толстая кожа и, похоже, сильная свёртываемость. – Мне всё равно. Помоги мне. – Давайте попробуем разжижить кровь. Уголки губ невольно дрогнули, когда мысль впервые пришла в голову – нет, от неё следовало немедленно отказаться! В саквояже аптекарши ещё осталась ацетилсалициловая кислота – просто потому, что ходучка и так часто приводила к обильному кровотечению, и вводить её больным не было смысла даже в качестве плацебо. И всё же Ребекка набрала полный шприц препарата и ввела его Старшему, после чего сделала более уверенный надрез. Вальдемар недовольно пыхтел, когда Ребекка с наигранно озадаченным видом перевязывала ему руку – недостаточно плотно, потому что уже тогда аптекарша укрепилась в своём намерении. – И толку? – рявкнул Старший. – Только время потерял. – Знаете… есть ещё один способ. – Так чего ты молчала, дура? Пробуй его. – Я давно не практиковалась, да и это более рискованно. – Сколько раз тебе повторить? Что угодно, лишь бы помогло! Возможно, не будь он столь напорист, Амварт бы передумала… Что-то внутри Ребекки вскипало, бунтовало и будто пыталось отдёрнуть её руку. Это было проклятие, разумеется, это было проклятие! Пока что оно просто предупреждало свою носительницу – остановись, но Бесс и не думала этого делать. «До сих пор мне приходилось убивать лишь незнакомцев; всё, что я о них знала – их пристрастие к выпивке. Сейчас передо мной доказанно плохой человек: грубый, властолюбивый, жадный, жестокий с родными. Моих навыков хватит, чтобы избавить мир от мерзавца здесь и сейчас, собственными руками, не уповая на ненадёжный яд. Кому, как не доктору приводить приговор в исполнение? Но палач имеет право быть и судьёй, иначе он просто выполняет чужую грязную работу». Коловорота у Ребекки Амварт, разумеется, не было, однако перед исключением из института она стащила в качестве последнего «подарка» прелюбопытный прибор – орбитокласт. Старший не поймёт разницы, а девушке был важен лишь результат. «Никто не заподозрит умышленное убийство: когда дело касается мозга, даже опытный хирург не защищён от ошибки, что уж говорить о медсестре». После первого удара Вальдемар Чиприк истошно закричал, потянулся к голове, но Ребекка уже нанесла второй, а за ним – третий. Руки немного тряслись, но это не мешало претворять задуманное. Тело начальника Шахт безжизненно обмякло на залитой кровью кушетке. Оглушающая боль прогремела по всему телу, из-за чего Бесс пришлось осесть на пол. Голова разрывалась от пульсации в висках, а лёгкие сжались до размера напёрстка, обжигая своей пустотой. Ещё недавно Ребекка Амварт умерла бы от такого удара… но не теперь. Уже неделю в городе бушевала страшная эпидемия – боль и так стала привычным спутником аптекарши. Так что уже вскоре девушка с белой прядью в волосах поднялась с пола и посмотрела прямо перед собой: в лицо проклятию, ставшему даром.***
Уход Старшего остался без внимания: мысли горожан были полностью поглощены болезнью. Удивительно, каким большим хотел казаться этот человек и сколь мизерна была отдача от его смерти. Даже Деми принял кончину отца как нечто, само собой разумеющееся, и лишь взвалил на свои – и без того покосившиеся от душевного груза – плечи новый ворох обязательств. Одним словом, правосудие, которого добивалась Ребекка, идя на преступление, не наступило, хотя и не могло наступить в одночасье в нынешних гнетущих условиях. Вопреки опасениям и надеждам Ребекки Амварт ходучка оказалась страшнейшим из бедствий. Само название теперь казалось дурацким, потому что хворь губила всех, к кому прикасалась. За восемь дней карантина не было ни одного случая выздоровления. По улицам больше не блуждали заражённые – блуждать стало некому. Некому было и останавливать нарушителей комендантского часа, ибо все патрульные давно умерли, как и добровольцы, пришедшие на их места. Да и нарушителей не находилось – даже мародёров, всегда слетавшихся на лёгкую добычу, скосила чёртова ходучка. Редклэй-Майнс замолчал. Ребекка не удивилась бы, если бы узнала, что в городе остались лишь она и Вальдемар Чиприк – теперь Единственный. И всё же, очевидно, был кто-то ещё. Кто-то таки нашёл в себе силы для преступления: на десятый день карантина Ребекка обнаружила у себя в кабинете разбитое окно, вырванную с петель дверцу шкафчика и пропавший запасной скальпель. Несмотря на безысходность ситуации, Ребекка решила сообщить о краже Деми. Вот только, когда аптекарша вошла в незапертый дом, она поняла, кто и зачем взял её затупленный инструмент… Смерть Деми оставила иные чувства, нежели кончина его сестры. Там, где над Толли горевало сердце, по Вальдемару плакал разум: у градоначальника был исключительный для людей у власти ум, совмещённый с простотой и терпимостью. Имей этот добрый человек возможность править городом, не изгрызаемом эпидемией, он добился бы блистательных успехов и на долгие годы оставил пример для преемников. Потому его смерть и казалась столь несправедливой. Было бы лукавством сказать, что в этой эпидемии никто не выжил – была Ребекка. Да, её тело беспрестанно болело, иногда кровь шла носом, но она не заразилась. Она знала, что не заразилась, и знала, почему. Она смотрела на проклятие, теперь летавшее где-то рядом, и мысленно кивала ему в знак… уважения? По крайней мере было понятно, что проклятию по каким-то причинам было выгодно сохранять жизнь своей носительнице, так что оно, вопреки всем законам проклятий, укрывало леди Бесс от когтей ходучки. И Бесс тоже было это выгодно. Она осталась одна. Круглые глиняные домики, размытые дорожки, «Букет вкусов» и гротескно-огромный клуб окружили её своей пустотой, своим холодом. Но Ребекка Амварт знала, что не может оставаться одна. Проклятие срослось с ней не просто так; оно ждало. Бесс ощущала его предвкушение на кончиках пальцев. Потом Бесс поняла, что проклятие не предвкушает, а указывает. Девушка стояла у окна, и у неё болели глаза, жгло грудь, а, когда она отвернулась, прошлая боль уступила место новой, и холодок пробежал по спине. Что-то тянуло Ребекку в определённую сторону, и аптекарша откликнулась на зов. В конце концов, что ей ещё оставалось?