Спешат бойцы на сходку мечей, быть ей ‒ решили (Старшая Эдда. Первая Песнь о Хельги убийце Хундинга. 13)
Оба свирепых хищника были убиты. Исход охоты был, воистину, достоин и императора, и короля, и одного из доблестнейших слуг последнего. Теперь их своры, покрытые своей и чужой кровью, ‒ лучшим убранством для стремительных соколов, могучих быков, сильных и храбрых волков, разводили костры, перевязывали раны и за чашами заранее припасённых эля, вина и пива рассказывали о своих заслугах. Как и тогда, в пиршественном зале (казалось, это было не недели, а годы назад) всё многочисленнее становились полчища сражённых иберийских воинов, всё богаче добыча, всё хриплее голоса, всё горделивее победные песни. И, подобно тем бесконечно близким и бесконечно далёким временам, настоящий бой для союзников был ещё впереди. Безусловно, хищная одовакрова стая сильно поредела, а, значит, ослабла. Быть может, она тем самым до скончания века лишена возможности делать столько же зла, сколько ещё совсем недавно. Но её вожак и несколько сотен закалённых в бесчисленных битвах, преданных ему хищников прямо теперь своей горделивой поступью шагали по проходам в Белых горах. Больше иберийскому королю и тому, что осталось от его рати, деться было, попросту, некуда. Может быть и так, что островерхие, покрытые вечными снегами вершины уже позади. Миновал Одовакр и горы Романьольские. С малой по численности, но сильнейшей частью войска шагает он по начинающимся за ними залитым солнцем золотым полям и изумрудным лугам. В отсутствии своего повелителя и его сильнейших (или, вернее сказать, таких, что всё ещё способны сражаться) отрядов лишь немногие жители того, что осталось от Империи, решаться дать отпор жестоким иберийцам. Быть может, лишь у стен Вечного города их смогут остановить. Но надолго ли? Обо всём этом как-то обыденно, словно речь шла о дани с подвластных им народов, ремонте укреплений в мирное время или пошлинах на товары, говорили перед своими военачальниками оба молодых правителя. Один из них ещё совсем недавно был юнцом, постигающим остатки древней мудрости в уединённом горном приюте. Другой, ещё моложе, и вовсе, провёл последние годы в темнице, куда подкупленные Одовакром сенаторы заключили его вместе с отцом. Старик, бывший некогда славным полководцем (у самого Торира до сих пор, случалось, давала о себе знать рана, некогда нанесённая одним из солдат храброго и мудрого Ореста), оказался неискушённым в придворных интригах. Он так и не дождался своего освобождения. Но вот его сыну удалось бежать при помощи добрых друзей и, отстранив от власти враждебную партию, отбросить от городских стен Одовакра, даже выдворить его за горы. Но тот поход иберийцев был не поход, а, скорее, торжественное шествие к пустующему, как они считали, престолу. И за последние дни оба правителя вполне могли увериться: враг учёл прошлые ошибки. Благо, и сами они теперь были не те, что прежде. Не почти мальчики, знакомые с битвами лишь по рассказам наставников, мелким стычкам и коротким схваткам со своими же нечестивыми слугами, но обагрённые пламенем боя, в одночасье повзрослевшие воители предстали перед советом. Теперь старые воины могли быть спокойны: даже если в следующем сражении их не станет, повелители в нём, непременно выживут и одержат славную победу. Если же всё-таки случиться, что король и император погибнут, то так, что после им не стыдно будет смотреть в глаза, ни Великому, ни своим же бойцам. Похожие, как братья (ровно настолько, насколько, вообще, могут сойти за них высокий белокурый аламан и смуглый коренастый имперец) они уже одним своим присутствием внушали если не уверенность, то надежду на светлое будущее народов. Что же? Когда-то два брата основали Вечный город. Не на стала ли пора другим братьям вырвать его из лап смерти и запустения?***
И вновь началась подготовка к походу, и, как прежде, надо было распределить воинов по отрядам, призвать ремесленников, которые могли бы починить их снаряжение, а также купцов для покупки других необходимых вещей. Теперь же требовалось ещё и отправить тяжело раненных по домам, отрядив нелишних людей, часто ещё способных держать оружие, сопровождать их. Снова, как на тех сборах, у аламанского полководца было дело, не имеющее прямого отношения к ним, но и не терпящее отлагательств. Благо, теперь оно могло решиться проще. Достаточно было просто войти в собственный шатёр и поговорить с Милой. По крайней мере, сам он так думал. Но едва откинув полог понял, что был несколько самонадеян. Той Милы, которую Торир знал прежде, здесь больше не было. Словно хрупкий весенний цвет унесло её куда-то порывами недавнего боя, оставив лишь чёрную кору и едва распустившиеся почки. И навряд ли из них должна была развиться сочная зелень. Та воинственная дева, что замечал он и прежде, теперь не была мимолётным видением, тенью проскользнувшей по лицу наивной дурочки. Словно хищная птица, ломала она ставшую тесной скорлупу, словно прекрасная, но смертельно ядовитая бабочка (какие, как он слышал, водятся на далёком юге), пока ещё не отрастившая крыльев, покидала свой кокон. ‒ Да кто-же ты такая?.. ‒ было единственным, что он мог сказать в первые секунды. ‒ Я? Мила, ‒ существо словно издевалось над ним, говоря примерно таким же тоном, каким, поняв что их раскрыли, в ночных кошмарах отвечают чудища, притворяющиеся близкими жертвы. ‒ Это, ‒ Торир поймал себя на том, что пытается проснуться, ‒ я понимаю... Да только кто Мила, чёрт бы её побрал?! И потом, ‒ ему как-то сразу стало легче, ‒ насколько я помню, несколько часов назад она была совсем даже не Милой, а кое-кем другим, верно? ‒ Верно, ‒ она потупила взор так, как сделала бы это прежде, ‒ у господина маршала хороший глаз. ‒ Был бы он чуть хуже, господин маршал здесь бы не стоял, ‒ говорить бодрым, как это приличествует опытному воителю, полным особого, весёлого и лихого достоинства голосом у него выходило из рук вон плохо, ‒ но скажи мне, ‒ он запнулся, будто спрашивал о чём-то ненужном и глупом, ‒ чьи же это шлем, лук, кафтан и нож? ‒ Нож мой собственный, ведь господину маршалу было угодно подарить его мне. У того бедняги своего-то и не было. ‒ Какого? ‒ Того, чьим именем я назвалась. Помнишь, перед самым выступлением на Цирцеи прибыл отряд из Миттельбергхайма? Ты ещё приказал бить кнутом старшего писаря за то, что до похода те ополченцы не были учтены. ‒ Про кнут помню. И что же ты сделала с тем лучником? ‒ Сказала, что знаю охотника*, который согласен заменить его, если только тому будут отданы доспехи. Долго уговаривать не пришлось. Он, несчастный, трясся от мыслей о грядущих битвах. ‒ Так. А шлем? ‒ Его же и шлем. Посмотрите в записях: единственный тяжёлый кавалерист, которого должна была выставить их деревня, незадолго до того умер от расстройства желудка*. Его лошадь продали, а вещи поделили между собой. Ну, вот, мне и повезло, ‒ закончив, она улыбнулась обычной Милой, но это было лишь воспоминание о той. ‒ Вот как. Ну что же, ты сама созналась в том, что записалась в карте под именем другого. Это преступление, Мила. Стало быть, ты подлежишь либо денежному штрафу, либо битью кнутом перед всем войском. ‒ Что же? Я готова принять наказание. Но означает ли это, что, будучи наказанной, как и любой другой воин, я и дальше могу сражаться в качестве пешего стрелка? Этот удар был едва ли не сильнее того, что не так давно нанёс ему король. Прежде маршал считал такое поведение просто нелепой блажью подруги (мало ли, что может прийти в голову той, кто и имени своего не помнит?). Произошедшая в ней перемена, правда, немного поколебала его уверенность, но что же? В конце концов воительница и раньше пробивалась через её душу и разум. Разве не мог быть этот случай просто ещё одним таким примером? Но теперь, когда девушка вот так запросто просила отпустить её туда, где царят боль и смерть, туда, где тела и графов, и королей, и императоров, ‒ лишь корм для стервятников, а души ‒ женихи для служанок Великого, он словно впервые открыл глаза после долгого летаргического сна. Здесь не было не только наивной девчонки с познаниями о мире, лишь немногим отличающимися от едва покинувшего колыбель младенца. Под покровом ночи тайно покинула шатёр и его прекрасная спутница, ярко-рыжий огонёк, согревавший огрубевшую, но, как выяснилось, всё ещё живую и уязвимую душу. ‒ Прежде, ‒ как и тогда, ему с трудом давалось каждое слово, ‒ я много раз мог видеть, что ты сведуща в оружии и войнах. Потому не стану говорить, что копья длиннее кнутов, секиры тяжелее, а мечи острее. Не упомяну и о том, что хотел поблагодарить тебя за спасение, а потому, как предводитель войска, согласно королевским эдиктам, вольный казнить или миловать за подобные проступки, собирался отменить наказание. Лишь спрошу: ты, и правда, этого желаешь? ‒ Правда, ‒ наклонила голову девушка, ‒ и не просто желаю. Понимаешь, она почти проснулась. И я чувствую, что если не сделаю этого, не буду там, где ей самое место, то так и не пойму, ни кто она, ни как её звали. Та, другая я, теперь ворочается в тёмной и душной комнате. И если её не открыть, то так там и задохнётся. А эта я, ‒ она ткнула пальцем в собственный живот, ‒ так и останется доброй, но глупой Милой, немного шутихой, немного блаженной. Девушка замолчала, задумчиво разглядывая подпрыгивающее на с трудом пробивавшемся под полог ветру слабое пламя светильника. Молчал и её покровитель. Да и к чему были слова? Какое, вообще, им обоим было дело до всего мира в эту, возможно, последнюю, ночь вместе?