***
Дождь застиг Жанну Ижевскую у самых ворот. Он полился дружно, обильно, весело, сразу дав понять, что намерен вымочить до нитки не только ее плащ, но и нижнюю рубашку, и даже платочки для узелков в сумке.Жанне Аркадьевне этого совсем не хотелось. Она оглянулась, не идет ли кто, подобрала полы юбки и припустила по дороге с поразительной резвостьюрезвостью, учитывая сумку с вещами. Достигнув спасительной аллеи, женщина прислонилась спиной к стволу старого вяза, надежно укрывшего ее своей густой кроной, вытерла забрызганные очки и стала смотреть на небо. И было на что. Ближняя половина свода сделалась лилово-черной, но не того глухого, мрачного цвета, какой бывает в беспросветно пасмурные дни, а с живым, будто масляным отливом. И казалось, будто с этой части неба тучи начали капитулировать. А через четверть часа все поменялось: ближнее небо стало светлым, дальнее темным, и это означало, что ливень кончился. Бугалтер произнесла себе под нос что-то полуприличное и зашагала по длинной-предлинной аллее, выводившей к хорошо сохранившемуся помещичьему дому. Первым из обитателей усадьбы, встретившихся путнице, был снежно-белый щенок с коричневым ухом, выскочивший откуда-то из кустов и сразу же, без малейших колебаний, вцепившийся Ижевской в край юбки. Жанна взяла разбойника на руки, увидела шальные голубые глазки, розовый в черную крапинку нос, свисавшие на стороны бархатные щечки, отчего-то перепачканные землей, а иных подробностей рассмотреть не успела, потому что щенок высунул длинный красный язычок и с редкостным проворством облизал ей нос, лоб, а заодно и стекла очков. На неприступную и норовистую Каштанку этот малыш был совсем не похож. На время ослепнув, женщина услышала, как кто-то ломится через кусты. Запыхавшийся мужской голос сказал: — Ага, попался! Опять землю где-то жрал! Извиняйте. Это его, несмышленыша, батя с дедом приучили. Уф, спасибо, поймала, а то мне за ним не угнаться. Шустрый, чертяка. Жанна одной рукой прижала теплое, упругое тельце к груди, другой сняла обслюнявленные очки. Увидела перед собой бородатого седого человека в футболке, плисовых штанах, кожаном фартуке — по виду, садовника. — Держите Закусая вашего, — сказала она. — Да покрепче. — Откудова ты его имя то знаешь? — поразился садовник. — Или бывала у нас? Что-то не вспомню. — Информация из закрытого источника, огласке не подлежащего, — назидательно произнесла бухгалтер. Поверил бородатый, нет ли — неизвестно, но вынул из кармана бумажную купюру и с поклоном сунул женщине в сумку. — Прими, от чистого сердца. Жанна Аркадьевна отказываться не стала. Самой ей деньги были не нужны, но вот зачем деньги стараются подсунуть новоприбывшим, это ей выяснить придется. — Ты в дом-то не ходи, — посоветовал садовник, — не сбивай зря ноги. Наша примма, больше чем в одной постановке за раз не играет, а сейчас она уж над одной трудится. — Я к Марье Афанасьевне, с делом от Шаталина, — предъявила свои полномочия Жанна Аркадьевна, и дроздовский житель почтительно сдернул с головы кепочку, поклонился, перешел с «ты» на «вы». — Что ж сразу не сказали. А я как дурень с денежкой сунулся. Пожалуйте за мной, провожу. Шел первым, держа обеими руками извивающегося, сердито повизгивающего Закусая. Справа, на лужайке, рядом с беседкой бродил чудной мужчина в широкополой шляпе. Он держал подмышкой немалого размера ящик из черного лакированного дерева, в руке — длинную треногу с острыми, окованными железом концами. Воткнул треногу в землю, водрузил ящик сверху, и стало ясно, что это фотографический аппарат, которые сейчас были редкостью. Мужчина оглянулся, на женщину посмотрел мельком, без интереса, а садовнику сказал: — Что, Григорий, догнал беглеца? А я вот по парку брожу. Снимаю, как пар от земли идет. Красивый был господин, с ухоженной бородкой, длинными вьющимися волосами, сразу видно, что не из местных. Жанна он понравился. — Художник это по фотографическим картинам, — пояснил спутнице Георгий, когда немного отошли. — Из Питербурха. Гоститу нас. Они Степана Трофимовича, управляющего нашего, приятелис. А звать его Аркадий Сергеевич, для зрителя — господин Поджио. Прошли еще шагов сто, а до зеленой крыши было шагать и шагать. Сзади заурчал двигатель. Показалась легковая машина неизвестной марки, а за рулем пухленький, в легком брючном костюме мужчина. — Хорошего здоровьичка, Кирилл Нифонтович, — чуть ли не поклонился Георгий. — К ужину? — А куда ж еще? Выцветшие маленькие глазки, лучившиеся детски-наивным любопытством, воззрились на Ижевскую — Кого это ты, конвоируешь? — Максимка Шаталин к нашей приме жену прислал. Ездок сделал почтительную мину, приподнял с распаренной лысины кепку: — Позвольте. Кирилл Нифонтович Краснов, здешний депутат и сосед. Садитесь, госпожа Шаталина, прокачу, что ж вам утруждаться. И псинку давайте прихватим, а то Марья Афанасьевна, поди, без него скучает.***
В прихожей Краснов почему-то шепотом спросил у миловидной горничной: — Что, Танюша, как она? Видишь, Закусая ей вот доставил. Синеглазая, пухлогубая Танюша только вздохнула: — Очень плохи. Не ест, не пьет. Все плачет. Только недавно доктор уехал. Ничего не сказал, головой вот этак покачал и уехал.***
В спальне у больной было сумрачно и пахло лекарствами. Жанна увидела широкую кровать, тучную старуху в чепце, полулежавшую-полусидевшую на груде пышных подушек и еще каких-то людей, рассматривать которых прямо сразу, с порога, было неудобно, да и темновато — пусть сначала глаза привыкнут. — Закусаюшка? — басом спросила старуха и приподнялась, протягивая дряблые полные руки. — Вот он где, брыластенький мой. Спасибо, батюшка, что доставил. (Это Краснову). Кто это с вами? Невестка? Не вижу, подойди! (Это уже Жанне.) Та приблизилась к кровати. — Вам, Марья Афанасьевна, поздравление с прошедшим дне рождения и пожелание скорейшего выздоровления от Максима. Меня зовут Жанна Аркадьевна Ижевская, я его партнер по бизнесу. — Что мне его поздравление! — сердито повысила голос Татищева. — Сам отчего не приехал? Ишь, подчиненную прислал, отделался. Откажусь у него в постановке играть и деньги на нее заберу. Щенок уже был у нее на руках и вылизывал старое, морщинистое лицо, не встречая ни малейшего противодействия. У ног Ижевской раздался лай. — Не ревнуй, Закидайка, — сказала ему больная. — Это же твой сынок, кровиночка твоя. Ну, дай и тебя приласкаю. Она потрепала Закусаева родителя по широкому загривку, стала чесать ему за ухом. Жанна Аркадьевна тем временем искоса разглядывала прочих, кто находился в спальне. Молодой человек и девица, вероятно, были внуком и внучкой актрисы. Он — Петр Георгиевич, она — Наина Георгиевна, оба Телиановы, по отцу. Им, надо полагать, и главная выгода от завещания. Жанна попыталась представить, как этот ясноглазый, переминающийся с ноги на ногу брюнет подсыпает бедным псам яд. Не получилось. Про девушку, писаную красавицу — высокую, горделивую, с капризно приспущенными уголками рта — плохого думать тоже не хотелось. Был еще и мужчина в пиджаке и рубашке, с простым и приятным лицом, которому удивительно не шли пенсне и короткая русая бородка. Кто таков — непонятно. — Он прислал вам письмо, — сказала Ижевская, протягивая Татищевой конверт. — Что ж ты молчишь? Дай. Марья Афанасьевна пригляделась к женщине получше. Видно, отметила и очки, и манеру держаться — поправилась: — Дайте, женщина, прочту. А вы все ужинать ступайте. Нечего тут заботу изображать. Женщина тоже кушать ступайте. Таня, ты ей комнату отведи — ту, угловую, в которой Спасенный этот ночевал. И очень складно выйдет. Он Спасенный, а она спасенная, потому что у Максимки работает. Если Владимир Львович приедет, как грозился, Спасенного этого во флигель отселить. Ну его, противный.