Под вуалью мрака

Сентябрь 2018 — Я сегодня останусь на ночь в Париже, — предупреждает Жаклин во время завтрака. — На ночь в Париже, — усмехаюсь, заканчивая с едой. — Звучит, как название до тошноты приторного любовного романа, — подношу кружку к губам и делаю маленький глоток чая, в это время ожидая ответа кузины. Но вот проходит десять секунд, двадцать, тридцать, а она всё молчит. — Думаешь, Париж без тебя не справится? — спрашиваю как бы между прочим, с притворным равнодушием. — Да нет, мне просто там нравится, — беззаботно отвечает Жаклин, коротко вздыхая. — Нет, с тобой мне тоже нравится, ты не подумай! — поспешно добавляет она, на что я веду головой, подразумевая, что поняла, что имеется в виду. — Я недавно купила билет на спектакль, вот сегодня и пойду. А то эти проверки так утомляют… — как будто бы в подтверждение своих слов кузина зевает, кажется, не притворяясь. — Поэтому после театра останусь в отеле. — Странно, — хмыкаю, снова отпивая чая. — Раньше ты тоже допоздна задерживалась в городе, однако всегда возвращалась домой. Повисает тишина. Уголки губ ползут вверх, складываясь в лёгкую полуулыбку, которую прячу за чашкой чая. Жаклин по-прежнему молчит, значит, моё замечание застало её врасплох. Что-то она скрывает. Вот только что? — Ты на что-то намекаешь? — спокойно уточняет она без всякой тревоги в голосе. Странно. В подобной ситуации я бы услышала удивление или возмущение, но никак не спокойствие. — Вовсе нет, — качаю головой, на секунду прикрывая глаза. — Сначала секретные разговоры по телефону, затем ночёвка в Париже… На тебя не совсем похоже. — Я же объяснила: вчера мне звонил садовник по поводу своих пропусков, а в Париже остаюсь только из-за того, что сильно устану, — в голосе едва ли слышится единственная эмоция — раздражение. — Если тебя что-то не устраивает, скажи об этом прямо. — Две странности за последние двенадцать часов. Подозрительно, не находишь? — А, может, ты просто сходишь с ума? — предполагает Жаклин, и мне совсем не нравится то, с какой интонацией она это спрашивает — почти что утверждает. — Стоит задуматься о сеансе с психологом. Жаль, что я не могу видеть — иначе бы прожгла её взглядом. Однако сейчас не остаётся ничего, кроме как спокойно отставить кружку на стол, подняться и пройти на выход из столовой, бросив на прощание: — Удачного пребывания в Париже, моя дорогая кузина. И скрываюсь в библиотеке. Примерно через час кузина уезжает. Хлопает входная дверь, и тогда перемещаюсь в гостиную, подхожу к окну и чуть его приоткрываю. Дожидаюсь лязга ворот, а затем довольно ухмыляюсь: вот она и уехала. Теперь нужно быть внимательной: может же вернуться и раньше, а может и взаправду остаться в Париже на ночь. Выхожу в фойе и зову дворецкого. Слышатся размеренные шаги откуда-то слева, а после них следует вежливое приветствие. — Мсье Сорель, у меня к вам очень важный вопрос, — со всей серьёзностью начинаю я. — Конечно, — внимательно откликается дворецкий. — Мой садовник… как же его… — хмурюсь, пытаясь вспомнить его имя. Оно же ещё не французское… — Джонатан вроде. Он же сегодня не вышел на работу? — Вышел, — с явным оттенком удивления возражает он. — В чём дело? Не должен был? — Моя кузина говорила, что он заболел, — задумчиво протягиваю, хмурясь. — Вы его сегодня видели? Насколько он плохо выглядит? Может, слишком бледный или слишком уставший? — Если судить по внешнему виду, то с ним всё в порядке. Но могу спросить напрямую или позвать его, чтобы вы сам с ним поговорили. — Нет, не нужно, — маскирую все эмоции за лёгкой улыбкой. — Спасибо за информацию, мсье Сорель. Можете быть свободны. Дворецкий уходит, не забыв попрощаться, а мне ничего не остаётся кроме как вернуться в библиотеку и расположиться в огромном кресле в расслабленной позе, которой, однако, мысли прямо противоположны — тревожны и навязчивы. Значит, садовник сегодня вышел на работу. По словам дворецкого, с ним всё в порядке. Допустим, ему и правда стало лучше, поэтому он и явился, ведь знает же, что меня лучше не расстраивать. Но тогда на его лице оставалась бы тень плохого самочувствия: синяки под глазами, или уставший взгляд, или бледность кожи, а может и вовсе вялая походка или плохое настроение. Однако ничего подобного мсье Сорель не заметил, и в нём сомневаться не собираюсь — в конце концов, он хорошо разбирается в людях и может подмечать мельчайшее изменение в чьём-либо поведении; именно поэтому мои родители его и наняли — это незаменимый помощник. Выходит, кто-то соврал. Это мог сделать сам садовник. Возможно, он даже хотел подставить Жаклин. Но зачем ему это? Чтобы испортить мои с кузиной отношения? Чтобы мы начали ссориться? Тогда непонятно, для чего ему это нужно. Чтобы отвести от себя подозрения? Так у меня их и нет. Точнее, не было до сегодняшнего утра. А теперь есть: садовник может быть связан с историей об убийстве моих родителей — теперь этого нельзя исключать, предателем может оказаться каждый. Однако сомневаюсь, что у Джонатана есть мотив. Мои родители были хорошими людьми и с прислугой обходились весьма вежливо и даже дружелюбно: никогда не кричали, даже не повышали голос, всегда давали отгул, когда кто-то его просил, входя в положение, не скупились на заработную плату, искреннее интересовались их жизнью. Что из этого могло не устроить садовника? Или же его не устраиваю конкретно я? Тогда чем именно? Я не имею тенденции кричать на подчинённых, обделять их деньгами или чем-либо ещё; для прислуги даже выделено несколько комнат в южной части особняка, чтобы в непредвиденных ситуациях — или просто по собственному желанию — они оставались здесь. Я не могу не устраивать садовника, просто не могу. Быть может, тогда дело в Жаклин? Возможно, он просто хочет подставить её, потому что именно она сделала ему что-то плохое. Этот вариант нельзя отметать, поскольку отношения, их связывающие, увы, мне неизвестны. Просачивается тяжёлая мысль, что они в сговоре против меня. Она настолько ужасна и нежеланна, что я невольно делаю рваный вдох и меняю положение тела, выпрямляя встревоженной струной позвоночник и скрещивая ноги. Хмурюсь, даже не сразу это замечая, и закусываю внутреннюю сторону щеки, прикрывая глаза и стараясь сохранять спокойствие и невозмутимость. В сговоре против меня? Да это же безумие! Из груди вырывается тихий смешок, и я мгновенно прикрываю рот, испуганно замирая и вслушиваясь в окутывающую библиотеку тишину, словно опасаясь, что любой услышавший мой смех станет непременно опасен. Ничего не слышно, лишь ветер пытается прорваться сквозь плотно закрытые окна, с силой колотя по стёклам. Убираю пальцы от лица, кладя руку на подлокотник кресла, однако снова принимать расслабленную позу не спешу: пока в голове такие мысли, нужно быть осторожной. Может ли что-то связывать Жаклин и Джонатана? Конечно, может, ведь кузина не рассказывает мне о каждой секунде своей жизни, а садовник и подавно; максимум, что он делает — докладывает мне о проделанной работе, хотя обычно делится таким с дворецким, а тот уже передаёт информацию мне, если есть что-то действительно важное. Или же это всё-таки Жаклин солгала? Но зачем? И почему она остаётся на ночь в Париже? Она наверняка что-то от меня скрывает, да что-то настолько ужасное, что не хочет об этом говорить. А если не хочет рассказывать, то только потому, что это может либо ранить меня, либо шокировать — ни один из вариантов мне не нравится. Что, если Жаклин знает какие-то детали убийства моих родителей и теперь пытается самостоятельно выяснить подробности? Или, того хуже, причастна ко всему этому? Никому нельзя доверять. Шумно выдыхаю, качая головой. Перестаю держать спину прямой, а пальцы правой руки сами собой тянутся к переносице, и вот уже не замечаю, как оказываюсь в задумчивой позе. Сижу так с минуту, а потом трясу головой, мгновенно переставая хмуриться и покусывать в нервном напряжении губы. Ну как же никому нельзя довеять? Кузине точно можно — она никогда не предавала! Да и стала бы она оставаться со мной после смерти родителей, если бы не испытывала ко мне положительных чувств? Правильно, не стала бы. И почему тогда я сейчас в ней сомневаюсь? Это совершенно нелогично! И всё же выхожу в фойе, зову дворецкого и говорю тому, чтобы позвал Джонатана. Тот приходит спустя пару минут, любезно приветствует меня и спрашивает, чем может быть полезен. Тогда задаю ему всего один вопрос: выспался ли он сегодня. Особо долго не думая, он отвечает, что ночь прошла вполне хорошо, потому что лёг в десять часов вечера и потому к семи часам утра проснулся бодрым и полным сил. Он уточняет, зачем мне эта информация, на что я тепло улыбаюсь и говорю, что мне важно знать физическое состояние своих подчинённых — в конце концов, мне же не хочется, чтобы кому-то было плохо. Он в это верит, и тогда отпускаю его. Мсье Сорель с лёгкими нотками подозрения спрашивает: — Вы и правда о нём беспокоитесь? — Я беспокоюсь о каждом, — спокойно отвечаю и тепло улыбаюсь. — Спасибо за помощь, мсье Сорель. — Всегда к вашим услугам, — учтиво произносит он, и на это лишь киваю. Отпускаю его, а сама скрываюсь в своей комнате. Значит, Джонатан сегодня ночью спал. По крайней мере, его голос звучал уверенно, но в то же время не настолько сильно, как если бы это было при заученном или подготовленном тексте, следовательно, отвечал он правду. Маловероятно, что он сумел солгать мне — такое практически невозможно. Итак, он не врёт: никому ранним утром он не звонил. Тогда почему Жаклин соврала, что ей звонил наш садовник? Она и правда с кем-то разговаривала, значит, звонок точно был. Но кто был по ту сторону телефона? И почему она это скрывает? Это выглядит очень странно. Нужно будет расспросить её обо всём, как только она вернётся. Сразу не говорить, что я провела собственное расследование, а просто донимать расспросами о вчерашнем загадочном собеседнике. Она, конечно, будет настаивать на своей лжи, и вот тут-то ей и расскажу, что наш садовник сладко спал в это время и никак не мог с ней разговаривать. В тот момент её реакция скажет о многом, нужно быть очень внимательной, чтобы уловить малейшие знаки. До самого вечера не выхожу из главной гостиной, слушая аудиокниги и параллельно поражаясь странным временами поступкам персонажей, однако списывая это на то, что в самом конце всё станет понятно, как-то обычно и бывает. Время от времени делаю короткие перерывы, вслушиваясь в звуки за окном: как-никак, а всё же кузину жду! После двух часов дня приходится прерваться на обед. И вот вечером, когда заканчиваю уже со второй аудиокнигой, зову дворецкого и прошу позвонить Жаклин и узнать, как у неё дела, чем занимается. Мсье Сорель на всякий случай уточняет, не хочу ли я лично с ней поговорить и, получив отрицательный ответ, выполняет мои указания. Разговор не длится долго, и уже через минуту дворецкий убирает телефон и пересказывает всё, что сказала кузина — дела идут хорошо, она сильно устала, уже хочется поскорее лечь спать. Молчу несколько секунд, обдумывая её ответ. Он не кажется странным: Жаклин и правда порой устаёт, потому что в моих владениях не одна гостиница и не две, а помимо них есть ещё и рестораны — пока уследишь за всем этим, можно и сойти с ума от усталости. Однако из-за того, что в моей голове уже поселились подозрения насчёт наличия у неё плохих секретов (то, что они плохие, я уверена), ожидала, что она начнёт увиливать от такого обычного вопроса или хотя бы ответит как-то по-другому. А пока что она ничем не отличается от той Жаклин, в которой я ни на миг не сомневалась. Все эти мысли, проскальзывающие меньше, чем за пару секунд, вынуждают спросить у дворецкого, не было ли, по его мнению, чего-то странного в голосе Жаклин. Тот отвечает не сразу, задумываясь на полминуты, и я всё это время терпеливо стою на месте, пародируя неживой объект, которому и шевелиться-то не положено. Наконец мсье Сорель отвечает, что отметил усталость в голосе кузины, но не более того. Усталость. Вот как. Что же это получается — я и правда себя накручиваю, и на самом деле Жаклин ничего не скрывает? И в Париже остаётся исключительно по причине усталости? Но ведь история с садовником не сходится! Благодарю дворецкого и отпускаю его. Когда шаги стихают, шумно выдыхаю, нервно проводя руками по волосам. Резко становится тошно от нахождения в главной гостиной, и потому незамедлительно её покидаю. Осторожно поднимаюсь по лестнице, скользя пальцами по холодной поверхности перилл — не ради безопасности, а ради того, чтобы чувствовать. Чувствовать предмет, касаясь его подушечками пальцев. Чувствовать пол, ступая босиком по его поверхности. Чувствовать ветер или сквозняк, улавливая движение собственных несобранных волос. Чувствовать — всё, что мне остаётся. Порой хочется встать посреди широкого коридора второго этажа, в обуви, не касаясь никаких предметов, покрутиться вокруг своей оси несколько раз и потеряться в пространстве, чтобы реальный мир ушёл от меня, стал неважным, а вместе с ним и все проблемы, из-за которых жизнь начинает казаться сплошным подозрением. Увы, даже если я так и сделаю, то всё равно сориентируюсь в пространстве — слишком уж хорошо знаю этот дом. Для того, чтобы потеряться, нужно оказаться в незнакомом месте, а об этом и думать даже неприятно: как представлю, что я нахожусь где-то одна, без помощи, вдали от дома, сразу становится дурно, словно кто-то помещает в душную комнату и лишает свежего воздуха. Вхожу в свою комнату, бесшумно закрывая за собой дверь. Несколько секунд стою на месте, ничего не делая. Шаг, второй, третий, и касаюсь дверной ручки, открывая дверь в ванную комнату. Без труда нащупываю полотенце и беру его в руки, зачем-то вдыхая его аромат. Ничем не пахнет, совершенно ничем. Подхожу к самой ванной и откладываю полотенце на специальную полку, после чего касаюсь пальцами крана, добираюсь до его переключателей и включаю воду. Регулирую температуру, и когда убеждаюсь, что она идеальная для того, чтобы расслабиться, то закрываю слив ванной. Встаю, оставляя её наполняться водой, и прохожу обратно в комнату. На краю кровати, как и всегда, лежит аккуратно сложенная мною шёлковая пижама. Её-то и беру, перенося в ванную комнату. Нащупываю на одной из полок деревянный краб и собираю волосы наверху, чтобы во время принятия ванны постараться их не намочить. Скидываю с себя одежду, в которой ходила весь день, и бережно её складываю, оставляю на небольшом пуфе, стоящем в углу ванной комнаты. Проверяю воду в ванне — ещё мало. Сажусь на бортик и тоскливо жду. Конечно же, мои мысли возвращаются к кузине. Сейчас мне уже не кажется, что с ней что-то не так. Почему я вообще посчитала её поведение странным? В конце концов, в последнее время много нервничаю, так что не исключено, что все эти мысли появляются именно из-за стресса. Такое ведь возможно? Наверное. Ну нет, она же сказала, что садовник ей звонил, а сам садовник говорит, что спал всю ночь! Значит, точно что-то не так! Возможно, дело именно в прислуге, а не в Жаклин? Кому можно верить — какому-то мужчине из другой страны, решившему подрезать кусты за деньги именно у меня, или своей кузине, с которой уже много лет не разлей вода? Кажется, что выбор очевиден. Если в разговоре с Жаклин что-то снова вызовет подозрения, то уволю садовника — нечего ему у меня делать. К тому же, он плохо говорит по-французски. Когда вода заполняет ванную на нужный мне уровень, выключаю кран и, едва заметно улыбнувшись, выкидываю все тревожные мысли из головы, готовясь расслабиться.

***

На утро Жаклин не приезжает. Несколько раз уточняю у дворецкого, точно ли кузины нет дома и не звонила ли она, и, получив отрицательный ответ, задаюсь вопросом, что же могло заставить её остановиться в Париже дольше положенного. Всё время до обеда — а именно во время него и является Жаклин — хожу в раздумьях, начиная полагать, что с ней случилось что-то ужасное: в конце концов, так случилось с родителями, они тоже сначала задержались в Париже, не писали сообщения и не звонили, а затем выяснилось, что их уже и в живых-то не было. К счастью, кузина является домой целая и невредимая, ровно в тот момент, как я сажусь за обеденный стол. — Ты задержалась, — спокойно замечаю вместо приветствия. Касаюсь холодных ножа и вилки, но есть не начинаю: хочу послушать, что мне ответят. — Там такая хорошая погода! — бодро отвечает Жаклин, после чего стук её каблучков приближается ко мне. Она отодвигает соседний стул и, судя по шуршанию её одежды, садится. — Как жаль, что ты не выбираешься в город! — Сдался мне этот Париж, — недовольно фыркаю. — Не хочу находиться в обществе лицемеров. — Не все люди такие, Беатрис, — спокойно возражает она, и я ничего не отвечаю, начиная есть. — Хочешь сказать, если бы был не Париж, а Бордо, ты бы выбиралась в город и была бы рада этому? — её вопрос вызывает недовольство. — Об этом я и говорю. Ты не любишь не город, а людей. — Я и не отрицаю: планета была бы лучше, будь на ней на восемь миллиардов людей меньше, — повисает тишина, за время которой успеваю нанизать на вилку кусочек еды, отправить его в рот и прожевать. — Кстати, мне тут птички напели, что наш садовник тебе не звонил. Расскажешь, с кем ночью говорила? — Птички — это сам садовник? — ничуть не смутившись, уточняет Жаклин. — А у вас всё схвачено, не правда ли? — Я попросила его соврать тебе, — с толикой вины отвечает она. — Он и правда много раз пропускал свою смену, вот я и подумала, что будет лучше, если ты об этом не узнаешь. — Ты совершенно нелогична, моя дорогая кузина! — с неким торжеством заявляю я, откладывая столовые приборы. — Если бы ты и правда так заботилась о нашем садовнике, то не стала бы говорить мне, что звонил именно он. Придумала бы что-нибудь другое, так я бы и поверила. — Беатрис, — вздыхает Жаклин, и по этому вздоху становится понятно, что я загнала её в угол. Запуталась в собственной лжи, надо же. — Ладно, ты права: я разговаривала не с садовником. И он тебе не врал. — И с кем же ты ведёшь ночные беседы по телефону? — непонимающе спрашиваю я. С её стороны не исходит ни звука, словно она мгновенно исчезла после такого вопроса. — Жаклин, милая, ответь, — прошу, смягчившись. — После поддельного письма я сама не своя, и мне было бы намного спокойнее, знай я всю правду, — говорю, чуть опустив голову. — Я не могу тебе рассказать, — она накрывает мою правую руку своей и несильно сжимает, как бы поддерживая. Едва заметно хмурюсь: надавить на жалость не получилось. — Пока что не могу. Как только всё станет понятно, ты будешь первой, кто об этом узнает! Лениво убираю руку, возвращаясь к столовым приборам. Не может она мне рассказать… конечно же, может! Я ведь близкий человек, со мной можно делиться всем; не может быть такого, что держалось бы в тайне от меня! — Принеси, пожалуйста, мои успокоительные, — мрачно прошу я, разрезая еду. — Мне неспокойно. — Извини, — совсем тихо произносит она и поднимается. — Сейчас принесу. Никак не реагирую на её мимолётное извинение, вместо этого сосредотачиваясь на еде, которая уже не кажется такой вкусной, какой была до этого. После обеда и принесённых Жаклин успокоительных поднимаюсь к себе в комнату, перед этим не забыв предупредить, что меня лучше не беспокоить. Закрыв за собой дверь, поворачиваю голову в сторону, прислушиваясь к звукам в коридоре: пойдёт ли кто-то за мной? Шагов не слышно, но это не заставляет меня отойти. Вместо этого продолжаю стоять на месте, словно предмет мебели. И вот через пару минут слышится тихий стук каблучков кузины. Он несколько приглушённый, как если бы она пыталась ступать бесшумно. Догадки подкрепляются, когда шаги стихают в метре от моей комнаты. Выжидаю несколько секунд, не понимая, почему Жаклин остановилась и не идёт дальше. Неужели тоже чего-то ждёт? Или прислушивается, пытаясь понять, чем я занимаюсь в собственной комнате? Бесшумно приближаюсь к двери вплотную, касаясь ухом деревянной поверхности. Гробовая тишина коридора на какое-то мгновение прерывается едва различимым шуршанием одежды; это даже нельзя таковым назвать, потому что звук настолько тихий, что практически невозможно понять, откуда он исходит. Непонимающе хмурюсь, продолжая вслушиваться, и через несколько секунд слышу приглушённый стук каблучков со стороны лестницы. Жаклин уходит. Отстраняюсь от двери, анализируя услышанное. Получается, она поднялась на второй этаж, постояла около моей комнаты, скорее всего, сняла обувь, а затем снова спустилась. И после этого я должна оставаться спокойной? Она сама же своим странным поведением заставляет меня сомневаться в ней. В собственной кузине! Отчего-то начинает болеть голова. Неприятно морщусь и прохожу на балкон, полагая, что на свежем воздухе должно стать легче. С западной стороны дует холодный ветер, заставляя обхватить руками плечи и сжаться; теплее от этого не становится, но всё же комфорта прибавляется. Волосы, которые с утра самостоятельно собирала сверху с особым усилием, не выдерживают такой погоды, и уже через пару минут моего нахождения на свежем воздухе несколько прядей выбиваются из причёски, неприятно скользя по лицу, шее и ключицам. Головная боль и правда стихает, не до конца, но достаточно для того, чтобы я вновь вернулась мыслями к странному поведению Жаклин. Собственно, эти мысли повторяются, потому что из раза в раз пытаюсь выцепить что-то новое, прийти к разумному умозаключению, которое объяснит, что же с кузиной не так. Увы, ничего такого не случается, лишь добавляется новое предположение: вдруг ей кто-то угрожает, вот она и пытается решить всё самостоятельно? Это нельзя исключать. Если это правда, то кто именно ей угрожает? Неужели садовник? Она же наверняка не просто так «соврала» именно про него, у этого должна быть причина. Возможно, таким образом она пыталась намекнуть на то, что с ним что-то не так. Тогда почему бы ей просто не уволить его? Неужели он запугал её до такой степени, что она теперь боится даже мне о чём-то рассказать? Нет, это бред! Быть такого не может! Я начинаю выдумывать то, чего нет! Делаю глубокий вдох, не поддаваясь накатывающему истерическому смеху. Хорошо… всё хорошо. Нужно просто уволить садовника. И, кажется, поменять успокоительные — эти как-то плохо действуют. Последующие несколько дней ситуации не проясняют — Жаклин по-прежнему странно себя ведёт: в основном, задерживается в городе и не желает об этом говорить. А ещё она стала несколько рассеянной, что ей несвойственно. Вечером пятницы, без особого злорадства и торжества, уведомляю садовника, что больше не нуждаюсь в его услугах, рассчитываюсь с ним и прощаюсь. На удивление, он не предпринимает ни единой попытки ухватиться за эту работу: просто за что-то благодарит и желает удачи, после чего уходит, даже не останавливаясь. Вот бы все такими вежливыми и понятливыми были! Но похоже, что он всё-таки не угрожал Жаклин. Либо всё-таки угрожал, потому так спокойно и держался. В общем, странный этот Джонатан был, хорошо, что уволила его: нечего ему тут ошиваться. Зову дворецкого и поручаю ему найти нового садовника. Мсье Сорель очень удивляется, ведь обычно прислугу набираю лично я, чтобы уж точно не ошибиться. Со спокойной улыбкой говорю, что доверяю ему, как себе, и пусть не беспокоится о том, что может сделать что-то не так — у него всегда всё получается. В итоге дворецкий соглашается (у него просто нет выбора) и удаляется, оставляя меня одну посреди фойе. Что ж, одной проблемой меньше.

***

Утром воскресенья звонит Пьер и предупреждает, что приедет примерно через час. Конечно, я отвечаю, что никого сегодня не жду, ровно как и завтра, и на следующей неделе, да и вообще в этом месяце, на что он лишь загадочно отвечает: «Я знаю, мадемуазель», после чего сбрасывает звонок. Возмущению нет предела! Пусть только попробует приехать! Конечно же, он приезжает. Не желая впускать его в дом, выхожу на улицу, прямо к воротам, где встречаю его с притворно-милой улыбкой. — Моя жизнь без вас казалась сплошным чёрным пятном, и — о, чудо! — явились вы и дарили свет! — произношу нараспев, когда шаги незваного гостя останавливаются совсем рядом. — Большего сарказма и в жизни не слыхал, — тепло, но несколько опечаленно, отвечает Пьер: улыбается, но пытается скрыть разочарование. — Что мне сделать, чтобы вы были по-настоящему мне рады? — Хм, дайте-ка подумать, — прикладываю указательный палец к губам и хмурюсь, выжидая несколько секунд. — Придумала: просто исчезните! — с его стороны слышится разочарованный вздох, и я даже не пытаюсь скрыть довольный смешок. — Вы издеваетесь в открытую! — оскорблённо заявляет он, и я, довольно улыбаясь, киваю и поправляю солнечные очки. — Но я рад, что у вас хорошее настроение, — его реплика стирает улыбку с моего лица. — Зачем приехали? Просто провести со мной время? — получаю утвердительный ответ и отворачиваюсь. — Ну же, пойдёмте! Или хотите пропустить прогулку со мной? — выставляю левую руку чуть в сторону. — Могу даже идти с вами под руку. — Вы очень великодушны, Беатрис! — восклицает Пьер, в это же мгновение оказываясь рядом. Он аккуратно касается моей руки, словно я сама не могу взять его за локоть. Ладно, раз уж хочет — пусть делает; настроение у меня сегодня и правда хорошее. — Вы сегодня очень красивы. Я имею в виду… образ очень элегантный. Нет, не подумайте, вы всегда неотразимы, независимо от… — У меня сейчас сведёт зубы от такой приторности… — Просто сделал комплимент, — несколько обиженно отвечает он. — Мне не нужны ничьи комплименты. — Но вам всё равно приятно, согласитесь, — после его замечания никак не меняюсь в лице, на самом деле не понимая, правда ли это. — Эти кружевные перчатки… Ваши руки смотрятся так утончённо, — задумчиво протягивает Пьер, и на этот раз убеждаюсь, что он искренне этим заворожен. — И опять чёрный цвет. Знаете, мне кажется, вам мог бы пойти винный. Или тёмно-бордовый, — вопросительно приподнимаю голову, хмурясь. — Это будет хороший контраст с бледной кожей, да и с каштановыми волосами, кажется, сочетается прекрасно. — Вы правда так считаете? — спрашиваю, потому что и правда интересно: хотелось бы держать в гардеробе хотя бы одну вещь не чёрного цвета, вот только какого — придумать никак не могу. — Зачем же мне врать? — добродушно усмехается Пьер. — И ещё… — он останавливается, отстраняясь, и, кажется, становится прямо передо мной, перекрывая совершенно негреющее солнце. — Мне видится рубиновый кулон на Вашей шее. Прямо… здесь. Он касается не прикрытого одеждой участка кожи, самой подключичной ямки. Практически невесомо, но этого хватает для практически молниеносной реакции: перехватываю его за запястье, с силой сжимая, и отвожу в сторону, чтобы пальцы не касались кожи. — Извините, мадемуазель, — затуманено бормочет Пьер. — Не знаю, что на меня нашло… — Ещё раз коснётесь меня без разрешения, попрошу своего повара отрезать ваши пальцы, — холодно чеканю я. От хорошего настроения не осталось и следа. — Мне наскучило находиться в вашей компании. Зря приезжали. Разжимаю пальцы, отпуская наглеца, и отворачиваюсь, направляясь обратно к воротам. Внутри всё дрожит от негодования. Да как он смеет касаться меня! Одно дело идти под руку, но совершенно другое — дотрагиваться до моей шеи! Кулон там какой-то видит… да пусть хоть сделает его, мне плевать! — Беатрис! — слышатся поспешные шаги сзади, и появляется предчувствие, что он попытается схватить меня за руку, чтобы остановить, и я пресекаю эту попытку, останавливаясь сама и разворачиваясь к нему. — Даю двадцать секунд на объяснения! — Я был не прав… и… — Пьер, видимо, теряется от ограничения по времени, оттого путаясь в словах. — Мне просто показалось, что… Чёрт! Я просто сделал то, что мне захотелось, и даже не подумал об этом! И это было неправильно… — Надо же, — хмыкаю, приподнимая один уголок губ. — Вы признали свою ошибку, — повисает тишина, удивляющая меня вновь: наглец из Бордо решает не перебивать. — Знаете, что мне больше всего нравится в мужчинах? — Интересно узнать, — отчего-то взволнованно отвечает он. — Умение признавать свои ошибки, — уже не скрываю нейтральной улыбки. — Увы, мне и правда наскучила ваша компания. Сами виноваты в том, что потратили своё время. — Любая проведённая здесь минута не может быть потраченной впустую, — серьёзно говорит Пьер, и я понимаю, что в эту секунду он искренен. — Извините ещё раз. Я надеюсь, что когда-нибудь настанет день, когда вы захотите провести со мной время. — Надежда умирает последней, мсье Шарбонно, — отвечаю, стараясь не звучать обнадёживающе. — Хорошего дня. Прохожу мимо, направляясь к особняку. Сегодня мне становится понятна одна вещь — Пьер Шарбонно вызывает у меня неподдельный интерес.