За кромкой гор

Живёт создатель миров, Живёт хранитель миров, И заключён договор О неизбежности слов… Строка прочитанных книг Переплетает века, Но тяжела эта нить Для одного игрока… Живёт создатель миров, Живёт хранитель миров, Но им и дня не прожить Без нашей веры и снов, Пока страницы горят, Пока дороги пусты, И только старый мотив Соединяет мосты… Алькор https://www.youtube.com/watch?v=N8ZGpJPgfuU       На самом деле Барн собирался сразу после сражения обойти поверженную итаркскую крепость, осмотреть тела убитых врагов, чтобы кое в чем удостовериться.       Собираться-то собирался, но все пошло по-другому, не так, как он себе представлял. Собственно, этого и следовало ожидать — Барн давно заметил, что на войне редко что идет как предполагалось изначально. В этом последнем усилии повстанческой армии, прорвавшей оборону врага, его отряд не понес особых потерь, чего нельзя было сказать о других. Стлин Нат Альсар дорого обошелся дарийцам. Хотя основные силы врага давно были отброшены на юго-запад, к горам, тут и там еще держались отдельные очаги сопротивления. И эта крепость, символ вековой и незыблемой доселе власти итарков, была, пожалуй, главным из них. Поэтому так важно и нужно было уничтожить ее.       В свое время Барну казался огромным лагерь повстанческой армии, осаждавшей итаркскую крепость Инсевель. Но в этот раз собралось несравненно больше бойцов, воздвигся целый город из хижин, коновязей, импровизированных мастерских, палаток и костров, неровным, широким кольцом охватывающий вражескую крепость. По мере того, как гасли другие очаги итаркского сопротивления, высвобождались новые войска, и все они подтягивались сюда. Впрочем, и сам Инсевель показался бы изящным и хрупким по сравнению с рубленой громадой Стлин Нат Альсар. Наверное, это была самая большая итаркская крепость на Пандари. Даже теперь, когда она, наконец, пала под натиском объединенных сил, все еще до конца не верилось в то, что все позади. Слишком долго длилась эта осада. И, может быть, она длилась бы еще дольше, если бы на последнем военном совете послушались его и тех, кто призывал отказаться от штурма, а вместо этого оставаться на месте. Взять крепость измором, избежав лишних потерь. Но большинство руководителей восстания торопились. Кто-то по неуемной пылкости и горячности, кто-то — потому, что каждый день промедления под стенами Стлин Нат Альсар вредил дисциплине и боевому духу. Лето было в разгаре, не за горами и время, когда вчерашние крестьяне, составлявшие в повстанческой армии большинство, захотят вернуться домой, чтобы успеть к началу сбора урожая.       Так-то оно так, и все же Барн до сих пор не мог избавиться от полынного привкуса во рту. И дело было не в ветре, пропахшем горьким порохом. Слишком многие сорвались со стен, погибли под пулями, во взрывах и в пламени пожаров. Прищурив глаза, он рассматривал хорошо изученную за последние дни мрачную серую громаду крепости, которая нависала над головой. Над ней клубился дым, а ворота были снесены мощным взрывом, но даже поверженная, она отбрасывала на лагерь тяжелую, давящую тень.       Когда-нибудь про эту победу напишут прекрасные песни. Напишут и понесут в народ. Люди полюбят их и будут долго-долго вспоминать сегодняшний день, пытаясь представить себе, как оно все было.       Только автором этих песен, к сожалению, станет не Барн.       Он, конечно, неплохо играл на музыкальных инструментах, в первую очередь на лейне. Помнил наизусть множество мелодий со словами. И не раз задумывался о новых. Но слова, которые крутились в голове, никак не хотели подходить друг к другу и уж совсем не передавали то, что он хотел сказать на самом деле. Сколько бы он ни пытался, на привале или в скучном походе, придумать красивую героическую песню, выходила какая-то неубедительная каша.       Может, оттого, что и сами воспоминания не складывались в законченное повествование, берущее за душу с первых строк. Большинство из них были или неприятными, или тревожными, иногда трагически бессмысленными, но почти никогда возвышенными и вдохновляющими. Грязь, боль, отчаяние, разочарование… Долгие переходы, усталость. Опять грязь… А может, дело было вовсе не в самих событиях, дело в таланте? И в том, что Барн просто не умел находить правильные слова и складывать их друг с другом, чтобы вышло красиво и понятно?       Знаменитый менестрель Гальвен, его друг и учитель, сам никогда не участвовал в сражениях, но когда Барн пел его песни, они по-настоящему волновали кровь и слушателям, и ему самому. Строчки звенели твердой сталью, музыка воспламеняла и звала в бой. Героические сцены так и вставали перед мысленным взором. Вот как это так получалось?       Все эти мысли проносились в голове молодого человека, пока он пробирался к стоящей почти по центру лагеря большой лазаретной палатке. Возле нее под навесом сидели и лежали легкораненые, внутри жрецы занимались их товарищами, которым была необходима немедленная помощь. Барн поспешил сюда сразу, когда услышал, что Вирена ранена, позабыв обо всем другом. Не найдя боевую подругу среди ожидающих своей очереди, он попытался проскользнуть внутрь разгороженной полотнищами на крошечные закутки палатки, от которой распространялся стойкий запах смеси трав, меда, воска и еще чего-то куда менее притягательного. На входе его перехватила юная жрица, давняя знакомая. Обычно она была не прочь поболтать и даже порой посмеяться, отбросив обычную жреческую невозмутимость. Но сегодня выглядела особенно суровой; не дослушав до конца, резко велела Барну подождать снаружи и задернула занавес над входом, едва не проехав краем ему по носу.       Устала, наверное. И немудрено, вон сколько раненых разом оказалось на попечении жрецов. Кое-кто из бойцов взялся помочь им в уходе за пострадавшими товарищами, но большая часть работы и забота о самых тяжелых легла на их плечи.       К счастью, ждать пришлось не слишком долго. Барн как раз успел сходить за водой к ручью, вытекавшему из леса на северной оконечности лагеря, и раздать сидящим снаружи раненым, как занавесь отдернулась и показалась Вирена. Она опиралась на своего помощника, но, по крайней мере, шла на своих ногах.       — Не делай такое озабоченное лицо! — издали заговорила она. — Ты же знаешь, мне все нипочем, я живучая, как сорняк!       Барн облегченно вздохнул. Вирена всегда вела себя так, как будто была не только живучей, но и вовсе бессмертной. Все знали, что она безоглядно, с отчаянной смелостью бросается в самую гущу боя. А за ней ее бойцы, которые, конечно, старались не отстать от девушки, а там уж и остальные воодушевлялись их примером. Но все же иногда Барну казалось, что это уже не просто смелость, что Вирена нарочно искушает судьбу и специально не жалеет себя… Он окинул девушку с ног до головы испытующим взглядом, пытаясь определить, не слишком ли она пострадала в этот раз. Бледная, с голубыми тенями под глазами, но глаза блестели знакомым упрямым блеском.       — Да не смотри на меня так! — нетерпеливо воскликнула Вирена. — Говорю же, враги обломали на мне зубы. А знаешь, почему? Да потому что на мне был тот трофейный доспех, что ты мне подарил, который даже пули не берут. Со мной все в порядке!       — Если не считать того, что незащищенное предплечье ей проткнули насквозь! — проворчал ее помощник.       — Как будто в первый раз?! Жрецы говорят — все заживет, — отмахнулась Вирена здоровой рукой, — зато мы победили, и в этот раз навсегда! От такого поражения итарки никогда больше не оправятся! Вот скажи мне, сколько сотен лет они владели Пандари?       Барн нахмурился, честно пытаясь припомнить, но тщетно.       — Надо будет после спросить у жрецов…       — Да неважно! А важно, что этот год станет для них последним. Для тех, кто мертвыми валяется в стенах Стлин Нат Альсар, и тех, кто успел сбежать за горы. Я верю, что его запомнят навсегда, этот год нашей победы!       И Вирена широко улыбнулась Барну, а улыбалась она так редко и скупо, что любой на его месте почувствовал бы себя польщенным. Потом она вздохнула, перевела взгляд на крепость, смахнула прилипшую ко лбу прядку волос:       — Первым делом отдохну немного, а вечером приходи к нашим палаткам, будем праздновать победу. У меня и бочонок медового вина припасен, специально для такого случая. Позову еще Сорена, а с ним всех, кто с самого Инсевеля с нами, и посидим все вместе. Помянем всех, кто не дожил и не увидел собственными глазами, как горит Стлин Нат Альсар!       Вечер выдался удивительно теплый, легкий ветерок приятно обдувал лица. Возле каждой палатки, навеса или группы палаток, где жили представители одной деревни, землячества, или происходящие из разных мест Пандари, но сплоченные общими приключениями бойцы, пылали костры. По мере сгорания в них подбрасывали все новые охапки сучьев и хвороста, принесенного из темнеющего неподалеку леса. Тут же готовили ужин. Иногда три крепкие жерди втыкали в землю над костром под углом друг к другу, так, что их верхушки соприкасались, и туда вешали котел для похлебки. Другие успели соорудить себе куда более солидную конструкцию, настоящую походную кухню. Похожую на большой верстак, в нижней части которой располагалась жаровня с углями, сверху имелась прорезь для решетки, на которой можно было жарить мясо, там же — место для котелка, а по бокам оставались деревянные поверхности, которые можно было тоже использовать для приготовления еды. Сверху висела на крючках всякая кухонная утварь, ножи и черпаки.       Но как бы у кого ни была организована походная жизнь, сегодня все щедро делились с соседями приготовленным и переходили от одного костра к другому, зная, что их всюду примут, как братьев.       Пороховой дым недавнего сражения рассеялся, запах гари тоже уже почти не ощущался. Летнее небо из насыщенного голубого сделалось темно-синим, бархатным, да таким и осталось, не думая чернеть. А вот темный Стлин Нат Альсар, где не светилось отныне ни единого огонька, не развевались больше над башнями бело-зелено-голубые штандарты, исчез в темноте, слился с ней, как будто его никогда и не существовало.       Настроение у всех было праздничное и какое-то освобожденное, какое бывает, когда заканчивается тяжелая, опасная и долгая работа. Барн одолжил у кого-то лейну и долго пел песни, которые называли слушатели, пока не устал и не охрип. Так что он теперь просто сидел у костра и говорил мало, больше слушал чужие разговоры.       Трава вокруг была вытоптана, как повсюду в окрестностях, так бывает после долгих стоянок на одном месте, и, чтобы не сидеть прямо на голой глинистой земле, притащили чурбачки, на которых устроились кругом, по двое, а то и по трое, тесно, по-дружески прижимаясь плечами друг к другу.       Наверное, было уже очень поздно, но спать никому не хотелось. Хотелось, чтобы так было всегда, вот так, просто и легко сидеть рядом, в дружеском единстве, забыв все прежние размолвки и споры. Разговаривать, петь, улыбаться и молчать, вспоминать потерянных товарищей, смотреть на танцующие языки пламени…       — Мы все здесь храбрецы, кто уцелел во всех кровопролитных сражениях и победил, — сказал Сорен, отхлебывая из блестящего трофейного кубка пенистое яблочное вино. По его слегка покрасневшему лицу скользили блики костра. — Славное время нам выпало, будет о чем рассказать внукам!       Вирена задумчиво покручивала над огнем прутик с налепленным на него тестом. Она запретила даже упоминать ее рану и держалась как ни в чем не бывало, даже разрумянилась, должно быть, от вина и близости огня, правда, сейчас, к концу праздника, снова немного побледнела.       — Славное, конечно. Но и страшное! — непривычно мягко заметила она. — Сколько потерь, сколько разрушений…       Барн, конечно, знал, что в ее прошлом случилось какое-то большое горе. Вирена никогда не рассказывала об этом, а он не решился бы расспрашивать, но она все равно носила в себе тень прошлой боли. Наверное, из-за этого, хотя была рослой, почти вровень с ним, ловкой и сильной, ему иногда хотелось защитить ее. Или утешающе погладить по голове, по русым волосам, собранным в тугую косу, чтобы не мешались. Просто так погладить, по-дружески. Впрочем, Вирена наверняка возмутилась бы таким жестом.       — А ведь я сегодня не только нашу победу праздную, — вдруг начала девушка и остановилась. Было очень тихо. Успокаивающе потрескивали тонкие веточки в костре. Кора на стволиках потолще, сгорая первой, скручивались спиральками, чернела и рассыпалась в пыль.       Убедившись, что никто не собирается перебивать ее, Вирена заговорила снова:       — Я раньше думала, что вся моя семья сгинула или затерялась навсегда. А кто остался, те и знать про меня не желают. Но вот недавно нашлась у меня кузина. И ведь как нашлась! Один из наших интендантов добрался в поисках продуктов и фуража до предместий Нирала. И вот он стоял у колодца и травил байки про наши подвиги, чтобы произвести впечатление на местных девиц. Ну и упомянул между делом пару раз мое имя. А Ния в то время случилась рядом, услышала и упросила его передать мне весточку. Оказывается, она второй год в обучении у кружевницы… Совсем взрослая, наверное. А ведь я помню ее совсем малышкой.       Но она написала не только это… Не нравится ей в обучении. За плохую работу учениц ругают и оставляют без ужина. Сестренка жалуется, что ей больше всех прочих достается. Может, и так. Наверное, мастерица думает, что за нее, сироту, некому заступиться, вот и лютует. Ния пишет, что часто не успевает закончить свой урок до темноты. Приходится плести едва ли не на ощупь. Конечно, рано или поздно нитки путаются. Тогда мастерица берет и распускает работу, разматывает, и начинай все сначала… Так что нужно мне туда наведаться и навести порядок.       — Ты, наверное, когда приедешь, этой кружевнице все ее кружева размотаешь? — понимающе кивнул Сорен.       — И намотаешь на нее саму? — поддержал Барн.       — Да нет, — со снисходительной усмешкой покачала головой Вирена, — таких, как она, все одно не переделаешь. Зачем связываться? Просто приеду, посмотрю, что и как. Если девчонка не преувеличила, нужно будет что-то решать, а я…       Барн слегка подтолкнул ее ногой — за разговором Вирена совсем забыла про свой самодельный хлеб, нанизанный на прутик. Одна сторона не столько покоричневела, сколько уже почернела, и над ней курилась струйка серого дыма, а другая оставалась непропеченной, изжелта-бледной.       Девушка выругалась и поспешила спасать свой ужин. В это время кто-то подкинул в костер целый ворох свежих можжевеловых веток. Пламя охотно набросилось на них, ветки затрещали и защелкали, сворачиваясь под его напором, заплясали искры, и над всем притихшим, усталым лагерем, надо всем миром поплыл низко стелющийся, горьковатый дымок.       А костер все пылал, и дым уплывал вдаль, так что сидящим у костра казалось, что он отсюда распространяется по всему миру, замершему в ожидании грядущих перемен.