Просто фанатка

Распахнув глаза, я увидела чернильно-синий круг неба — со всех сторон высился дремучий-дремучий лес. Вымаравшие полотно неба облака висели так низко, что, казалось, цеплялись за макушки остроконечных сосен, плотно обступивших поляну, на которой я очутилась. Отряхнувшись, я поднялась и огляделась. Затравевшая сумрачная прогалина показалась не больше перекрестка сельской дороги. Вот только дорога здесь проходила одна, и я стояла на ней прямо по середине. Посмотрела направо: туда убегала тропинка, скрываясь в тускло-зеленых игольчатых лапах сосняка. Посмотрела налево: та же лента ныряла меж крепких оголенных стволов, растворяясь в сумраке. Оттуда, из чащи, доносилось обрывистое и скрипучее урчание-бурчание. Неспешно нарастая, оно всё приближалось, но вместо того, чтобы становиться разборчивее, в ушах продолжали клёцать колкие отрывистые переливы хрипов и вскликов, будто напевавший себе под нос кувыркался и пританцовывал, от чего дыхание его всё время сбивалось, а звуки терялись, застревая в низинах и на подъемах. Шуршащее бормотание смолкло, когда из глубины, на некотором отдалении от меня, из лесной прорехи выкатился шар. Крупный, размером с каравай, грязно-коричневый, бугристый и покоцанный, он раскрыл окосевшие глаза. Набрякшие веки чуть сплющивали белки, мазнутые неровным кругом чёрного зрачка величиной в половину ладони. Глаза вдруг завертелись по кругу, как ошалелые, один по часовой стрелке, а другой против, и существо истошно заголосило: Вечной ночи, гость незваный! Ты явился в час нежданный. Заберу тебя с собой, Поспешай скорей за мной. Ждёт тебя моя Хозяйка, Так что торопись давай-ка! С этими словами говорящий шар описал на месте круг и покатился туда, откуда явился. Мне ничего не оставалось, как пойти следом. Стоило оказаться под плотным пологом леса, как меня окутала кромешная тьма. В нос ударил гнилостный запах запревшей подстилки. Бредя по узкой тропе, я старалась не споткнуться. Огонь не зажигала, чтобы лучше видеть тех, кто наблюдал за мной из мрака горящими желтыми глазами — мы были здесь не одни. Однако слуха не касались трескучие и свистящие отголоски леса. Вокруг, если не считать бубнившего провожатого, царила мёртвая тишина. Долго ли, коротко ли, мы выбрались из неприветливой чащобы на пологий берег. Поросшее низкой куцей осокой прибрежье устилал песок. Существо покатилось шибче по неровно вилявшей стежке, что едва угадывалась под ногами, отмеченная вытянутыми бороздами, не походившими ни на шаги путника, ни на колею, оставленную колесом. Я шла прямо, не замечая изгибов. То там, то здесь, под клочьями сусака, сияли начищенной гладью округлые белёсые булыжники. Не сразу я признала в них черепа, наполовину утопленные в мелкую крошку отмели. Некоторые из них раскрывали страшный секрет, выворачивая кверху свои скошенные челюсти, тараща пустые глазницы в пустоту. Оказавшись вблизи речной кромки, мой провожатый и не думал останавливаться. Споткнувшись о невидимую кочку, подпрыгнул мячом и завёл другую скрипучую песенку, бодрее припустив уже по водной глади, но виляя так, словно брошенная на берегу тропинка продолжала змеиться по полотну медленно катящей воды реки: то влево, во вправо. Слабая рябь отмечала видимый только ему путь. Я Колобок, Колобок! Через речку скок, Через мосток скок, На другой бережок. Я Колобок, Колобок! Через Смородинку скок, Через Калиновку скок, На другой бережок. Я Колобок, Колобок! Через речку скок, Через мосток скок, На другой бережок. Там, где катился напевавший Колобок, от воды отделялась лёгкая дымка. Она поднималась всё выше, густея и скапливаясь вихрами призрачного тумана. Вытягивалась и ширилась, заворачивалась и закручивалась, пока над рекой не встал неуклюжий горбатый мост. Мазанный серой тенью и сизым тленом, изогнутый коромыслом уродец возвышался над водой, точно хребет невиданного чудо-юда. Ступив на мост, я поняла что не ошиблась в догадке. Давным-давно, в те времена, что уж никто и не вспомнит, это чудовище дышало и жрало. Оно родилось в сердце огромного вулкана, что изливал свой жар посреди бескрайних пучин. Не пожелав остаться среди огня, оно выбралось из глубины и двинулось по миру страшным синим пламенем. Везде, где оно ступало, горели леса и поля, обращались в пепел людские селенья. Оно истоптало землю вдоль и поперёк, наблюдая, как со дна морского поднимаются могучие горы и как они, поедаемые временем, осыпаются каменной крошкой под ноги смертным, опускаясь всё ниже, стираясь, под чужой поступью. И однажды, повидав всё на свете бесчисленное количество раз, оно само явилось в царство мёртвых. Легло поперёк огненной реки и замерло навечно. Мост был неширок. Пройти по нему можно было лишь в одиночку. По обе стороны узкой переправы вставала невысокая, достававшая до колена ограда из крючковатых наростов хребта с костяными петлями наверший. Я неспешно шла вперёд и ничего не мешало мне смотреть вниз, на тихую речную гладь, затянутую мелкой серебристой ряской, всё равно что болото со стоячей водой. То здесь, то там плавучее серебро шло зыбью, глухо хлюпало, колыхаясь хвостом крупной рыбы, должно быть, кишевшей в омуте. Но вот, совсем близко, на поверхности проступил овал лица, будто кто-то из глубины пожелал взглянуть на пересекавшего реку путника, что потревожил покой безвременья. Рядом обозначился ещё один лик, а затем они стали возникать так быстро, что сосчитать их стало не под силу. Зачарованная всплывавшими повсюду масками, я замерла, пройдя только половину пути. Они, как хлюпавшие до того хвосты, всё продолжали и продолжали усеивать поверхность. Вот на лицах раскрылись пустые провалы глаз и в крошечные лунки тут же затекла вода. Ещё мгновенье и она уже затягивалась ляписом тины. Река, словно разбуженная ото сна, ожила. Непроницаемая серебристая вуаль, служившая надёжной завесой тайны, истончалась и таяла, открывая взгляду скрытое. Бесчисленные тела девушек-рыб заполняли реку покуда хватало глаз. Их скользкая голубоватая плоть, покрытая чешуёй, и была едва колышущейся водой, стиснутой берегами с обеих сторон. Река казалась и не рекой вовсе, а бочкой, доверху набитой мелкой рыбёшкой. — Ох, спеши-спеши-спеши! — заволновался Колобок, давно достигнувший противоположного берега. — Жадные-жадные души! Задушат! — верещал он мерзким голоском, раскручиваясь на одном и том же пятачке. Я не двигалась, не в силах отвести взгляд от красоты заведённого русалками круговорота. Не заметила я и того, что тусклые краски моста под моими ногами принялись истаивать. Не видела, как потекли его очертания, теряя чёткость. Не поняла, что опора подо мной становится всё прозрачнее. Калинов мост пропал. Я упала в кручину круговерти — бултыхнулась с головой, чувствуя, как хоровод дев смыкается вокруг всё теснее, льнет плотнее, сдавливая тело единой неделимой массой. Душит, выдавливая из груди воздух. Они хотели оставить меня здесь. Сделать своей подругой. Или, может быть, поиграть немного и выплюнуть обглоданные кости обратно на берег, с которого я явилась. Туда, где лежат другие угодившие в сети путники. В голове вдруг зазвенели страшные захлебывающиеся вопли утопленниц — последние крики перед тем, как река исполнила их желание и отобрала жизнь. Гонимые тоской, обидой, горечью и злостью на злодейку-судьбу, они сходили с ума, отказываясь принимать свой несчастный удел. Холод реки сулил покой, что прохладная ладонь на горячем лбу страдавшего лихорадкой. Они верили, что получат отдохновение и слишком поздно понимали, что тела их объяты одной лишь засасывающей вниз смертью. Ничего в моей душе не отозвалось на чужие страдания. Ничего не колыхнулось вблизи смертельной опасности. Моё желание жить — мой огонь — затих, когда Смерть вырвала из моих рук Филиппа. Дыхание замерло на несколько долгих мгновений. Я могла освободить его и забыться вечным покоем среди этих несчастливиц, став им сестрой. Но я пришла не за покоем. За Филиппом. И я позвала огонь. Свой огонь. Живой огонь. Забурлила река, запенилась, закипела, что котёл на добром пламени. Зашипела и задымилась паром, густым, как утренний туман. Утопленницы хлынули от меня прочь, заметались, запутали стройные хороводы. Живой огонь причинял им боль. От него жгло жизнью. От неё когда-то все они решили уйти, но прекрасно помнили те страшные страдания, которые она несла собой. Почуяли прошлые беды, что вдруг хлестнули по давно охолонувшим телесам, обожгли старой давно позабытой мукой. Подошвы туфель погрузились в мягкий чёрный ил, чуть просели под моей тяжестью — я, непринятая русалками, опустилась в самую пучину реки. Вокруг и надо мной кружился огромный ураган вспуганных дев. Те заворачивались ровными спиралями, образуя глубокий ходящий ходуном колодец. Над ним зияла дыра, сквозь которую я видела уже знакомую кляксу чернильного неба. Я вытянула руку, попытавшись коснуться бесконечно перетекающей голубым серебром стены. Тела задвигались быстрее, схлынули, удаляясь и избегая моего прикосновения будто чумы. Они не желали боли, приносимой жизнью, и потому больше не решались меня топить и неволить. Я развернулась в направлении стонов кряхтящих вдалеке, где-то над головой, и двинулась по дну Смородины — реки, что отделяла мир живых от мира мёртвых. Живой колодец продолжал движение вместе со мной, оставив попытки сделать меня своей частью. Дно плавно поднималось, выводя меня на берег. У продолжавшего голосить Колобка я остановилась. — Тихо! — рявкнула я. — А то съем, — добавила, внушительно сверкнув глазами, чтобы тот хоть ненадолго замолчал. Колобок проглотил язык, возмущенно закружившись юлой. — Веди меня дальше. И Колобок, описав на месте последний круг, покатился вприпрыжку, бросив: Змей-дорогою вперёд, Колобок уже ведёт!