Что не говорят и что на самом деле есть

      Кайя облегченно выдыхает на пороге дома с пледом в руках, когда замечает тонкую девичью фигуру, которая, если бы не бежевое пальто, точно растворилась в темноте между Босфором и небом. Его губ касается улыбка — такая обыденность при любом взгляде на нее. Боже, разве мог он себе представить, что его так поведет от кого-то? Настолько, что невозможно отвести от нее взгляд.       Он же никогда не позволял мыслям о семье тайком проскользнуть в голову, никогда не хотел влюбляться и любить, потому что, кроме тоски бабушки по деду, кроме отца, который сжег в пепелище мамину любовь, Кайя ничего не знал об этом чувстве. Оно казалась ему отчасти эфемерным, но в большей степени — еще одним видом разрушительной зависимости.       Оттого ему так тяжело вскрыть Суне все карты: рассказать, каким он был, рассказать о маме, отце, о бабушке, наделить разрушительную зависимость к ней одним существующим на всех языках мира словом?       Оттого неделю назад он замер на выдохе, когда опасливая мысль, что их брак фиктивный дрожью отдавала в сердце? Он бесстыдно рыскал в ее глазах в поисках ответа, так отчаянно желая получить лишь крохотный знак, что Суна хочет принять его всего, без всяких «но» и условностей, что готова стереть все границы между ними на пути к призрачно-неосязаемому, немыслимому для них двоих — настоящей семье. Собственной, только их, семье. Потому завороженное сердце забывало пропустить удар, когда ее неозвученное «хочу» он замечал в мелочах вокруг себя: в прикосновениях, в том, как она машинально чаще произносила «мы», в ее робко проявляющейся заботе?       Именно поэтому он нашел себе трусливое оправдание? Унизительно для себя решил, что Суна нуждается в нем намного больше и идти ей от него банально некуда. Зачем ей знать о всех его проблемах, если ее безысходность закроет на все глаза?              Но Кайя ошибся. Чертовски ошибся. И сам это прекрасно осознавал.              Погружаясь порой в собственную пучину страхов, позволяя гневу утащить его на глубину и ощущая в эти моменты одно лишь ее присутствие или осторожное прикосновение, он отталкивался от дна и всплывал на поверхность, понимая что она нужна ему намного больше. Это он для нее — удачное стечение обстоятельств, спасательный круг, который, в случае дефекта, со временем можно заменить на новый, а она… Никто, кроме Суны, не заставил бы его вынырнуть из этого болота. Она — единственная причина никогда не возвращаться к себе прежнему, балансировать между всеми этими личностями мамы, не терять себя настоящего и молчать о себе прошлом, до черных кругов перед глазами боясь потерять.              

***

      Ночь вспарывает истошный смех, мерзкий, липкий, обволакивающий в опасность. Кайя вскакивает в постели, в ужасе хватая воздух губами, чувствуя испарину по всему телу. Ему необходимо лишь несколько секунд, чтобы совладать с реальность и до боли, до ярких цветных круговых вспышек сдавить глаза у переносицы. Простынь холодит потную спину, пока действительность обжигает сознание. За стеной вновь разбушевалась болезнь мамы. Он окунается в одеяло с головой, стараясь забыться, зарыться так глубоко в матрас, чтобы оказаться в другом измерении, вынырнуть из этого морока и больше никогда не возвращаться. Он хотел бы найти в каркасе кровати свою личную Нарнию и остаться там навечно.       После того, как Нюкхет буквально за руку поймала его за кокаином, чувствовала она себя отнюдь плохо. Вторая личность врывалась неожиданно, непредсказуемо, она подавляла альтер-эго без шансов на спасение, плевалась ядом, ненавидела Кайю и завязывала на нем одну за одной ленты с обвинениями в морские узлы. Он был ошибкой, неконтролируемой неосторожностью, нежеланным, сбившим все планы, квинтэссенция ее жалкой пропащей доли.       Кайя сходил с ума от бессилия. Его душу насквозь изрешетило колкими отравленными словами, на ней не было больше живого места, она гноилась, не имея времени на затягивание ран. Он прекрасно знал, что слова второй Нюкхет нельзя воспринимать, они не должны нести такой урон, но его нервы были расшатаны до губительного предела, они совсем не выдерживали. Он не мог больше метаться между мамами, его собственные маски перемешались, роли сбились, и Кайя перестал понимать, когда он играет, а когда он настоящий, искренний, когда он тот, кто мог чувствовать эту боль. Здравость целенаправленно паковала чемоданы и покидала его голову, он отчетливо понимал, что еще чуть-чуть и можно смело снимать мерки для смирительной рубашки.       В момент предельного отчаяния, когда зеркало в туалете затхлого дешевого ночного клуба в захудалом районе Фулем пошло паутиной от его хлесткого удара кулаком, неожиданно выход нашелся сам собой. Незнакомый парень хлопнул Кайю по плечу и со словами «сегодня я угощаю» дружелюбно кинул на щербатую фаянсовую раковину крошечный пакетик с белым порошком и соломинку для коктейля.              Смертоносный пазл сошелся незамедлительно.              Вдыхая растертый в пыль порошок, его настоящие чувства притупились. Кайю не задевали слова второй мамы, он разделял ее взгляды и планы, он идеально подходил ей в таком состоянии — взрывной, эмоциональный, едкий, отрешенный, саркастичный, полный черного юмора и ненависти ко всему, что хранило в себе добро. Настоящий — не мог совладать с той частью Нюкхет, которая ненавидела собственного сына. Кайя был уверен, что нашел спасение, нашел, как балансировать между двумя личностями мамы, даже несмотря на то, что после каждого приема кокаина его накрывала беспросветная апатия, он готов был платить эту цену.              У него всегда был приблизительный график возможных изменений Нюкхет, пакетик со спасительным белым порошком и пятифунтовая банкнота в нагрудном кармане рубашки. Это облегчало его жизнь, позволяло ему выключаться и включаться как по щелчку. Такая игра продолжалось ровно до тех пор, пока однажды Нюкхет ночью не собралась затеять стирку. Кайя сгорал от стыда, потому что это его мама, настоящая, любящая, непомнящая, как часами ранее ненавидела своего сына каждым атомом организма, плакала у него на плече и умоляла остановиться. А он не мог ей даже сказать, что просто иначе не знает, как уже справиться с ее болезнью и самому не сойти с ума, что кокаин всего лишь помогает ему забыться, что это она не помнит, что говорит, а у него на подкорке записано каждое ее слово в его адрес. Он всего-то студент, потерявший последние крупицы разума в этой неравной схватке с гнусной болезнью в битве за родную маму. После того, как отец окончательно отдал свое сердце пристрастиям, повесив свой комплект ключей на стену перед тем, как хлопнуть дверью, Кайе даже не на кого было выпустить пар. Один на один с этим кошмаром каждый день и гребаное чувство ответственности не позволяет ему банально выйти в окно, потому что тогда Нюкхет расщепится на столько частей, что окончательно сойдет с ума и не знавшая радости в молодости, она не познает ее и в старости, сгниет в каком-то доме для душевнобольных.       Видя мольбу, спрятанную за слезами в глазах мамы, Кайя согласился, сказал, что больше никогда наркотики не попадут в его организм. Тем более, употреблять он начал около трех недель назад и зачастую лишь в моменты обострившейся болезни Нюкхет. Ему всегда казалось, что его разум способен противостоять зависимости, поэтому обещание сорвалось с губ незамедлительно. Содержимое пакетика было смыто в раковину, банкнота сожжена, Нюкхет — довольна, однако случилось неожиданное. Вместе с неконтролируемыми перевоплощениями мамы внезапно пришла крышесносная собственная наркотическая ломка, а вместе с ней и он, тот, кто, казалось, мог справиться с ней — алкоголь.              Но новый друг оказался хлипким, он действовал хуже наркотиков. Слишком много надо было выпить, чтобы забыться. Кокаин вел себя куда дружелюбнее: ты забывался, терялся, ощущал эйфорию буквально кожей намного быстрее. От алкоголя в том количестве, чтобы стереть себе память и притупить все чувства, на следующий день желудок рвало на части в тошнотворных спазмах.       Необходимо было снова что-то думать, находиться в собственной действительности не хватало сил. Реальность била его тяжелым кожаным сапогом в висок, рассекала кожу, затапливала все лицо вязкой бордовой кровью, нещадно метила в солнечное сплетение, вышибала остатки воздуха из легких, подло стреляла в колени, заставляя ноги прогибаться под тяжестью мира.       Данное матери обещание в виде смытого в раковину кокаина, поставило крест на отношениях Кайи с наркотиками: он не мог нарушить собственное слово еще с дворовых детских времен. А еще двор подарил ему прекрасную способность — находить нужных людей и крепко дружить. На этот раз Кайе на пути встретился славный парень. Врач, для которого выписывать рецепты хорошему знакомому на барбитураты не составляло труда.              Кайя создал дьявольско-идеальный напиток: умелое сочетание крепкого алкоголя с притрушенной по каемке стакана крошкой из фенобарбитала. И ни одна текила рядом не стояла. Каких-то полчаса — и мир растекался нугой: небо Лондона переставало быть сером, оно лишь слегка выгорело от беспощадных солнечных лучей и мама с ее личностями казалась такой забавной и непроблемной, а девушки на велосипедах — прекрасными и понимающими его как никто, музыка — громко, до упора, до предела, чтобы не слышать, как в спину сигналит водитель такси, когда Кайя не съезжает со скейтом на обочину, полицейские — милые ребята, которые всего-то просят показать документы и снять солнцезащитные очки. И вжимающееся в капот полицейской машины лицо до хруста дужки очков вовсе не грустное, а счастливо-улыбающееся до спазма в мышцах на щеках. Потому что мир со всеми плюсами и минусами был прекрасен ровно шесть с половиной часов, пока эффект коктейля одурманивал центральную неврную систему.       В редкие минуты трезвости лицо в отражении пугало — щеки впали, обнажая обтянутые кожей скулы, глаза съели синюшные мешки, губы растрескались в кровь — Кайя в ужасе мог отпрянуть от зеркала, хватая волосы на загривке кулаками и обещать себе прекратить с завтра, с пятницы, с новой недели, с последней пачки фенобарбитала, с того дня, как Нюкхет вернется из пансиона, но вырваться из этого адового круга, торжественно ведущего красной ковровой дорожкой точно в могилу ни один крайний срок не помогал. Кайе просто не хватало больше сил ни на что, только раздавить костяшками пальцев таблетку, пройтись языком по кромке стакана, сделать круговое движение мокрой частью стекла о ладонь, собрать все крупицы лекарства и налить до известной только ему отметки виски.       Нюкхет по началу тихо всхлипывала, глядя на него, а потом, с наступлением очередного курса лечения депрессии, уходила в привычное нигде — между апатией и эйфорией существовало страшное нигде.       Вся жизнь сложился в удивительно банальную цепочку: сон — потуги закончить очередной курс в университете — подработка в тату-салоне — его прекрасный персональный мир из приторно-безупречной нуги, который выжигает солнцем небо Лондона до бесцветности.              Кайя не осознавал многое: он мог спать сутками, его подводила память, он терял записи клиентов, но выходил часто сухим из воды, потому что нарисовать эскиз все еще не было проблемой, а машинку ему выдавали только в комплекте с куском свиной кожи — людей Кайе пока не доверяли, тренироваться приходилось на собственных двух ногах и немного на руках. Он закрывал семестры в университете лишь из-за благосклонности преподавателей к его таланту, а еще ему часто не везло с девушками: они требовали какое-то сказочное продолжение, будто он принц с хрустальной туфелькой в кармане, изначально предлагавший разделить им не постель на ночь, а всю жизнь. Одна вообще с катушек слетела, была то ли чьей-то знакомой, то ли родственницей и изводила его постоянными звонками — пришлось сделать ее первопроходцем в черном списке контактов.       Он твердо знал, что не хочет никаких серьезных отношений. Зачем? Чтобы отравить кому-то жизнь, как его отец отравил ее матери? Разве может любовь не разрушать? Этот урок он усвоил еще благодаря бабушке, а разрушений в его жизни и без того хватало с лихвой. Увольте. Он, может, и морально к лику святых не принадлежал, но уродом настолько не был, чтобы целенаправленно разрушить еще чью-то, кроме своей, судьбу.              И не было пути назад, пучина засасывала, засыпала песком, залепила все чувства, не давала дышать, не давала возможность видеть и слышать. По венам рассекал дурман, который в лучших традициях терроризма взял в заложники рассудок без права на торг или выкуп. Барабан револьвера всегда был заряжен только на одну камору. Дуло плотно прилегало к виску, пока рукоятку сжимала костяшками ее Величество Смерть.              Тик-так-тик-так.       Время шло на убыль.              Жизнь его текла разрушительно-разбивающе все вокруг в щепки до логического конца. Пока однажды Смерть, вдоволь не насмотревшись на его никчемную судьбу, легким движением не скользнула по ударно-спусковому механизму, дав ход древней и хорошо известной игре.              «Русская рулетка» в активной фазе, первый залп щелкнул вхолостую.              В этот самый миг оглушенное щелчком сердце вздрогнуло и твердо решило, что ему надоело. На-до-е-ло перекачивать через себя эту отравленную барбитуратами и алкоголем кровь. В вечном страхе и дрожи ожидать своего последнего удара. Сердце решило опередить Смерть, устроив внезапную бессрочную забастовку, отбеливая лицо Кайи, окрашивая губы в синюшный, доводя до ужаса бармена клуба, который нашел его в туалете без сознания.       Кайя видел сквозь закрытые веки свет ламп в больнице и приглушенно, будто к уху приставили ракушку, слышал, как на ходу запыхавшаяся медсестра записывала о нем данные с карточки, громко проговаривая возраст врачу — 22.       Его бессознательное сознание полоснуло число — 22. Красивая комбинация, чтобы умереть. Отчасти мистическая. Но какая-то слишком ничтожная, нераскрытая. Он даже не успел сказать маме, что его привлекает кремация. Все равно отречение от веры было совершенно намного раньше: в тот момент, когда первые пылинки кокаина прошли сквозь ноздри, проникли в глотку, очутились в дыхательных путях, осели в легких, а потом алкоголь с барбитуратами и вовсе превратил его в безбожника, так к чему это притворство на последнем этапе жизни?       Кайя чувствовал, как медсестра вводила что-то в его вену. Ему казалось, что это вовсе не спасительная инъекция, нет, это заботливая медсестра колет ему чистую правду — его никчемная жизнь закончена и спасибо судьбе, что Нюкхет сейчас в пансионе, что эта новость встретит ее в объятиях врачей, одна она бы точно не справилась.              Свет фонарика жжет Кайе радужку, а веко до боли придавлено к надкостнице резиновыми перчатками. Он дергается и закрывает глаза, ощущая тяжесть век, они будто каменные лежат на глазницах.       — Очнулся, слава Богу. Пора вставать, парень.       Голос не сразу подчиняется Кайе, он прочищает пересохшее горло несколько раз, а потом заходится кашлем и сплевывает в нагрудную салфетку мерзкий ком мокроты.       — Что со мной?       — О, чудесный молодежный передоз, — врач кажется каким-то странно-позитивным при таком-то диагнозе. Он невысокого роста, прожил в этом мире явно уже лет пятьдесят, в уголках глаз собрались заметные морщинки, виски окрашены в благородное серебро. Голос звучит притворно радостно.       — Неожиданно, — Кайя саркастически хмыкает и сводит руки в замок на груди, но тут же ахает от боли, ощущая, как вену изнутри царапает игла.       Врач раздраженно цокает языком, пихает папку подмышку и подходит к пациенту, чтобы взглянуть на катетер.       — Скажи спасибо, что бармену в клубе захотелось в туалет, иначе мы бы тут не разговаривали, — врач аккуратно проверяет положение иголки и фиксирует катетер еще одним слоем лейкопластыря.       — Нечего его благодарить, — Кайя обреченно смотрит вниз на скомканную в руке нагрудную салфетку.       — Хочешь честно? Как ты выжил, мы не знаем. Шансов было слишком мало. И так это несправедливо, по правде говоря. Сколько вас тут таких, дурачков, — здоровых, молодых и красивых, которые гробят свои жизни, пока другие так отчаянно сражаются. Я вот смотрел на тебя и думал, что ты ведь даже органы свои никому не завещал. Какая жизнь у тебя была бездарная, такая и смерть. Что был ты, что нет тебя — никому добра не сделал.       Кайя буквально задыхается от такой наглости врача. Ему хочется позвать немедленно администратора и написать жалобу на этого душегуба. Может, он и врач, может, он и лечит, может, он обязан ему жизнью, но это ничего не меняет — человек перед ним в белом халате — душегуб.       — Учти, второй раз спасать тебя никто не будет. Не из личного отношения к таким, как вы говорю, а из богатого профессионального опыта. Шанс на новую жизнь дается лишь раз, не пропей его. Или хотя бы оставь какие-то органы на донорство, если, конечно, что-то пригодное к тому времени останется.       Кайя раздраженно шипит и зло вбирает воздух через ноздри, потому что это не медсестра колола ему правду, это этот шарлатан, попечитель донорского бюро, без шприца заколол его ядовитой правдой до края. И перечить ему невозможно, потому что он до тошнотворности прав.              Это был его предел, рубеж. Из больницы он вышел за день до возвращения Нюкхет. Для нее остается загадкой до сих пор, когда ее сын пробудился от страшного сна: закончил учебу, устроился на работу, не прикасался к алкоголю и полностью сосредоточился на себе. Спорт, книги, развитие. Она видела, каким прекрасным человеком он становится, но не могла не отметить, каких усилий это ему стоило. А еще Нюкхет замечала его одиночество, закрытость и отстраненность, он был колючим, не подпускал к себе почти никого. Лишь переезд в район Ислингтон пошел Кайе на пользу: он вновь стал выходить в люди, посещал клубы и концерты, в его окружении, наконец, появились друзья, приятные ребята, которые, как и он, работали в сфере дизайна. Как мать, она не могла не радоваться, даже несмотря на то, что сын сохранял невидимую дистанцию с новыми товарищами, он приоткрыл им свое сердце, впустил в свою жизнь и старался быть хорошим другом,       Для Кайи, в отличие от мамы, это было вовсе не волшебное преображение, это был полыхающий ад на земле. Ухабистый долгий путь, потому что невозможно выбраться из ямы просто пережив клиническую смерть. Как бы он не хотел, это так не работало. Внутри себя Кайя сдерживал особо-опасного зверя, который стачивал лапы в кровь, пытаясь вырваться наружу. Усмирить опасное существо помогала терапия, работа в анонимных группах, твердое убеждение, что он не хочет быть похожим на отца и шрам на ребрах, оставивший свой след после введенного катетера при пневмотораксе, который случился с ним во время падения в клубе из-за передозировки. Однажды обводя памятный рубец подушечками пальцев, Кайя четко решил, что, как и у его мамы, у него тоже есть две личности: он настоящий и он прошлый. Прошлого он похоронит внутри себя глубокого и навсегда.       Однако, несмотря на все усилия и самоконтроль, отголоски травматичного детства, переплетенные с наркотиками, алкоголем и барбитуратами оставили на нем борозды хуже, чем след катетера.              Гнев.              Эти вспышки пугали его самого. И никто в моменте не мог остановить его, погасить эту растекающуюся по телу свирепость. Стоило задеть его, стоило коснуться страха, стоило просто столкнуться с чем-то, что триггерило — летело все к чертям. Кайя боялся, он каждый день боялся, что однажды сорвется, что однажды дрогнет — и мир его рухнет, он снова провалится в эту обманчивую нугу, которая ослепляет разум. Отчасти он держался благодаря матери, потому что она нуждалась в нем, как маленький ребенок в родителе. Лишь ей одной он был готов отдавать всего себя без остатка. И с ужасом Кайя понимал, что в один миг, внезапно все его усилия окажутся пустыми, маме он будет нужен не более, чем свежая пресса поутру. В один день врачи станут ей ближе и ценнее и в этот момент он пропадет. Ему в этом мире просто не за кого и не за что больше держаться.              Мысли одолевали его долго и мучительно, пока однажды его сердцу не надоело. На-до-е-ло качать эту отравленную сомнениями и страхами кровь. Оно устало жить в вечном страхе. Устало бороться впустую, устало не чувствовать ничего, кроме этой мерзкой боязни завтрашнего дня.              Когда тяжелую входную дверь открыла девушка в легкой фисташковой блузке, зачарованное сердце неожиданно для себя пропустило удар.

***