Что не говорят и что на самом деле есть

      Кисть Нюкхет обжигает запястье, когда она решительно-резким движением оттесняет невестку от двери, параллельно ведя взволнованную беседу с кем-то в пустом коридоре. Когда свекровь скрывается за дверью комнаты, ноги у Суны предательски подгибаются в коленях, становятся слишком хрупкими и не держащими, она спотыкается и хватается одной рукой за гладкую стену в надежде не сойти с ума. Кисть второй руки ложится на грудную клетку, пытаясь припечатать колотящееся сердце обратно к грудине. Суна жмурит глаза до боли, стараясь вернуть четкие очертания взгляду. Мир вокруг предательски размылся, весь шум особняка, голоса, шаги — все звучит будто из толщи воды — эхом, отдаленно. глухо. Она слышит отчетливо лишь свое, не поддающееся приказу успокоиться, сердце — бешеный ритм, рваные удары, и от этого напрочь сбившееся дыхание. Тугая горловина водолазки глубокого синего цвета скрывает хлесткую пульсацию крови в яремной вене. Дышать невозможно тяжело, легкие буквально болят, пунктирные вдохи и выдохи кружат голову. А перед глазами на повторе диафильм из кадров диалога Нюкхет с пустотой и запястье в месте хвата горит так, будто его обдали паром. Суна окидывает молящим взглядом коридор еще раз — в надежде зацепиться глазами за кого-то, с кем вела задушевную, разъяренную беседу Нюкхет. Однако, кроме нее самой, ее жадно-оглушающего дыхания и накатившего пугающего осознания, в коридоре ни души.       Она несколько раз трясет головой, будто это наивное движение способно прогнать жуткие мысли, но мозг все равно несмело подбрасывает воспоминания: диалоги с Нюкхет, ее поведение, ее действия. Суна сопоставляет это все с увиденным минутами ранее, а потом это месиво из мыслей и всплывающих перед глазами картинок отрезвляющим флешбэком разрезается голосом Кайи: «мое детство прошло с неадекватным отцом и матерью, которая вечно жила на таблетках».              Попутно выбивая из легких остатки воздуха, а из сердца несколько лишних ударов, сознание Суны прошибает пугающее подозрение.              И от этого ей становится страшно. Один только взгляд на дверь их с Кайей комнаты позволяет желудку завязаться в тошнотворную пружину, отчего во рту отдает прогорклым маслом. Сейчас только этот жалкий полированный кусок дерева скрывает Кайю и Нюкхет, сдерживает жуткую неизвестность, от которой кожа сворачивается, будто под нее льют кипяток. Может, это не совсем благочестиво и вообще не характеризует ее, как хорошего человека и уж тем более жену, но ей до одури страшно и трясет от этого так, что зуб на зуб не попадает.       И Суна стоит вот так перед этим деревянным заслоном, вопреки гадкому липкому стыду, молится кому только можно, лишь бы эта дверь как можно дольше не открывалась. Если им надо — пусть говорят всю ночь, пусть Нюкхет уснет на их диване или кровати, где ей будет удобно, а Суна найдет, где заночевать в этом особняке. Пусть они не выходят оттуда даже завтра, им принесут и завтрак, и обед, и ужин. Пусть они будут там до тех пор, пока мысли в голове перестанут крутиться в вихре, спотыкаться друг о друга и сбиваться в хаотичные группки.              Однако Суна греховно, но четко давно усвоила горькую правду: молиться бесполезно, ее мольбы никто не слышит, никогда не слышал и не собирается менять эту традицию сейчас, потому что дверная ручка резко дергается и на пороге появляется Нюкхет, с мокрыми от слез щеками. Она проходит мимо, заставляя Суну сделать глубокий вдох и так плотно вжаться в стену, что ощущается неровность штукатурки под лопатками. Меньше всего на свете ей хотелось сейчас вновь столкнуться со свекровью лицом к лицу. Но Нюкхет настолько глубоко в себе, что даже не обращает внимание на бледную, слитую со стеной, и до самых кончиков нервных окончаний напуганную невестку, она безмолвно тянет ноги в сторону общей комнаты. И Суна чувствует такое облегчение, что плечи непроизвольно летят вниз, скругляют спину, будто до этого они несли на себе тяжесть своды амфитеатра, а сейчас сбросили все сырые камни, чтобы дать натруженным косточкам передышку.       Она возвращает взгляд с удаляющейся в глубину дома свекрови на дверь их с Кайей спальни. Несмотря на то, что она не знает, как себя вести, какие слова подобрать, как спросить у мужа о своем предположение, Суна не хочет больше и секунды находиться не там, не с ним.              Не верить в силу молитв — вовсе не зазорно, оставить сейчас Кайю одного — вот в чем истинный грех.              Преступно не поддержать, не сказать, что теперь она, кажется, понимает его бурную реакцию на брак мамы. Тем более, если догадки верны, то этот пугающий ее до тошноты факт — его реальность, неизменная часть жизни. И если Кайя справляется со всем этим кошмаром в одиночку, то как она вообще смеет позволять страху держать себя на расстоянии от него в такой момент?              Суна делает глубокий вдох, загоняя вместе с воздухом в легкие успокоение, потому что на этот раз она должна быть плечом, она должна быть сильной, уверенно и твердо смотреть ему в глаза и внушить, как мантру, что все будет хорошо, что она с ним, рядом, вдвоем они преодолеют все. Усмирив последние душевные смятения, Суна робко двигает ручку двери, позволяя деревянному заслону впустить ее внутрь. И в секунду, когда ее глаза находят Кайю, — душа расходится оглушительным треском.       У нее внутри летит все к чертям, обрывается на лоскутки, сердце с трудом дает ход заледеневшей в миг крови. Она чувствует, как падает, со свистом падает. Ощущает необъятность этого краха, как его боль вспышками расщепляет ее сердце, как ей жжет душу до дыр, как кровоточит, как ноет, царапается что-то под ребрами. Сердце лихорадочно дрожит, легким остро не хватает кислорода, становится дурно, хочется найти виновного и устроить ему самосуд. Суна видит перед собой самого сильного человека, которого знала когда-либо, самого смелого, самого храброго — абсолютно сломленным. Забившимся в угол дивана, сокрушенно прячущим лицо в ладонях, осунувшимся, словно на него давят все вселенские несправедливости, разобранным на мелкие детали...              Его разбитость выбивает у нее почву из-под ног, заставляет утратить самообладание и оцепенеть.              Кайя, даже не отрывая рук от лица, знает, что на пороге застыла его жена. Он чувствует ее тепло, он знает кротость ее шагов, характерное робкое нажатие на дверную ручку, от чего не слышно даже щелчка. Он знает, что это Суна и от осознания, что она стоит там, не в силах шагнуть к нему, у него вышибает последнюю горстку воздуха из легких. Невидимый кулак давит на кадык, не дает продохнуть сквозь пальцы, и Кайя вынужден оторвать ладони от лица, сделать глоток воздуха, поймать ее взгляд и в эту же секунду сойти с ума.       Взгляд полный страха, растерянности, ее темные глаза блестят на фоне нетипично бледной кожи — ему становится физически больно.              Кретин!       На что он рассчитывал? Что может жить обычной жизнью?              Кайя видит — она боится, дрожит, он пугает ее — и эта осязаемая реальность рвет его на части.       — Ты… — он удивляется, как хрипло, тихо и обессиленно звучит его голос, — можешь не бояться меня, я не, — Кайя вновь спотыкается о собственные мысли, не в силах подобрать что-то лучше, чем «не псих», — не причиню тебе вреда.              Его слова одним резким движением вспарывают ей грудь, огнем проходятся по венам, она стыдливо прячет лицо в ладонях и шумно выдыхает.       Какая же конченная дура!              Кайя был скалой: неприступной, непробиваемой, закрывающей от всех и всего, он был рядом каждый раз, когда предательски не держали ноги, а она…Как можно было позволить ему думать, будто она считает его опасным для себя.              Идиотка. Форменная такая, с отличием и почетной грамотой идиотка!              Суна еще никогда не ненавидела кого-то так сильно, как себя в этот момент, она ненавидит собственную трусость, что позволила подобной мысли вообще возникнуть в голове у Кайи.       В короткие два шага она преодолевает расстояние между ними, садится рядом и крепко хватается за его предплечье двумя руками. Он, кажется, даже не реагирует, даже не ощущает, как озябшие пальчики сквозь черную ткань рубашки растирают кожу его рук, как Суна кладет голову на его спину, как шепчет ему что-то успокаивающее на ухо.              Он очень далек от обжигающей действительности.              Внутри себя Кайя смеется над тем, как отчаянно желал обмануться. Будто он самый обычный парень, которому вот так просто — искренне и чисто — может понравиться девушка. Девушка в прекрасном голубом платье, чьи щеки красит румянцем от робкого комплимента. Будто он может даже жениться на ней и впервые сметь осторожно мечтать о семье, в своем самом сокровенном желании он замахнулся на сына. Будто он может быть мужем, отцом, а не только сыном матери с психическим расстройством. Будто ему позволено вдохнуть полной грудью эту жизнь, прочувствовать ее, пустить по венам. Позволить себе думать, что и он, наконец, заслужил, чтобы его кто-то искренне хотел. Хотел заботиться, хотел быть рядом. Без задних мыслей, открыто и по собственному желанию.              Ну точно псих!              Из лап самобичевания его выводит прикосновение холодных пальцев к запястьям, он отдаленно слышит, как мягкий голос, отдающий в сердце теплом, настойчиво произносит его имя.       — Кайя, пожалуйста, посмотри на меня, пожалуйста, — Суне, наконец, удается взглянуть в лицо мужу. Покрасневшие глаза, дрожащий подбородок, сбившееся дыхание — и она вновь летит в пропасть. Ее руки легко касаются его щек, она наклоняется к нему и прикасается своим лбом к его, делит с ним один воздух, шепчет что-то нужное ему в губы и гладит-гладит-гладит по щекам, стирая слезы.       Он в конце концов приходит в себя, будто она все это время произносила какие-то магические заклинания, которые вывели его из ступора. Ее вид заставляет Кайю испытывать к себе острое чувство отвращения. Она напугана, хоть и пытается держаться, но напугана, бледная, на щеках не высохли дорожки слез, губы дрожат, голос сухой и глухой, хоть и наполненный нотками переживаний, а руки…эти ее тонкие изящные пальцы, которые вопреки мелкой дрожи наперебой мажут по его щекам…              Обручальное кольцо на ее безымянном пальце отдает опаляющим бликом.              И в душе у него так приторно горько от осознания того, что все это — реальность, которую она не выбирала. Она не выбирала в мужья человека, у которого мать страдает от расстройства личности. Он ей просто не сказал об этом, умолчал, настолько поверил в себя, настолько был ослеплен своей мечтой жить обычной жизнью, настолько не мог отказаться от Суны, что осмелился думать, будто справится со всем, а сейчас его настигло распухшее до краев бессилие.       — Послушай, ты не должен нести все в себе. Ты больше не один, у тебя есть крохотная семья в моем лице, — а потом уверенно, обволакивающе-медово, — я есть. Кайя перехватывает ее ладони, подносит их к губам, невесомо целует озябшие подушечки пальцев и мягко смотрит на нее, пытаясь запомнить этот момент — как кто-то, пусть из обязательства, пусть из-за норм приличия и статуса, утешает его, подставляет плечо.       — Суна, ты не вынуждена этого делать, я помогу тебе найти безопасность от отца и без этого всего. Обещаю.       Она молниеносно отстраняется от него, смотрит с таким ядовитым презрением, что ему прожигает кожу до черных дыр. Оскорбленная, будто он кинул в нее несколькими купюрами за яркую инсценировку семейной жизни. Суна чувствует, как боль стреляет куда-то под лопатку и она мучительно кривится, не в силах совладать с эмоциями. И этот ее вид заставляет его сердце кольнуть одним сбивающим дыхание подозрением.       Суна встает с дивана и направляется к окну, сводит руки в замок на груди — ему видно это движение из-за спины. Стекло искажает ее слабое отражение, но Кайя все равно пытается уловить эмоции на ее лице. И он улавливает.              Резкий разворот всем корпусом.       Сведенные к переносице брови, бурлящий его презренный взгляд.       Поджатые губы. Сжимающиеся до побеления костяшек кулаки. И полыхающий жар от часто вздымающейся груди.       Отборная искрящаяся злость.              Она через секунду оказывается перед Кайей и бьет его ладонями в плечи.       — Вот, значит, какого ты обо мнения, да? Подросла в твоих глазах: от жалкой до меркантильной? Думаешь, тебе в моей жизни есть цена?       До него вдруг доходит подтекст собственно сказанных слов: для нее его предложение прозвучало голосом отца — будто правда любая часть ее жизнь покупается и продается определенным способом. Но разве не таков был их уговор? Разве не на словах о мести отцу она вложила свою хрупкую ладонь в его? Разве думала она тогда, что он был готов заключить сделку с самим дьяволом, лишь бы самшит окольцевал ее безымянный палец вновь? Кайя бы очень хотел, безумно хотел, не возвращаться мыслями все время к ней. Если бы он только мог как-то выдохнуть Суну из себя, хоть на чуть-чуть, непременно сделал бы это, потому что невыносимо думать о ком-то столько много. Потому что ставить превыше всего ее проблемы, ее комфорт, безопасность, счастье вошло в привычку. Потому что даже сон к нему приходит только с ощущением теплоты ее тела под рукой.              Чистой воды наваждение.              — Нет, нет, вовсе нет, просто я только сейчас подумал, что тебе это все не надо.       — Что «это все», Кайя? Что? Расскажи мне, что «это все»? — она смотрит на него с мольбой, просит довериться, просит посвятить ее в свою жизнь.       У него дыхание рвется на хаотичные куски. Он пристально смотрит в глаза напротив, которые так просят честности, открытости. Ему так хочется, остро хочется рассказать, дать слабину и будто на блюдце предложить человеку напротив часть своей изуродованной души. И он пытается.       Выстраивает слова в своей голове в бессвязные предложения, захватывает как можно больше воздуха, облизывает пересохшие губы, подталкивает искренность к горлу, заставляет голосовые связки сомкнуться, но на выдохе не слышно ни звука. Все слова остаются несказанными, они рассыпались на буквы еще глубоко внутри, запутались и утонули в связках. Кайя шумно выдыхает пустоту и закрывает глаза, чтобы не сгореть от стыда перед этой мольбой о честности напротив, чтобы не показать своей слабости в виде подоспевших слез.              Даже после сорванной свадьбы, когда Суна красноречиво вложила в его руку хорошо знакомую ему багровую коробочку, где венцом поверх двух других обручальных колец лежала чересчур весомая скругленная веточка самшита, он не смог сказать ей правды.       Невозможно было позволить себе хоть что-то, кроме извинений, потому что они оставляли хоть крохотный шанс. Вообще все, кроме честности, оставляло призрачное ощущение надежды. Потому что лучше уж быть лжецом, чем… А что бы он сказал Суне? Что слова о жалости были предназначены не ей и даже не его маме, а ее второй личности? Злобной, ненавидящей собственного сына и всех вокруг, способной на непостижимые уму вещи? Что он таким образом защищал Суну? Какие были бы у него шансы после этого содержательного монолога навсегда под клеймом психа не быть посланным? Какие были бы у него шансы сейчас ощущать ее присутствие в своей жизни? Даже мизерных не было бы. И, ладно, если бы мама с раздвоением личности была бы единственной проблемой…              Суна поджимает губы, сдерживая рвущуюся наружу обиду, которая словно зверь хочет сорваться с цепи, вырваться из этой клетки и наброситься на Кайю, когтями растерзать его недоверие в клочья.              Ей хочется сделать ему больно.              Она цедит по каплям яд, смешивает его со словами и мажет по нависшей тишине широкими мазками.       — Доверие, честность, один путь на двоих — удобные слова, когда касаются не тебя, — она улыбается ему сквозь боль, сквозь унизительное чувство отверженности.              Как в лучших традициях ее жизни. Очередная неутешительная традиция.              Суна наливает из кувшина в стакан воды, делает глоток, чтобы продавить этот вязкий сгусток в горле, который просто не дает ей дышать, душит изнутри обидой.       — Со мной все понятно, ладно, но… может, ты хотя бы вспомнишь, кто за этим всем стоит? Может, стоит поговорить с дедушкой?       Кайя коротко кивает, не понимая, откуда в ней столько силы, терпения и понимания. В момент, когда он своим молчанием ранил ее, отвергнул любую ее попытку стать ближе к нему, Суна все еще продолжает думать о нем.              Оставшись одной в комнате, Суна, наконец, позволяет себе рухнуть на диван и спрятать лицо в ладонях. Она чувствует, как с ресниц срываются обжигающие слезы, они обрамляют скулы, катятся вниз по щекам, доходят до подбородка и находят вечный покой в горловине водолазки. Ее словно сжимает на глубине, до боли колет мелкими иголками нос, в горле вновь собирается этот отвратительный ком.       Ужасно-ужасно-ужасно предлагать вот так кому-то свою, пусть такую израненную, такую неопытную, такую покалеченную, но до последней капли искреннюю душу, желая стать ближе, забрать немного чужой боли, впитать, облегчить страдания — и хлестким, жестким движением быть упакованной обратно за ненадобностью. Будто после оценки на ее счет возникли сомнения. Она бьет кулаками о мягкую обивку дивана и стонет от бессилия.       

***

      Ветер на берегу Босфора развивает подол кашемирового пальто, касается спрятанных тонким телесным капроном ног, пробивается выше, ластится под водолазку, небрежно переплетается с волосами. Остужает пыл, успокаивает сознание, упорядочивает информацию. И пахнет солью и свежестью одновременно. Суна чувствует, как спокойно стоять напротив пролива и вести с ним беззвучный диалог. В одиночестве больше смелости, можно говорить откровенно, честно и вслушиваться в шум волн в поисках ответов.       За те несчастные десятки минут, что Кайи не было рядом, она наспех прочитала в Интернете о предполагаемом диагнозе свекрови. Красной линией во всех наборах букв и слов проходило предложение о причинах подобного заболевания — тяжелые эмоциональные травмы в раннем детстве, повторяющееся физическое, сексуальное или эмоциональное насилие.              Забавно, что раньше Суна эту необъяснимую связь в их паре с Кайей, это притяжение, будто они раскроенные части одного магнита, ничем иным, кроме как вновь нахлынувшим на них пубертатным периодом и обоюдной симпатией, объяснить не могла, а сейчас все стало так понятно. Все стало кристально ясно — они с Кайей ходячие чертовы причины этого заболевания. Их жизнь — это одна большая причина в итоге оказаться на месте Нюкхет. Потому что свекрови не повезло: она нашла свое спасение в механизме психологической защиты, поэтому воспринимает свою жизнь так, будто это все происходит не с ней, но к ним судьба была добрее. Она предоставила им шанс, крохотный, маленький шанс. Они и есть это спасение друг для друга.       Теперь, анализируя свое состояние до встречи Кайи, Суна понимает, что ее ментальное здоровье — после подло-травмирующего первого брака, бесконечных упреков и побоев со стороны отца и тотального одиночества — держалось из последних сил, просто на исходе кислородного баллона. У нее не было возможности банально с кем-то даже стыдливо помолчать о том отчаянии, что изранило, что без оглядки лакомо сжирало последние клетки самообладания.               Кошмары настигали Суну и днем, и ночью. Ей невозможно было объяснить тёте, почему у нее нет привычки запирать комнату на ключ даже на ночь. Как объяснить, что от одного только звука защелки на двери ее крыла паника, она готова была сойти с ума от леденящего предвкушения ужаса. Суна ощущала фантомные липкие прикосновения чужих рук к ступням, отвратные массажные движения вдоль пальцев, параллельно над ухом звучали тошнотворные стоны один громче другого, кожу обдавало омерзительным, спертым дыханием, сиплый, рвавшийся на пике голос произносил ее имя вновь и вновь, мнимое растекающееся тепло на лодыжке — и Суна в страхе вскакивала в постели. Вся в холодном поту, дрожащая от накрывающей даже во сне паники. Она задыхалась слезами. Медленно, чтобы не будить тетю, заходила в ванную, скидывала с себя всю одежду и, не включая кран с горячей водой, стояла в бреду под ледяными струями в надежде заморозить себя с этими страшными воспоминаниями навсегда.       Суна шла ко дну стремительно, будто к шее привязали камень и выбросили за борт, но именно умирающее, еле дышащее ментальное здоровье, заметив Кайю, разглядев его каким-то магическим образом, поспешно отменило сигнал бедствия.              Заручившись поддержкой души и сердца, они на всех узлах, словно непотопляемый крейсер, неслись навстречу к Кайе. И как бы разум не вставлял палки в этот гребной винт, как бы не боролся с бессознательной тягой, как бы не пытался выстраивать ледяные стены из недоверия, оберегая это хрупкое трио, отвечающее за чувства, от возможной катастрофы — бесполезно. С первой секунды ничего уже нельзя было остановить. Тем более, когда и сердце Кайи почти вслепую вверяло себя Суне.       Она теперь точно знает: ослепи их, раздели, сотри память — они на ощупь вновь найдут путь друг к другу.