Гермиона стояла в лачуге и скользила взглядом по тёмным уголкам, словно Теодор мог прятаться в каком-нибудь из них. Она осматривала помещение раз за разом и ощущала себя сумасшедшей: встревоженной, одурманенной, потерявшей разум. Вот уже на протяжении трёх суток она приходила сюда по несколько раз и даже ночью. Сидела на кушетке, засыпала, поджимая ноги, и вздрагивала от скрипа двери. Просыпалась в надежде, что он пришёл. Она читала книгу, что лежала на краю стола: красная обложка с до боли теперь ненавистной сказкой внутри. Девушке казалось, что в ней где-то между строк прятался ответ. А потом стояла на берегу и смотрела в море до потемнения в глазах, словно могла увидеть кончик его хвоста.
Гермиона шептала без устали: Теодор, Теодор, Теодор…
Впервые отдалась чувству и не слушала разум, противоречила ему и хотела познать то, что ускользало от неё. Хотя ей казалось, что оно было у неё в руках, ведь она ощущала его вкус на своих губах, ощущала наполненность им, но с лучами рассветного солнца он исчез. Оставил после себя лишь письмо, пропитанное сладким, губительным ядом, что отравлял её душу каждую минуту.
Ты меня никогда не простишь. Я и сам себя никогда не прощу. Потому что не должен был идти на поводу у твоей слабости, у своей слабости. Ведь то, что мы испытали, нас обязательно погубит, оно уже губит. Ты не осознаёшь этого, но, Гермиона — у нас нет будущего. Оно есть только у тебя, не у нас. Ты можешь прожить свою собственную жизнь. Ты замечательная, умная волшебница, и у тебя безупречное будущее, а у меня больше ничего нет. Ничего, кроме моря, которое является моим проклятьем. Ты не должна меня искать, не должна разгадывать эту тайну. Пожалуйста, не читай больше про русалок, забудь то, что видела. Пусть этот будет сон. Ты ведь знала, что можешь проснуться утром, а всё, что случилось, окажется лишь сном? Утро всегда наступает. Пусть ты проснёшься завтра, а в комнате светло-светло, ты выйдешь на улицу и посмотришь на голубое небо, вдохнëшь свежий морской ветер, а потом пойдёшь в дом, соберёшь вещи и навсегда покинешь этот коттедж. И никогда больше не вернёшься на этот берег, никогда! Потому что меня нет. Я лишь морская влага, которую принёс тебе ветер. Я — иллюзия. Но ты должна знать: я никогда не испытывал ничего подобного. Ты влюблялась, ошибалась, чувствовала, а я никогда ничего не чувствовал. Ничего, кроме чего-то к тебе. Ты ведь не видела меня, а я, напротив, всегда на тебя смотрел, только украдкой, чтобы никто не видел и чтобы ты не видела, чтобы не обидеть тебя, чтобы не навредить. Я знал, как ты смеёшься, слышал твой голос и гордился твоими ответами. Ты была такой, каким хотел быть я, но я не мог. У меня были обязательства и долг, что лежали на моих плечах. Да, я не хотел ничего этого, поэтому превратился в молчаливую тень. Незаметную. Слишком простую. Так бы и существовал, но у судьбы свои взгляды на меня. И теперь я принадлежу этому берегу и морю, навсегда. Ничего никогда не изменится. Сегодня мы обрекли себя, привязали друг к другу, но я не позволю тебе погубить себя. Ты немедленно должна покинуть этот коттедж, забыть меня. Ты спасла мою душу, Гермиона. Подарила навечно нежность, ведь у меня никогда никого не было. И первый поцелуй был с тобой, и первая ночь случилась с тобой. Ты единственное, что со мной случилось. Я никогда тебя не забуду и никогда не перестану любить, но ради этого чувства ты должна исчезнуть, чтобы мою любовь пронести через всю жизнь. Пожалуйста, проживи её за нас двоих, проживи так, как я бы не смог. Я прошу тебя — исчезни. Не ищи меня, меня больше нет.
Гермиона плакала, а солнечные лучи сжигали её слёзы, и, казалось, что она выплакала всё, что у неё было, но слёзы не кончались. Они не могли кончиться.
Она ненавидела шум моря. Закрывала ладонями уши и кричала так, как только могла. Рухнула на берег, царапая колени о камни, и свернулась клубочком, продолжая закрывать уши, чтобы только не слышать этот шум — ненавистный вопль разбивающихся волн.
Гермиона пролежала так около получаса, пока не почувствовала, как её кожа начинает обгорать. Тогда она встала и побежала в сторону коттеджа, не останавливалась, ощущая, как болят её ноги, как начинает болеть в горле, словно кто-то сжимает его. Она оказалась на пороге коттеджа, прижалась к двери, скребя ногтями по деревянной поверхности, и снова плакала. Слезами, в которых, казалось, уже и нет соли, будто бы её выпарило солнце, но, облизав пересохшие губы, она почувствовала его вкус и стукнула кулаком по двери.
— Нет, я не позволю. Море не заберёт тебя у меня. Я впервые почувствовала, что люблю. Так сильно, что готова проститься со всем, что мне дорого, — проговорила она, давясь собственными слезами.
Гермиона почувствовала, как в глазах потемнело, потеряла равновесие и упала на крыльцо коттеджа. Она больше не слышала шум моря, и на мгновение ей показалось, что она слышит его голос, словно он оказался рядом и гладил её по волосам.
***
Гермиона очнулась в постели. Ощутила, что кто-то находится в комнате, сжала покрывало пальцами и повернулась. Это был не Теодор. На краю кровати сидела Джинни.
Она услышала, как Гермиона проснулась и обернулась, встревожено посмотрела на неё.
— Гермиона, я нашла тебя на пороге. Ты заработала солнечный удар. Скажи, что ты творишь? А если бы я не появилась?
И Гермиона отвернулась от неё. Потому что не хотела никого видеть, не хотела отвечать. Лучше бы солнце сожгло её дотла, так подумала она. Единственное, о чём она подумала.
— Что происходит? Гермиона, почему ты мне не отвечаешь, ты что, потеряла голос? — взволновано спрашивала Джинни.
Гермиона нахмурилась, ей вдруг захотелось закричать. Лучше бы она не просыпалась, лучше бы умерла. Она облизала пересохшие губы и не почувствовала его вкус, к которому уже успела привыкнуть. Заплакала.
— Милая, ну что с тобой происходит? — ладони Джинни обхватили её лицо. — Послушай, Гермиона, я не знаю, что случилось, но что-то явно не так. Я очень волнуюсь. Давай вернёмся домой, пожалуйста.
— Нет, — закричала Гермиона и скинула её руки. — Это — моё, и я не хочу об этом говорить. Я не вернусь, останусь здесь, понятно?
Джинни убрала руки и встала.
— Понятно. Я восстановила тебя, твоя палочка на тумбочке и там же зелье, я намазала твою кожу мазью, ты разберёшься.
— Я разберусь.
Джинни пошла и открыла дверь, но замерла, словно ждала, что Гермиона ей что-то скажет. И уже хотела выйти из комнаты, как Гермиона позвала её:
— Джинни, постой.
И Джинни обернулась.
— Я слушаю тебя, Гермиона.
— Ты была права, во всём была права, но я не могу ничего тебе сказать. Я с этим справлюсь сама. Спасибо, что спасла.
Джинни кивнула и вышла, закрыла за собою дверь, а Гермиона зажмурилась, да так сильно, насколько только могла. Так, чтобы не позволить слезам вновь безвольно скатываться по щекам.
***
Гермиона стояла на той самой скале и смотрела в тёмную бушующую воду. Сегодня был шторм. Она вскинула палочку и на одном дыхании громко крикнула:
— Бомбарда максима, — а потом ещё раз, ещё раз и ещё раз.
Она всмотрелась в тёмное небо. Сегодня не было Луны, её свидетельницы: она исчезла, словно не готова была видеть её безумие. Гермиона разжала пальцы, и её палочка упала на скалу, она даже не слышала звук её падения. Море пожирало всё, любой звук, все чувства и жизнь.
Жизнь. Это слово как будто перестало что-либо значить для Гермионы.
Жизнь. А какая она там, на дне морском? — подумала она и прыгнула со скалы, не закрывая глаз.
