Что не говорят и что на самом деле есть

      Плед робко ложится на плечи, но Суна все равно вздрагивает от неожиданности. Собственные мысли звучали громче неспокойного Босфора и приближающихся шагов Кайи.       — Как-то раз вечером я зайду в комнату, а ты там, — он улыбается ей по-доброму, до демонстрации первой россыпи морщинок вокруг глаз, до этой отнимающей все внимание ямочки на щеке, в которую хочется уткнуться кончиком носа.       — Ты замерзнешь, — она смотрит на его пальто нараспашку, на то, как через расстегнутые пуговицы рубашки виднеются очертания татуировок на его груди, пытается свести лацканы черного тяжелого пальто вместе, но ощущает прикосновение его шершавых ладоней к ее. От тела Кайи исходит жар. Он подносит ладони жены к губам и согревает их горячим дыханием.       — Не волнуйся, Суна, мне не холодно, — ее забота отдает покалыванием в области сердца.       В чем состояли ее грехи по сравнению с его? Вся ее вина — пьяный поцелуй несостоявшегося жениха, фиктивного тогда еще мужа сестры, да пролитый кофе на дорогой ковер во время сватовства.              И он рядом с ней — один сплошной чернющий грех.              Кайя делает маленький шаг навстречу и между ними практически не остается расстояния. Его взгляд сосредоточен на ее глазах — мягкий, заботливый, отчасти виноватый. Ей хочется коснуться его щеки рукой.       — Поговорил с дедушкой?       Кайя разочарованно хмыкает и отводит ее руки от губ, становится подле нее и внимательно всматривается в чернеющий горизонт.       — Бесполезно, просто бесполезно. Сказал, что я сильно увлекся своей женушкой и позволил матери совершить глупости, — Кайя тянет уголок губ в разочарованной усмешке.       Суна фыркает от недовольства. Поджимает губы, чтобы не сказать лишнего, потому что в области солнечного сплетения что-то встало на дыбы, скребется по ребрами и толкает один за одним колкости в адрес человека, ранившего ее мужа. Она смотрит на Кайю, который застыл на каменистом берегу и в непроницаемой глубине Босфора ищет ответы на свои вопросы, совсем как она пару минут назад. Однажды он научится ей доверять, однажды он будет находить ответы в ее словах. А пока… Пока ее пальцы переплетаются с его, Суна касается головой плеча мужа и слабо улыбается призрачно-неизбежному «однажды».       Кайя неосознанно дергается, потому что ее необдуманное, совсем не осознающее всю паршивость ситуации желание стоять вот так с ним, раздирает душу на части. Она же совсем не понимает, что это за жизнь. Жизнь на грани фола, когда от одной неверно считанной эмоции — под откос летит все. Разбивается вдребезги. Когда покоя нет ни днем, ни ночью, когда обострение может загнать в ловушку в любое время. Когда так боишься собственных страхов, что порой хочется им сдаться, смириться с их властью над собой, плыть по течению и покорно принимать все пощечины судьбы. Когда всю твою силу и выдержку несут на своих хрупких плечах две женщины и только от них зависит, кто победит внутри тебя.       Спустя мгновение вторая рука Суны укутывает его предплечье и Кайю душит собственная ложь. Все эти прикосновения Суны встают немыми вопросами. Он знает, прекрасно понимает, что она больше ничего не спросит, но продолжать молчать дальше — сродни умышленному преступлению.       В животе закручивается давящая, дрожащая пружина. Страх туго забивается под кожу, потому что Кайя точно знает: обрести и вновь потерять всегда больнее, чем не иметь вовсе.       

***

      На последнем курсе университета Кайе надо было выбрать свободный предмет, голова его тогда была уже не затуманена. Он отдал предпочтение литературе. Решил, что чтение пойдет на пользу. Его преподаватель был ирландец, профессор гордо подчеркивал свое происхождение неизменными триколоровыми паше в левом нагрудном кармане верхней одежды и ирландскими писателями в программе. Почетное место в литературном курсе занимали Томас Мур, абсолютно загадочный на тот момент для Кайи, Джеймс Джойс и Фрэнк О’Коннор.       Переплет библиотечного «Лалла-Рук» авторства Мура заманивал благородством и лежал в руках подозрительно комфортно: на васильковой тканевой обложке переливались медовыми оттенками золотистые тиски персидских орнаментов, которые обычно украшают знаменитые во всем мире ковры. Книга искрилась какой-то загадочностью, но весь магический шлейф растерялся по дороге к середине первой песни Фераморса из четерых. Откровенная сказовщина давалась Кайе тяжело, слишком контрастила с реальностью, которую он за свою недолгую жизнь успел всецело распробовать. Строки тянулись одна за другой, буквы сбивались в какие-то хаотичные группки и чтобы разделить их на слова, приходилось перечитывать каждое предложение снова и снова. Взгляд Кайи воспрял интересом лишь на заголовке второй части истории — «Рай и пери».       Пери…Пери…       Пе-ри…       Слово ощущалась на губах слишком знакомо, слишком привычно, слишком отдающим крохотными сладкими воспоминаниями из детства, когда бабушка читала ему сказки на родном языке. Сердце отчего-то быстрее забилось в груди. Кайя отложил в сторону книгу и уже через секунду жадно бегал глазами по дисплею телефона, отражающему пикселями текст из «Википедии» о пришедшем в его язык из персидской мифологии слове «пери».              Сверхъестественное существо в образе очаровательной девушки или молодой женщины в белой, синей или красной одежде с крыльями, охраняющей людей от злых духов. Также пери часто связывают с водой, как с источником плодородия.              Сам не зная почему, Кайя довольно растянул губы в улыбке, будто совершил особо важное открытие:       — Так вот откуда к нам пришли эти твои морские нимфы, бабуль, — от нахлынувших воспоминаний глаза щипало солью.       Бабушка была сама словно из сказки и обладала даром — даже в самые темные времена, когда дни были чернее ночи, она зажигала в сердце внука огни надежды, что все непременно будет хорошо. С уходом бабушки никто не мог защитить Кайю от злых духов, они порхали над ним, как самые страшные и изголодавшиеся стервятники, ожидая часа, когда можно будет вонзить свои когти в добычу. Но Мур сотворил невозможное — вернул, казалось, навсегда утраченное детское воспоминание, позволил мечтать о том, что однажды огни надежды вернутся в его жизнь и засияют ярко, как никогда.              Спустя несколько лет в далеком от Томаса Мура и Лондона Стамбуле Кайя, чертыхаясь себе под ноги, мерил комнату шагами. Он вновь и вновь прокручивал в голове, как выпалил на террасе Суне это сокровенное «su perisi» и не мог поверить в собственную дурость. На этот раз, сколько ладошкой по лбу не бей, безмозглый поступок на барбитураты не списать, нет, он был в самом трезвом из всех трезвых своих сознаний. Его, болвана, на ужин позвали из вежливости, а он возвел такой воздушный замок, что стервятники над ним не сдерживали коллективный громкий смех.       Слово упорхнуло само по себе, словно без его согласия. Суна стояла перед ним в белом платье, до беспощадной идеальности подчеркивающее все его тайные подозрения, мысли и желания, а в голове одна за одной всплывали картинки из Мармариса. Город навсегда зарубцевался в его памяти образом Суны в голубом сарафане. И этот синий купальник на ней, оттеняющий молочного цвета кожу, будто заставил Кайю признать всю шаткость своего положения.       Он не смог противостоять самому себе — огни надежды ослепили его и морская нимфа перестала быть сокровенной тайной.

***

             В темноте ночи обручальное кольцо на фоне черного рукава пальто прожигает бликом сетчатку. Золотой ободок на безымянном пальце сдавливает горло до боли, а отблеск собственных слов о честности и доверии печет совесть.              Кайя безапелляционно признал себе, что ему чертовски нравилось наблюдать, как Суна выбирала среди бесконечных оттенков черного в его гардеробе именно тот, который подойдет для его рабочего костюма, поэтому он делал вид, что без ее помощи ему совсем не справиться. Ему нравилось беззастенчиво смотреть на нее при всех, потому что в этот момент щеки Суны предательски краснели и он, довольный собой, знал — этот румянец принадлежит ему, только ему. Но больше всего Кайе нравилось мечтать. Представлять, как спустя пару лет Суна будет фыркать на купленный в одной из кондитерских Лондона безбожно сладкий фадж с поджаренным пеканом и напоминать ему купить корм их собаке. Как она будет ругать его за то, что он в который раз перепутал брокколи и брюссельскую капусту, как ему больше не придется скрывать, что основная часть его набросков принадлежат ей, потому что Суна сама будет не прочь ему позировать, как она станет главным критиком его ювелирных работ и как ночью в ответ на его объятия, Суна накроет его руку своей, прижимаясь теснее.       Кайя сглатывает клокочущее в горле сердце, прекрасно понимая, что мечтам не суждено будет сбыться, если он не даст возможность Суне сделать осознанный выбор: принимает ли она его жизнь со всеми сложностями или нет, готова ли делить и создавать общие мечты для них двоих?              Отступать просто некуда, он прижат к стене. Его придавила собственная ложь, его придавили собственные страхи, но окончательно в стену его впечатали ее «ты замерзнешь» и тонкие пальцы, сжимающие его предплечье. Он закрывает глаза и шумно выдыхает, прощаясь с неизбежностью. Кайя в последний миг хватает кончиками пальцев ускользающую смелость за хвост и, наконец, находит в себе силы на честность.       — Это раздвоение личности, — он выдает признание на одном коротком выдохе, будто одним слогом и замирает в ожидании ее реакции, но Суна даже не дергается, даже не смотрит на него. Впервые столкнувшись с такой пугающей его самого правдой, она принимает ее как должное.       — Я поняла, не такая уж и глупая, как тебе кажется. Правда, не знаю, почему ты не рассказал мне об этом раньше, — она расплетает их пальцы и смотрит на него в упор.       — Боялся, что испугаешься и даже не посмотришь на меня как на того, с кем можно по-настоящему быть, по правде строить семью, — он цепко всматривается в ее блестящие глаза в поисках реакции, но Суна лишь шумно выдыхает, опускает взгляд вниз и накрывает лицо ладонями, не в силах поверить в абсурдность его страхов.       Накатывающая честность, граничащая с отчаянием, распирает Кайю изнутри, двигает ребра. Правда перестает умещаться в нем. Кайя смотрит себе под ноги, с силой бьет носком тяжелого ботинка о скалистый берег, отправляя небольшой камень в толщу воды и улыбается через болезненный смешок.              Своя правда ощущается как нож под сердцем.              — Черт, да потому что вообще все из моего прошлого и то, каким я был, может напугать тебя. В моей жизни так много никчемных страниц. Ты не представляешь, кем я был! Каким я был! Что я творил! И вдобавок к этому — мама с раздвоением личности. Последний штрих, просто вишенка на гребаном праздничном торте моей жизни. Ну, чем не идеальный жених? Не муж, а мечта! Как такому отказать?              «И я действительно такой плохой вариант для тебя, что ты и представить себе не можешь».              Суна боится спугнуть его робкую честность, боится разрушить этот момент, но в тоже время ей хочется смотреть ему в лицо, улавливать переплетение чувств, считывать эмоции, но главное — ей хочется убедить его в обратном, поэтому она не отводит своих глаз от него.       — Кайя, я вышла за тебя замуж, потому что ты такой, какой есть. Часть твоего прошлого, каким бы оно ни было, и болезнь мамы — фундамент тебя теперешнего. Того, кого я узнала и выбрала.       Он неверяще машет головой, не принимая ее слов, ему кажется, что она совсем не осознает не книжность этой ситуации. Тут нет места красивым словам и громким обещаниям, тут нечего романтизировать. Ситуация на самом деле паршивая.              Его собственный дед, отец мамы, виновник ее болезни, его сложного детства, вечной тоски в глазах бабушки не принимает их. Привез сюда и делает вид, будто их не существует, не замечает, не видит. Кайе самому себе стыдно признаться, но в глубине души он наивно и по-детски полагал, что общая страсть к рисованию и мастерству украшений свяжет его с дедушкой крепкой дружбой. Но как же глупо и привычно получилось — его мечтам не суждено было сбыться: для деда собственноручно высланная много лет назад из страны дочь и внук значат не больше, чем любой из работников особняка. А теперь на голову дедули свалилась новая проблема: надо как-то избавиться от внебрачной дочери, которая мало того, что замуж вышла не за того, так еще и осмелилась иметь серьезную болезнь. Это дело деньгами не заткнуть, надо придумать что-то изящнее, так, чтобы раз и навсегда. Чтобы этот кошмар больше его не настиг никогда. И этот дедуля, мечтающий избавиться от них, — четверть крови, что течет по венам Кайи.       Он мечтал о брате, о настоящем брате, над которым можно подтрунивать и хлопать по плечу, когда проблемы одолевают. За которого будешь стоять горой в драке, а потом подшучивать за столом. К которому можно было бы прийти и рассказать немного о внутренних демонах, что рвут на части и спросить, почему же он так поздно появился в его жизни.       Кайя хотел, чтобы у него был дядя, с которым можно было бы встретиться в кафе и поделиться взрослыми мужскими проблемами, кто потрепал бы по голове и сказал, что все его переживания — ерунда, все решаемо.       Ничего из этого не могло осуществиться. Им не нужны были его вопросы, его желание стоять за них, им не нужны были его хлопки по плечу и поддержка. Он был не нужен им еще задолго до своего приезда.       А Суна — посторонняя, чужая, пришедшая из другой семьи, но ставшая в стократ важнее всех этих родственников по крови в этом проклятом на несчастья особняке, ставшая единственным правильным выбором в его жизни, — не разобравшись, не поняв вообще, что за жизнь ее может ждать, льнет к нему, слепо хочет следовать за ним.              За ним.              За тем, у кого мама неизлечимо и непредугадаемо больна. За тем, у кого за плечами полыхает ад. За человеком в завязке. За тем, кто это все от нее скрывал. Врал. Обманом втянул в такой необходимый ему брак. Если это не игра по собственному спасению, то зачем ей все это?       — Ты не понимаешь, что означает мама с подобным заболеванием, — он не унимался, его глаза за секунду становятся блестящими, сверкают соленой влагой в темноте, он жадно, отрывисто наполняет легкие воздухом, чтобы не задохнуться и отстраняется от Суны на несколько шагов, — это когда ты не знаешь, что будет в следующую секунду, это когда ты должен в любой момент собраться и переключить свою жизнь, подобрать роль. Ты не знаешь, сколько это продлится: час, день, неделю, может, месяц. Иногда одна мама, иногда другая, у нее путаются планы, слова, чувства, она многое забывает, — его голос срывается, трескается в отчаянии, он проходится рукой по волосам, помогая ветру взъерошить его непослушные кудряшки еще больше, — ее кроют депрессии, панические атаки, бывает расстройства сна, она может не есть днями. И ты никогда не предугадаешь, на что способна ее другая личность. Ты никогда не можешь гарантировать себе безопасность, когда у нее обострение. И я ни за что ее не оставляю, Суна, она неотъемлемая часть меня, моей жизни.       Руки Кайи дрожат, он, кажется, больше не в силах не кричать обо всем, что проживает все свое существование. Предел терпения нашел его и теперь режет на куски. Его внутренний ребенок, собрав всю детскую боль, вырвался из него и впервые в жизни дал о себе знать. Кайя прячет лицо в ладонях, а Суна в который раз за вечер не знает, как перестать чувствовать эту неосязаемую дыру, черную дыру, в ее душе, в которую летит кубарем все, когда он вот так разбивается.       — Не надо никого оставлять! Мне нечего бояться, потому что ты есть, потому что если ты справлялся один, то что стоит мне научиться? — она хватает Кайю за предплечья в надежде убрать его руки от лица, призывая посмотреть, наконец, на нее. Увидеть ее решительность, увидеть ее желание проходить через все вместе с ним, разделять с ним все самые сложные моменты.              Его отчаянность, его неверие, его желание переубедить ее — Суна не может объяснить это ощущение, но ей кажется, что на пути доверия Кайи к ней стоит что-то весомее болезни Нюкхет.              Есть что-то еще.              — Этому нельзя научиться, Суна, пойми! — Он буквально рычит на нее и разворачивает спиной. Кайю бьет дрожь, крупная, обжигающе холодная, в груди болезненными пузырями становится каждый вдох, мерзкий вязкий ком из слез вновь залепил горло, все органы внутри, как колючая проволока. И мир перед глазами плывет, без четких очертаний, без контуров, размазанный.              Она принимает его маму, но примет ли его?              — А если я скажу тебе, что даже я не всегда справлялся, что однажды я так увлеклся, так погряз, что чуть не умер от передоза алкоголем и барбитуратами? — голос будто обточили о наждачную бумагу, настолько шершавый, тихий, настолько раскрошенный на мелкие частицы, что еле слышно. — И что я боюсь однажды вновь вернуться к этому всему.              Берег резко поглощает тишина, даже Босфор замедлил течение, притих, затаился, чтобы волнами не шуметь, не разрушать. Кайя слышит свое загнанное отчаянное дыхание. В воздухе — мерзкая получестность, которую давно надо было сказать. Сказать — и замереть в ожидании ее решения. Потому что ее безысходность этого может не принять, потому что партнерство с зависимым в прошлом человеком в уговор не входило.              Суна хмурит брови, осознавая сказанное Кайей. Теперь она понимает, почему он не пил в Мармарисе. Нет, она догадывалась, что дело явно не в том, что алкоголь вредит синтезу белков, которые участвуют в наборе мышечной массы, но догадки — это всего-навсего миражи. Правда ощущается острее. Что она знает о передозах алкоголем и барбитуратами? Ничего. Что она знает о влиянии этого симбиоза в дальнейшем на жизнь человека? О раздвоение личности и то побольше информации сейчас в голове, но ее саму настораживает отсутствие страха внутри. Почему она не боится Кайю? Почему понимает? Принимает его и не находит ни одного повода для осуждения. Не находит ни одной причины, чтобы отказаться от него и уйти. Ловит себя на мысли, что догадайся она сама о таком — никакого брака с Саффетом у нее бы не было и разговора этого между ней и Кайей сейчас тоже не было бы.       — Скажу, что понимаю тебя. Скажу, что ты больше не один, Кайя, и бояться тебе больше нечего. Пойми, наконец, я хочу строить свою жизнь с тобой, хочу делить с тобой все: хорошее и плохое, радостное и грустное, сложное и простое, опасность — все, что есть в твоей жизни, все делить поровну, — она почти кричит ему в спину, чтобы развернуть его и заставить довериться ей, поверить. Суна не знает, как ей себя еще доказать? Слезы высыхают на щеках солеными следами и царапают нежную кожу, когда по их очертаниям бегут новые дорожки.              Ее «хочу», растворенные в дрожащем голосе, уничтожают его самообладание. Кайя больше не находит сил сопротивляться, но не может не убедиться окончательно, не может не дать ей последний шанс спастись. Ему надо увидеть ее ответ, ему надо выжечь любые сомнения, иначе он будет возвращаться мысленно в сегодняшнюю ночь снова и снова, сомневаться, собирая по частям обрывки ее обещаний, брошенных ему в спину.              Резким разворотом к ней, стремительными шагами впечататься в ее хрупкую фигуру, притянуть так, чтобы между ними и дюйма не было, уткнуться лбом в ее, коснуться влажных щек своими пальцами, закрыть глаза и застыть, ощущая, как носа достигает ее запах.              Рубец от катетера саднит кожу на ребрах.              — Суна, — его голос совсем охрип, разбивается о рваное тяжелое дыхание на куски, — я клянусь, сейчас у тебя есть шанс уйти. Последний шанс.       Кайя скользит с тонких скул к ее ладоням и крепко сжимает их в своих таких размашистых и горячих.       — Если ты уйдешь, я все пойму, я помогу с отцом, не брошу тебя посреди пути. Подумай столько, сколько надо, — он с шумом делает глубокий вдох и, открыв глаза, отстраняется, чтобы смотреть прямо, честно, потому что он гарантирует ей безопасность и свободу от отца вне зависимости от брака, ей незачем притворяться или играть, — но если ты останешься, — предупреждающе на коротком выдохе, почти обессиленно, — если ты сейчас останешься со мной, я никогда и ни за что тебя не отпущу.       Его взгляд прожигает такой беспощадной решительностью, что у Суны перехватывает дыхание, позвоночник идет дрожью, а мурашки рассекают кожу.              Причем здесь отец, черт возьми, когда дело вообще не в нем!              Суна видит, как блики в его глазах скачут по радужке, видит каждую морщинку, оставленную временем и переживаниями. За каждой стоит история. На дне его открытого взгляда читается вся серьезность сказанных слов и неизменность намерений. Ей хочется попросить Кайю повторить последнюю фразу, чтобы услышать еще раз, чтобы насладиться этой неизбежностью.              Вместо слов и обещаний — смазанный поцелуй в закрытые губы на грани боли и отчаяния, потому что Суна понятия не имеет, как еще ему показать незыблемость своего стремления.       Пробиваться настойчиво к сердцу с призывом довериться, ощущать обветренные губы под своими, проникать юрким языком в рот и растворять все его сомнения. Жадно ловить ответ, отдавать всю себя без остатка, прижимать теснее, вести руками по спине: от поясницы к затылку, чувствовать обжигающий хват его пальцев на подбородке и выдыхать ему в рот рвущееся наружу счастье через протяжные стоны.       Распалять до предела.       Ветер вокруг них больше не обдувает холодом, не пробирается сквозь одежду, вызывая мурашки, а окутывает их таким горячим воздухом, что становится жарко, невыносимо жарко целоваться мерзлой ночью на берегу пролива. Не хочется отрываться, не хочется выныривать из этой сладкой пучины, но воздух до того накален и расширен, что не умещается в легких. От недостатка кислорода на части рвется грудная клетка, и Кайя срывается первым, хватает хищно спасительный воздух губами. Но не имея желания отстраниться, не имея сил открыть глаза, не имея воли прекратить, он вновь тянется к ее губам, подхватывает нижнюю и увлекает Суну в новый поцелуй.              Пылко, на грани дозволенного нормами негласного приличия, на грани покинувшего сознания.              Крупицы кислорода испаряются в воздухе, на двоих их вновь становится катастрофически мало, они оба решаются, наконец, перевести дыхание. Он утыкается ей куда-то между макушкой и виском и рвано дышит. Вдыхает вместе с воздухом ее запах и ощущает, как раз за разом боль внутри становится тише. Видимо, не только его беспощадный гнев подвластно укротить лишь ей. Кайя чувствует, как сердце Суны бешено стучит где-то под его ребрами.       Ее пальчики касаются его щек и заставляют смотреть на нее, только на нее, она прерывисто дышит и улыбается ему с какой-то хитринкой.       — Помнишь, что ты мне сказал, когда мы первый раз встретились?       Кайю вновь кольнуло знакомое подозрение, что и немного ранее в их комнате. Его губы, вразрез с приказом держаться серьезным, расплываются в довольной улыбке, а в глазах пляшет чистый огонь — она помнит, что он говорил ей в их первую встречу.       Она наделила важностью его слова еще тогда.       — Ты надеялся, что я буду всегда рядом, когда тебе понадоблюсь, — Суна выводит пальчиком какой-то узор на нагрудном кармане его пальто и даже прикусывая губу, не может сдержать довольную улыбку, — кажется, твое желание исполнилось.       Он беззвучно смеется, глядя на ее такую детскую игривость, а потом прижимает к себе, ощущая не разрушительную, нет, впервые в жизни — созидающую, исцеляющую зависимость.              Злых духов над ним разгоняет морская нимфа, пришедшая к нему из персидских мифов, рассказанных бабушкой.              Суна кожей ощущает настигнувший ее покой. Сил хватает лишь на то, чтобы уткнуться носом в шею мужа, закрыть глаза и до упора наполнить легкие его запахом. За спиной волны целуют берег, она в объятиях человека, о котором не смела мечтать, а теперь не представляет своей жизни без него, ветер заботливо гладит их по плечам, ей так спокойно и опьяняюще хорошо от этого, что ноги становятся ватными. И за секунду до того, как обмякнуть в объятиях Кайи окончательно, Суна ощущает смешок мужа куда-то в макушку и поднимает на него заинтересованный взгляд.       — Ты чего?       — Ничего, — его голос чистый бархат, он широко и самодовольно ей улыбается, очерчивает большими пальцами скулы, а затем касается немного ее распухшей нижней губы и ведет вдоль контура, слегка прикусывая свою, — вспомнил, что ты тогда мне ответила.