День, когда я пойму, что тебя больше нет

      И на болезненном лице Танджиро снова блеснула еле заметная улыбка, на какую Канао, впрочем, не обратила внимания. Сейчас она была больше сосредоточена на том, что мужчина снова пытался приподняться и помогала ему.       — Да, спасибо, — благодарил он её, а затем медленным голосом продолжал так, словно вёл с ней самую обычную беседу: — Я просто хочу узнать, что с тобой.       Его вопрос сильно удивил и без того взволнованную Канао. Женщина странно на него взглянула, словно ничего не понимала:       — Что со мной? Танджиро, о чём ты? — с этим вопросом она медленно наклонилась к нему. Будто сомневалась в том, что только что услышала, — Ты не шутишь?       — Ничуть, — он не лгал, и Канао это понимала. Его лицо было более чем серьёзно, даже если голос звучал привычно мягко и расслабленно, — Я хочу знать, что происходит с моей любимой женщиной.       Она приподняла тонкие чёрные брови, и на лбу её образовалась морщина, какая обычно бывает у тех людей, что с головой уходят в тяжкий для них труд и едва ли находят время на отдых.       — А что с ней происходит? По-моему, с ней всё так же, как и всегда.       Впрочем-то, и Канао не врала, но доля лжи за её словами всё же стояла…       Тогда Танджиро грустно ей улыбнулся, будто делал это в последний раз, а после покачал головой и со всей любовью погладил Канао по щеке, отчего та замерла…       — Нет, ты не права. У моей Канао глаза горят, а у тебя уже несколько долгих месяцев поблекшие, — Танджиро говорил ласково и жалостливо, словно разговаривал не со своей женой, а с ребёнком, — На лице моей Канао всегда сверкала улыбка, а ты отчего-то совсем перестала улыбаться… Всегда хмурая, расстроенная. Мне больно видеть тебя такой.       И с этой печалью, какой сквозили его слова, мужчина приобнял её за плечи и прижал к своей груди. Она ему не противилась. Со смиренным взглядом Канао медленно облокотила на него голову и с быстро колотящимся сердцем в груди продолжала слушать всё, что Танджиро ей говорил, ведь та пообещала…       — Это ты не прав. Я просто слишком сильно устаю, — она старалась найти оправдание и, как по старой привычке, медленно поглаживала его в ответ, словно так и было задумано.       Но Танджиро лишь качал головой:       — Не обманывай саму себя. Я же вижу, что с тобой что-то не так… — и после Камадо замолчал. Сердце Канао пропустило удар, когда она ощутила его слабое тёплое дыхание рядом со своим ухом, — Это из-за меня, да?..       Канао чуть слышно ахнула. Донельзя странный для неё вопрос резко пошатнул её сдержанность, и дыхание некогда серьёзной женщины участилось и задрожало так, как было бы, если бы она плакала, а душа и вовсе выворачивалась наизнанку в стенках её узкой груди.       Она не ожидала, что в один момент лгать станет так сложно. А ещё не могла предугадать, что та нить, державшая все её эмоции и чувства внутри, так легко оборвётся от какой-то глупости…       Неужели для того, чтобы сломать её, достаточно всего одного вопроса? А может Канао переутомилась? Заболела?       На деле же она просто устала молчать. Её вымученная душа кричала, и женщина больше не могла противиться этому крику. С этого мгновения больше не могла…       — Что ты сказал? — она отчаянно отказывалась верить в то, что услышала. Перед глазами её всё давным-давно плыло, а на ресницах уже поблёскивала едва заметная мокрость, — Нет… Это не так! И я…       Танджиро был далеко не так глуп, чтобы ничего не понять.       Он стал смахивать слезинки с её лица прежде, чем Канао успела что-то добавить. Большой и чуть шершавый палец бережно утирал мокрые глаза, пока остальные мягко придерживали её чуть впалую от постоянных нагрузок щёчку.       Казалось, Камадо догадывался обо всём ещё с самого начала, просто не хотел верить и теперь горестно ей улыбался, словно извинялся за то, что заставил её признаться. Он понимал боль Канао, что так давно лежала в сердце, ведь и ему было больно. А ещё больнее становилось от того, что он ничего не мог изменить…       — Прошу, моя милая, не плачь…       Танджиро тихо просил её успокоиться и в точности, как брошенного всеми ребёнка, сильнее прижимал к себе, любяще гладя по голове дрожащей рукой.       — Просто я не могу… — голосок её дрожал, — Я больше так не могу, Танджиро! — простонала Канао, отчаянно кинулась на его шею и повисла, едва не повалив своего мужа, — Я держала всё в себе… Я молчала. Наивно думала, что станет легче. С головой уходила в этот труд и надеялась забыть хоть на мгновение…       Канао плакала, как дитя, и признавалась в том, в чём не должна была. Признавалась в том, что хотела забыть его, но слишком сильно и горячо любила…       И Танджиро нисколько не винил её. Вместо этого жалел и тихо приговаривал:       — Канао… Сколько же ты натерпелась, раз так плачешь? — и не понимал одного: — Почему ты не рассказала мне обо всём раньше?.. Почему молчала, себя терзала?       Ничто не обижало его так, как её молчание, что подобно удушью.       — Но как… — сквозь слёзы, которым не было конца, спрашивала она и отстранялась. Вся заплаканная и взъерошенная Канао глупо глядела на него, — Разве я могла рассказать тебе, когда до твоего двадцатипятилетия лишь считанные недели?! Как я могла… — и тотчас упала на футон, словно убитая пулей в сердце, — Как я могла рассказать, когда я…       Но тут она резко стихла, и было слышно лишь, как женщина всхлипывала — совершенно несдержанно, но тихо, закрывая лицо руками. Канао будто до сих пор не хотела, чтобы он видел её такой. Пыталась спрятаться.       А Танджиро, казалось, впервые за всё время видел, как та плакала. Сложно вспомнить, когда Канао вообще утирала при нём свои мокрые от слёз глаза, но что же было теперь? Ему впервые довелось видеть настолько горькие и душераздирающие рыдания, от которых в груди всё металось из стороны в сторону. Тогда и ком встрял в его горле, оттого и говорить было трудно…       Для него не было ничего больнее, чем слёзы на её лице… но самое страшное крылось в том, что слёзы эти были из-за него.       — Пожалуйста, Канао… Прошу, не плачь. Вытри слёзы, перестань, — низко бормотал Камадо и снова прикладывался рядом с ней. Делал всё, что он мог для неё сделать, — Моя драгоценная, я так не люблю слёзы на твоём чудесном лице… Ты же у меня такая красивая! Красавицы не должны плакать.       И Канао бы посмеялась, если бы не тот страшный миг, в котором они находились. Казалось, что даже их маленькая, но некогда уютная спаленка начала душить…       — Я не могу… — бормотала та на тяжёлом выдохе, — Дни так быстро идут, а ты всё дальше и дальше от меня…       Тогда Танджиро удивился:       — Что значит дальше?.. — и словно боялся услышать и без того очевидный ответ.       — День, когда ты… Когда я… — все её мысли смешивались воедино, и Канао больше не была в состоянии говорить связно, — Когда ты уснёшь… И больше… Больше не проснёшься.       Сердце женщины разрывалось, когда она об этом говорила. Каждый новый день, который Танджиро проводил вместе с ней был для Канао новым шансом оттянуть роковой срок, да вот только сколько бы она ни пыталась, веса её муж не набирал и лишь слабел… а в последнее время и вовсе похудел настолько, что стал сродни с обожжённой спичкой — такой же израненный и никудышный.       Возможно только поэтому он и не боялся хватающих его за горло цепких лап смерти, ведь понимал — ему больше не жить. Каждый день, как последний.       — Канао, прошу, не думай об этом, — теперь совершенно спокойно и тихо шептал он так, словно скорая смерть совсем ему не угрожала, а после развернул Канао к себе, прямо как плюшевую игрушку. Она же ему поддалась и, тотчас уткнувшись носом в его грудь, немного стихла… — Когда-нибудь все мы будем там. Кто-то раньше, а кто-то позже… Судьба уготовила мне такой век, и я ни о чём не жалею, ведь у меня есть замечательные друзья… И у меня есть ты, Канао.       Временами, когда находился один, Танджиро размышлял о том, почему позволил Канао полюбить его в ответ, если знал, что оставит её так рано… И о чём он только думал, когда делал ей предложение? Почему врал, когда говорил, что сделает счастливой? Ведь она не должна была проводить всю свою молодость вокруг калеки, что уже одной ногой в могиле. Должна была жить счастливо и свободно. Должна была полюбить того, кто действительно смог бы подарить ей счастье и остаться с ней до глубокой старости — вот чего Камадо желал для неё, ведь сам не смог ей этого подарить…       И если у Танджиро и была мечта, то только о том, чтобы после его смерти Канао смогла полюбить ещё раз.       — Эта жизнь беспощадно отнимает всех, кто был мне так дорог… — прозвучало так, словно Канао растеряла всякую тягу к жизни, и оказалась права, если бы имела это ввиду, — Канаэ… Шинобу… И ты, Танджиро! У меня забрали всех! Я осталась совершенно одна…       И из вздымающейся под всхлипами женской груди снова вырвался истошный отчаянный стон, словно её сжигали заживо, и тогда Танджиро обнял её ещё крепче… Настолько крепко, насколько мог. Аж руки задрожали…       — Не говори… Не говори так!.. — внезапно повысил он голос, — Ты не одна, Канао, и никогда не будешь. И даже когда я умру, клянусь, что не оставлю тебя одну. Умрёт моё слабое тело, но душа продолжит жить. Моя любовь к тебе продолжит жить, Канао, во что бы то ни стало… — и теперь сам чуть ли не плакал.       Тело — лишь оболочка. Расходный материал, под которым скрыто нечто более ценное, чем может показаться на первый взгляд, ведь нет ничего дороже светлой неосквернённой человеческой души, что является бессмертной. Оболочка умрёт, но нутро останется и будет с теми, кому это дорого.       — Когда ты умрёшь… — вдруг таинственно и безумно зашептала Канао, и Танджиро напрягся, — Когда ты умрёшь, я последую за тобой… Я не хочу жить без тебя, я не смогу…       А в следующее мгновение, точно в панике дрожащими руками закрыла своё лицо, ведь и сама боялась этой мысли…       Тогда Танджиро резко схватил её за голову и притянул к своей, силой заставив глядеть ему в глаза даже несмотря на то, что сама Канао этого избегала. Однако у неё не оставалось шанса. Женщина растерянно моргала и чувствовала — он был зол. Причём настолько, что весь вскипал изнутри.       — Ни слова больше… — твёрдо и непривычно зло сорвалось с его резко побледеневших уст, и сердце Канао сжалось, — Ты сама не понимаешь, о чём говоришь… — напряжение нарастало, и тогда она поняла, что впервые видела столько холода в его глазах, — Ты будешь жить дальше, Канао. Светло и припеваючи… Даже не думай о том, чтобы наложить на себя руки… или я не прощу тебя. Никогда.       — Не простишь?..       От его слов словно зависел весь её мир.       — Не прощу.       Канао не ответила. Только и сделала, что снова опустила голову и спряталась. Возможно, сама поняла, что сказала глупость, ведь даже если бы Канао и хотела покончить с жизнью — то не смогла бы.       Танджиро же совсем скоро смягчился. Выдохнул напряжённой грудью, перестал хмуриться и заговорил:       — Канао, прошу, когда меня не станет, не ставь на себе крест…       — Крест?       — Да, — Камадо медленно кивнул и совершенно серьёзно продолжил: — Ты же так красива и так молода… Не ставь замок на своём сердце. Уж я-то знаю, какое оно у тебя доброе, и как нежно способно любить… — теперь он звучал уверенно, ведь ни в одном из сказанных им слов не сомневался, — Так что после меня полюби кого-нибудь ещё. Полюби того, кто будет тебе мил.       Тогда Канао резко вскочила, впервые поддавшись порыву своих быстро переменяющихся эмоций, которых сама не понимала. Мокрые глаза красиво отливали в лунном свету, прямо как отражение луны на тихой водной глади, и Танджиро бы восхитился ими, если бы не её пугающий до чёртиков взгляд… Женщина то ли проклинала его за эти слова, то ли попросту не знала, как реагировать… А после вдруг истерично засмеялась.       — Как же ты не понимаешь… — бормотала она сквозь отчаянные смешки, вырывающиеся из-под её вздрагивающей от каждого всхлипа груди и прикладывала к ней руки, — Почему ты желаешь мне худшего? Почему наивно думаешь, что я ещё кого-то полюблю? Мне никто не нужен, если он — не ты, Танджиро!       — Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Хочу для тебя лучшей жизни и поэтому надеюсь… — но в горле встрял резкий ком, и мужчина прервался. Сердце его замирало, стоило только подумать о том, что он собирался сказать… — Поэтому надеюсь, что за меня её подарит тебе кто-то другой… — Танджиро взял её ладонь в свою, приложил к своим побледневшим губам и мягко её поцеловал, — Прости, что не смог подарить тебе то счастье, о котором ты всегда мечтала, — Камадо с грустью улыбнулся, — И ещё прости, что так и не успел помочь тебе восстановить сад Канаэ… Мне жаль, что Шинобу в своё время там ничего не растила… — договорил он и снова замолк, прикладывая ручку Канао к своей груди, словно хотел, чтобы она почувствовала его слабое сердцебиение. Наконец, одинокая слеза побежала по его щеке, и вдруг Танджиро стало безумно страшно перед распахнутыми для него объятиями смерти… — Моя могила станет последней на кладбище истребителей. У него нет начала, но будет конец. Такова моя плата за то, что череда всех этих страшных горестей и невзгод наконец-то закончилась… Не об этом ли мечтал каждый охотник в своём поколении?       Губы женщины задрожали, лицо и руки задёргались под гнётом своего отчаяния. Канао было страшно слышать эти слова из уст своего мужа, а ещё страшнее было представлять, что когда-то и его тело будет молча покоиться рядом с Томиокой и Шинадзугавой — единственными столпами, коим удалось пережить столь кровавую бойню, но так и не дожить до двадцати пяти от тех же симптомов, что и у Танджиро…       — Да как ты можешь так просто… — низким голосом бормотала она, казалось, раздражённо, и ещё раздражённее смахивала волосы с липкого лица, — Как ты можешь считать, что я буду счастлива с другим мужчиной?.. Мне не мил свет, если ты не моё солнце…       И тогда Канао снова прилегла, на сей раз сама облокотилась к нему на грудь. Там, где совсем недавно покоилась её ладонь теперь лежало её ухо.       — Не понимаю, зачем ты передо мной извиняешься, — продолжала она, — Нет твоей вины в том, что время лишь идёт вдаль… — но вдруг замолкла, когда почувствовала, как плавно на её спину ложится ласковая рука мужа, а после отчего-то нахмурилась и со злости даже прикусила губу, после чувствуя на языке приторный металлический вкус крови… — Это я виновата в том, что мне не хватает мозгов.       Камадо её не понял:       — Не хватает… О чём, ты, Канао?       — О том, что я лишь глупая курица, не способная создать даже слабо действующее лекарство, которое действительно замедлило бы ход твоей «болезни»… — казалось, что это по-особенному её трогало, и настолько сильно, что Канао хотелось дать самой себе пощёчину.       — Не говори так, — тут же расстроенно осадил её Танджиро, легонько похлопав по шее, — А твои лекарства мне и вправду помогают. Видишь, мне даже хватает сил тебя обнять! — а после неловко засмеялся, внутренне чувствуя, что сделал это зря.       — Всего-то обнять… — с болью рассуждала Канао, — А я желала, чтобы у тебя снова нашлись силы ходить… Чтобы ты не был прикован к этому злосчастному футону, как какой-то пленник! Но сколько бы ты не глотал моих лекарств, ни одно из них не дало результата… Всё бесполезно.       Временами эта паника и осознание того, что она годами топталась на месте, сводили Канао с ума. Женщина даже была готова выдрать все свои волосы с головы, лишь бы получить что-то наиболее дельное… но ни сама Канао, ни её лекарства, ни городские лекари так и не могли поднять её мужа с постели.       — Ну хватит… Пожалуйста, Канао.       Но Канао не слушала и всё твердила, перебивая:       — А вот если бы тут была Шинобу… Если бы сестра только осталась жива!.. — сердце с болью сжалось в груди, и она едва ли не вскрикнула, — Тогда бы и ты, и господа Томиока с Шинадзугавой, возможно, смогли ещё жить и жить…       Эти мысли отравляли её бедную душу, и женщина корила себя за то, что даже за столько лет не смогла приблизиться к тому уровню в медицине и фармацевтике, каким обладала Шинобу. Это была гениальная и неподражаемая девушка. Воистину гениальная и неподражаемая…       Танджиро не знал, что сказать.       — Мне жаль…. — это всё, что Камадо смог произнести, после чего откинул голову на подушку, теперь скучающе глядя в потолок, — Но знаешь, пока я ещё жив, и пока силы кипят в моём теле, никогда не поздно что-то изменить… И, быть может, даже на один день, но благодаря тебе и всему, что ты для меня делаешь, я смогу прожить на один день дольше… Ещё на один день…       Мужчина отказывался верить, что усилия Канао были напрасны. Он считал — ничто напрасным не бывает, и даже самая незначительная и неприметная мелочь обязательно вносит свой вклад. Но сколько бы Танджиро ни пытался заставить и Канао поверить в это, всё напрасно.       Глубоко и часто дыша, Канао пустым взглядом смотрела в угол комнаты так, словно на деле перед собой ничего не видела. Душа была опустошена и все слёзы вылиты. Женщина ещё никогда не чувствовала себя так ничтожно.       — Один день… — глухо шептала та себе под нос так, словно разговаривала сама с собой, — День…       И Танджиро как чувствовал, что сил у неё больше не осталось. Достаточно было лишь взглянуть на вялость её поведения, чтобы всё разом понять. Больше Канао ничего не хотела — ни есть, ни спать, абсолютно ничего, кроме как просто лежать и мёртвым взглядом глядеть в мёртвую точку, желая одного — поскорее умереть и не мучиться.       Тогда Камадо вновь осторожно дотронулся губами до её макушки, уловил едва ощутимый аромат глицинии от её волос и мягко заговорил:       — Моя милая, моя нежная, ты так сильно устала… Даже сквозь своё глухое обоняние я чувствую исходящий от тебя запах печали…       Некогда чуткое обоняние Танджиро стало ослабевать вместе с ходом его болезни. Постепенно запахов, которые тот мог различить, становилось всё меньше и меньше, а вскоре и вовсе всё то, что когда-то так приятно для него пахло резко стало безвкусным и пресным. Всё стало, как одно, и лишь запах прекрасной глицинии от её волос по-прежнему никуда не исчезал…       — Ты же больше не чувствуешь запахов… — монотонно шептала Канао ему наперекор, не веря.       — Твой запах чувствую до сих пор. Никогда его не забуду, — и после свободной ладонью приподнял её беспорядочно раскинувшийся на его груди локон и поднёс к своему носу, — Всё та же душистая глициния…       — Верно, глициния… — теперь женщина соглашалась, а после чуть удивлённо приподнимала голову и смотрела на своего мужа так, словно что-то задумала… и что именно — Камадо не мог понять, но впервые за долгое время был рад видеть хоть что-то в её глазах.       — Что такое? — тогда поинтересовался он шёпотом, шире раскрыв свои глаза, из которых нормально видел только один, — Ты устала так лежать?       — Нет, не устала, — ответы снова были кратки, а лицо пусть воспалено и пухло, но отражало всю серьёзность, — Понюхай это… — требовательно продолжала Канао, а после требовательно поднесла свой рукав вплотную к его лицу, — Всю свою одежду я стираю на порошке из глицинии по старой привычке… Чувствуешь что-то?       И Танджиро знал, что она всей душой желала услышать положительный ответ, но сколько бы тот не принюхивался, ничего почуять не мог. Ткань, как ткань — сухая, без всяких душистых ароматов, какими пахли её волосы…       — Нет… Не чувствую…       Тогда Канао поникла. Женщина медленно опустила приподнятые от воодушевления плечи и так же медленно убрала от него свою руку. Если лицо Канао что-то сейчас и выражало, то ничто иное, как сильнейшее разочарование. Кожа стала бледнее, словно тоже была больна, а губы слегка приоткрылись в попытке что-то сказать, но вскоре закрылись, когда Канао поняла, что это было бессмысленно.       — Ясно… Значит только волосы… — и с грустной усмешкой взяла кончики волос в руку, чтобы после долго-долго рассматривать. Она будто хотела найти там ответы на все свои вопросы, но не находила ничего кроме отчаяния, — Как странно…       — Наверное, я настолько сильно люблю запах твоих волос, что даже болезни не под силу его стереть! — слегка посмеиваясь пробормотал Танджиро и тоже усмехнулся. Тоже печально. А после взял её ручку, ту, в которой Канао сжимала волосы, в свою и ласково накрыл её другой, — Моя нежная, запомни. Что бы со мной не случилось — моё сердце твоё, и я всегда буду рядом. Даже когда будет слишком больно и плохо…       И слова эти прозвучали так чувственно и мягко, что измученная душа Канао не выдержала и снова зарыдала. Тогда женщина вновь упала к нему на грудь, перед этим ласково поцеловав его губы и с болью в груди, что так ужасно давила на сердце, шепнула своё тихое:       — Да… — а после добавила три заветных слова, которых, как оказалось, так давно ему не говорила: — Я люблю тебя.       Танджиро снова улыбнулся, и наконец-то счастливо. Он понимал — Канао больше не сомневалась в его словах. Боялась отпустить, но больше не сомневалась…       — И я тебя… — тихо добавил мужчина, оставил след своих тонких губ на её макушке, после чего неожиданно для Канао спросил: — Могу я кое-что у тебя попросить?       Впервые за всё время, сколько Камадо был прикован к постели, он просил у неё что-то. И, судя по голосу, хотел попросить что-то искреннее и особенное. Канао давно не слышала его таким, оттого и удивилась.       — Да?.. — женщина не была уверена в том, что говорила, но точно знала, что не могла ему отказать, — Ты знаешь. Для тебя всё, что угодно.       Он посмеялся. Точно знал, что удивит её своей просьбой, что была так наивно проста…       — Проведи весь завтрашний день со мной. Не бери ничего в руки, не оставляй меня, будь рядом…       Казалось бы, для неё это такой пустяк, от которого содрогалась душа. Танджиро явно просил об этом неспроста, словно что-то чувствовал. Она же лишь испуганно ахнула, когда всё поняла…       — Хорошо.       Канао не могла ему отказать. Сердце бы не позволило ей этого сделать.       — Спасибо.              С этой мыслью Камадо и уснул приятным сном в обнимку со своей возлюбленной.