«...твирь для Стаха, савьюр для Лары, сечь для Грифа»
Скорбь клубилась над Городом-на-Горхоне тягучими, словно патока и такими же плотными тучами. Стоял пасмурный осенний день, каких в жизни человека можно насчитать прорву. Он был пуст и тих: город молчал, внемля глухим раскатам, доносящимся из смутного далёка, грома. Молний не видно, дождь не шёл, а распылялся; только если долго стоять, можно заметить, что волосы намокли, одежда стала тяжёлой, набухла от влаги. Может это вовсе не гроза, а так, кто-то неугомонный бьёт по чугунной кастрюле в надежде отогнать беду? Поздно. Беда уже миновала, ворохом злых туч уплыла в место неизвестное до часа новой расплаты за дерзость. Воздух пропитался тяжестью и горечью осенних трав; дышать удавалось с трудом; не понять был ли тому виной душный аромат или же давившие на грудь потери. Он и не заметил, как ноги привели к поросшей ковылью и полынью небольшой площадке за бесцветным хлипким забором. Поднял голову. Лестницы в небо тонули в безмятежном густом мареве тумана и воспоминаний так, что нельзя было разглядеть последнего яруса. Бурах вдохнул, принимая влажный воздух с примесью терпкой, отдающей железом твири и сладкого савьюра. Нагнулся и осторожно, плавно протиснулся в пустующий сустав забора; можно было обойти и не строить из себя ребёнка, который так и норовит улизнуть с проторенной дороги, но сейчас... сейчас он чувствовал себя ребёнком. Хотел им быть. Вернуть то, что так бесцеремонно вырвали из ослабевших рук эти не полные две недели, что отняли случай и злая предрешённость рока. Но вернуть ничего невозможно. Даже Симон не может воскреснуть. А уж Каины принатарели в спорах с очевидным и законами природы. Он прошёл вглубь: сухая высокая трава шелестела, тёрлась о штаны комбинезона, от плотного духа кружилась голова и путались и без того неповоротливые мысли; а может быть от недосыпа и усталости. Но сейчас это не имело значения. Нежные цветки савьюра выглядывали из дебрей бурьяна, твирь качала розеткой красных соцветий, будто кивала чему-то важному, что рассказывала стройная сечь. Он садился рядом с каждым цветком, что произрастила Мать Бодхо, она тоже вносила лепту в общую панихиду, и острым, крючковатым когтем Менху срезал тугие, сочные, напоенные кровью и излияниями земли, стебли; светлый сок прыскал на ладони, въедаясь в кожу и оставляя на всю жизнь несмываемые ржавые крапинки; немного жёг лопнувшие мозоли и содранную кожу на кончинах пальцев. Но больше всего жгли слёзы, капавшие градом на сжатые ладони и стебли в них. Жгли глаза, лицо, подбородок и руки. Жгли сердце. Жгли, жгли, жгли.... Не успел. Он сжал стебли в руке, они захрустели, пахнуло желчью, закапало кровавое, смешанное со слезами и дождём. Не успел. Вытер грязным рукавом глаза, жмурясь и стискивая зубы. Встал, зажимая в грубом, грязном кулаке собранный похоронный букет. Поднял глаза к безжизненному грязному небу. Вдохнул со свистом. Увидел лишь серое марево. Опустил голову, нашёл лестницу и ступил на блёклый вымокший бетон. Не успел... Глухие стуки шагов били и, казалось, уходили эхом на многие километры, достигая небес укором и упрёком. Он не злился и не обвинял, внутри просто замерло, истлело. Он ничего не чувствовал. Пусто. Больно. Одиноко. Паршиво до спазма в груди и белых костяшек. Паршиво. Оказавшись на первом «этаже», как они раньше называли маленькие островки, где лестница переходила в другую, направляясь зигзагом в высь, он выпрямился, улыбнулся слабо и невесело. Нос щекотал запах влажной травы в руках. Такой знакомый вид, хоть и размытый моросью и осенним промозглым туманом. Отсюда череду выцветших, косых домов ещё можно было разглядеть. Сколько прошло лет, а ничего не изменилось: всё тот же фонарь вдали, напоминающий «светлого человека» из легенд, что стойко выдерживает натиск мрака, освещая путь заблудшим. Тот же флюгер на дальней крыше, напоминающий боцмана на мачте, что вглядывается в подзорную трубу. Как то они играли здесь в матросов, наслушавшись сказок от приехавшего моряка. Дети, никогда не видевшие даже озера, только тоненькую речку Горхон, больше напоминающую ручей во время разлива, возомнили очутиться посреди океана. Смешно, но тогда им было весело. Даже пытались натянуть дырявый брезент между «этажами» и намастерить такелаж. Было время... Он поднялся на второй этаж. Перил великие архитекторы сего чуда не предусмотрели, его шатало, но Бурах никогда не боялся высоты. Он смотрел под ноги отрешённо безразличным взглядом, краем глаза замечая, как потихоньку отдаляется расплывчатый забор, дорога, покошенное дерево... от редких прохожих остались только тени. Вновь ступил на широкую часть «этажа». Тихо, затаив дыхание и щёлкнув суставами отчего-то совсем негнущихся колен, опустил букет на запылённый пол. Лепестки тихо зашуршали, но тут же смолкли. Он отошёл к краю и сел, свесив ноги. Высота здесь не больше пяти метром, но земля скрылась за густой дымкой утреннего тумана и сумерками, будто за толщей океанской до безобразия солёной воды. Он даже чувствовал её вкус на губах, впрочем, воображение здесь было ни при чём. Зачерпнутый носками ботинок туман поднимался и клубился, будто живой, парил, исчезал. Как странно быть здесь одному. Как странно. Ему вдруг почудилось, что вот он, тот самый день дождливого сентября, когда отец отпустил его прогуляться. В свои тринадцать он уже был долговязым и большим. Осенью выкроить свободное время удавалось редко, ведь это был сезон сбора твири. Но Исидор не упускал возможности побаловать сына, хоть самому приходилось трудиться больше обычного. И тогда Артемий бежал прямиком сюда, к лестницам, и вот взбирался, кричал: — Птицы, птицы, собирайтесь возле мраморного гнезда! А потом... — Ты больше не Медведь, Бурах. Пора взрослеть. Он застыл, замер, затаился, по загривку пробежали мурашки. Что это? Показалось? Столь отчётливые слова и уже ставший привычным устало раздражённый голос Стаха, с едва заметными отблесками невысказанной тоски. Теперь, лишь через пару мгновений, звучание его слов ещё раздавалось в мозгу, но уже призрачно, понарошку. Не было сомнений — всего лишь завывает ветер. Бурах опустил голову, не обернулся. Он смотрел на собственные сцепленные в замок руки и не видел их, сгорбился по привычке, улыбнулся мягко, печально и безнадёжно: воспоминаниям, которые будут с ним всегда. Он их сохранит, будет беречь, защищать. Ничто не сможет отнять и их. — Стах, ты всегда был задницей, — проговорил он со смешком и каплей детства. И конечно ответа не ждал. Усмешка. Такая знакомая, точно из юности, когда случалось попасть им в какую-нибудь передрягу и выйти сухими. Неужели ветер шумит? — О покойниках либо хорошо, либо никак. Ты что забыл, Бурах? Бурах обернулся, больше интуитивно, чем осознанно. — Стах?.. — только смог выдавить он, пытаясь заново научиться дышать. — Я, — опять усмешка. Поднял взгляд, взглянул на него поверх сложенных на коленях рук. По обычаю плотно сжатые губы расслабились в едва заметной мягкой усмешке. Бурах поднялся, оказался рядом, как прежде бывало положил широкую ладонь на плечо друга. — Стах, я... — Думал быть мне хорошим хирургом. По стопам Исидора, думал, пойду, стану не хуже менху. А оно всё к чертям покатилось. Исидор погиб, а я что? А я недоучкой и остался. Пользы то от меня было... только упрекал тебя, да убийцу думал найду, панацею создам. Смешно. — Всё не так, Стах. Ты помог. Правда, — сказал Бурах и тут же ухмыльнулся. — Конечно, желание дать тебе в морду было неудержимое, но и я себя бывало как дурак вёл. Ты уж прости. А хочешь ко мне в ученики пойдёшь? Станешь лучше любого менху. Стах вздохнул, опустил голову, пряча в коленях, но отчего-то Бураху показалось, что жёсткие строгие губы тронула улыбка. — Иди дальше, Бурах, пока я тебе сам в рожу не дал. Предложения у тебя, конечно. — Так согласен? Стах отвернулся, всматриваясь куда-то в даль серьёзно и печально. — Согласен, — буркнул он. — Давай, иди наверх. Тебя ждут. Бурах разулыбался, похлопал Стаха по плечу, но тот больше не повернулся. Не замечал его, полностью уйдя в собственные думы, либо же делал вид, что не замечает. Тяжёлый вздох вырвался из широкой груди и Бурах побрёл на верх, обернулся проверить, не исчезнет ли... На третьем этаже, среди клочков тумана и уходящих сумерек его встретили тени. Такие знакомые. Он молчал, все слова проглотил. Гриф сидел на краю последнего «этажа». Он всю жизнь любил играть в рулетку, чего-то ему не хватало и Бурах никогда не мог понять чего. Лара стояла поодаль, привычно обнимала себя за плечи бледными ласковыми руками. Смотрела в даль, печально мурлыкала знакомый мотив детской колыбельной. Ветер доносил едва слышную мелодию и сердце отчего-то больно сжималось. Слабое и гнилое оно отвечало ноющей болью, не желало униматься. Он остановился на последней ступени и не в силах сделать хоть шаг навстречу открыл рот, но тут же закрыл. Будто услышав немой окрик, Лара обернулась. Маску вечной скорби по потерянному на войне отцу сменило удивление и даже слабая улыбка блеснула в светлом взгляде, а потом отразилась и на нежных тонких губах. Раньше она была другой: весёлой, улыбчивой, хоть такой же нежной и невесомой, она никогда не унывала, всё время дарила мальчишкам тепло и заботилась; Грифу, помниться, даже с периодичностью штопала дырки; на место встречи всегда приносила что-нибудь съестное. Матери она лишилась довольно рано, поэтому вела хозяйство сама и никогда не жаловалась, а старый Равель всё время подначивал её передохнуть и поиграть с друзьями. Гриф же считал своим долгом оберегать хрупкую и трепетную девчушку, на чьи плечи взвалилась ответственность не только за собственный дом, но и за них, оболтусов. Он помогал ей, всё время вился хвостом, а отец Лары даже как-то научил Грифа стрелять из ружья. Быть может, зря... Стах же всегда держался особняком, но всегда непременно приходил к назначенному месту. А когда мальчишки ссорились: чаще всего ссорились именно Стах и Бурах, то Лара тут же собирала всех у старого Клей-камня. А там уж и лепёшки с мёдом и чабрец пахучий из лесов отцом Равелем привезённый. В общем, возможно именно благодаря ей и прошла их дружба через все невзгоды, взросла и стала крепкой — топором не разрубишь. А Стах всегда так смотрел на неё и со всем соглашался. Бурах ещё посмеивался над этим его щенячьим взглядом вечно сердитых глаз. Влюбился. Было видно сразу. Но подшучивать не смел, иначе опять у Клей-камня собираться, не иначе! Уж очень Стах гордый, но понять его можно, ему не так с родителем повезло, как Артемию с отцом, вот Стах и вертелся постоянно у них дома, а Исидор и не против, привечал сорванца. А Артемию хорошо: Стах то друг всё-таки. Лара подошла: медленно так, мягко. Остановилась, не доходя пары шагов, и посмотрела ясными глазами. Не обижается на него. Никогда по-настоящему она на него не обижалась... — Что с лицом, Медведь? Словно я не мила тебе вовсе. Испугался, что ли? — улыбнулась она почти как раньше. — Так точно, Форель, — улыбнулся ей в ответ Бурах. — Так точно. Боюсь тебя, больше кого другого. — Ну и дурак, — то ли обижено, то ли играючи, как в детстве губки надула и сразу стала прихорошенькая. «Всё же детства из нас не выбросишь», — подумал он с нежностью и светлой тоской. — Подожди, — пробурчал Медведь и опустил голову, раскрыл сомкнутую ладонь, показался тонкий стебелёк с россыпью цветочков, что прежде отломил. Шагнул к Ларе, наклонился и вдел стебелёк в её слегка спутанные волосы. Она наклонила голову как бы красуясь. — Ну что, теперь я похожа на твоих любимых Травяных Невест? — без обиды, только с весёлым интересом. — Лара... — осёкся Бурах. Она отвела взгляд и лицо её стало грустным, задумчивым. — Я ведь любила тебя, Медведь, — глухо и как-то неуверенно. — А сейчас что? Не любишь? — улыбнулся он. Она взглянула на него хмуро и опять отвернулась. — Опять ты ничего не понял, — вздохнула она. — Любила как девушка, понимаешь? — Нет, не понимаю. Теперь она и впрямь обиделась. Он взял её за плечи, Лара взглянула на него невольно, суровым, испытывающим взглядом, точно командир, а не воплощение женственности. — Ты же себя саму обманываешь. Я вернулся после стольких лет... ты же просто хочешь видеть во мне своего погибшего отца, Лара, разве нет? Ты не понимаешь, что чувствуешь. Всё перепутала, глупая. Она пождала губы, потом задумалась, глаза заблестели. — Может ты и прав, — прошептала она глухо, как-то треснувши, помолчала, подняла на него глаза такие чистые и нежные, что описать нельзя. Обняла, прижалась к груди. — Я всё равно люблю тебя, Медведь. Он ответил на объятья, сгребая её в охапку и целуя в макушку. И пахло от неё так же, как всегда: пылью и молоком. — И я тебя люблю, Форель. И я тебя люблю. Прошёл миг, а быть может, вечность. Молчали. И было так хорошо и спокойно. — Ты простишь меня? Я ведь не успел, — по сердцу резануло, а глаза предательски защипало. — Не за что мне тебя прощать. Теперь я увижусь с отцом. Я хотела этого больше всего на свете, с того самого дня, когда пришёл фронтовой треугольник. Молчали. Бурах шмыгнул носом, Лара прижималась, успокаивала своим спокойствием, теплом и нежностью, участливо гладя широкую спину. — Мне нравится вспоминать, как мы здесь играли... помнишь? Хорошие воспоминания. — Помню. Ещё когда я ободрал коленку, а ты заставила идти промывать рану, а потом ещё и вонючей зелёнкой бахнула на без того больную ногу. Лара рассмеялась. — Или когда Гриф навернулся с первого этажа и сломал руку. Ох, ты тогда вся побелела как поганка, но в обморок не упала, хоть кость торчала. — Да уж, тяжело мне было с вами, мальчишками, — она улыбнулась так, как улыбается нежно мать, вспоминая о своих неудачливых, но любимых сыновьях. Вновь задумчивая светлая тишина. — Вам бы со Стахом хорошо было, я знаю. — Идиот. — Кто? Стах? Это да, но в целом он ничего, — весело усмехнулся Бурах. — Да вы все идиоты, но в целом вроде бы ничего, — пробурчала Лара, но когда отстранилась на лице не было ни тени возмущения, наоборот она просветлела, вновь улыбнулась мягко, взяла его за руку и подбородком указала на Грифа. Бурах кивнула ей, ответил взглядом с такой нежностью, на которую только был способен, сжал маленькую ручку своей огромной лапищей в последний раз и медленно отпустил. И больше она ему не отвечала. Прошёл к краю, неловко сел рядом с Грифом, свесив ноги в неясную, мутную бездну, здесь из-за клубящейся дымки и вовсе всё тонуло, под ногами ничего не разглядишь — только смутная каша, впереди тёмные силуэты крыш, так же утонувшие в океане. Вот они наконец-то посреди океана. Как и мечтали когда-то. Гриф смотрел куда-то вдаль и улыбался чему-то только ему известному, но улыбался не так, как когда Бурах приехал и увидел друга в новом амплуа «начальника складов» с недобро лукавой ухмылкой и жёстким испытывающим взглядом, а как улыбался в детстве, каким Бурах запомнил его до отъезда: весёлой, непомерно яркой и на удивление беззаботной улыбкой с толикой сиротской тоски и нехваткой выпавшего накануне зуба. А ещё мечтательной. Бурах никогда не мог понять Грифа до конца, но точно знал, что Гриф из них самый умелый мечтатель. Он был прекрасным руководителем ещё с детства и именно ему отводилась роль капитана корабля, Лара была коком, Стах себе никогда не изменял, был главным доктором, Бурах, конечно, лоцманом. Никто в обиде не оказывался, это, наверное, странно, но в какой бы игре роли не распределялись ребята никогда не спорили между собой за право быть кем-то другим, все выбирали разное. На мгновение показалось, что из-за сплошной серой пелены мелькнуло солнце и огненная шевелюра вспыхнула золотом. Но лишь на одно мгновение. — Как жизнь, Медведь? — спросил Гриф не отрывая взгляда от чего-то, что Бураху было не увидеть. — В целом довольно... паршиво. Гриф хохотнул с привычной скрипучей ноткой. Но этот его фирменный смех был приятным. Живым. — Мои ребятки совсем от рук отбились? — Да, теперь главный на Складах Брага. Много мороки с ним, — выдохнул Бурах. — Значит и от меня была польза, а, Медведь? — Гриф повернулся и на лице его читалось странная смесь горечи, облегчения и печали. «Была»... почему так невыносимо это вот прошедшее время? Бурах попытался усмехнуться в ответ, но вышло криво и жалко, он понурил голову, пряча глаза. Увидел, как рядом с Грифом мелькнуло что-то прозрачное, живое, как белая тень. — Ничего, этот Брага слишком нахальный, берега легко путает, если Ольгимский его не порешает, то заколят мои ребята, не долга расправа над выскочкой, можешь выдохнуть, Медведь. — Гриш... — А? — Не уходи, а? Гриф лишь улыбнулся по-доброму насмешливо. Бурах знал, что бесполезно об этом говорить, но попытаться ведь стоило? — Смотри, ты видишь что-нибудь в этом чёртовом тумане? — он кивнул вперёд себя. Призрачная кошка забралась ему на колени. Гриф не опустил взгляда, просто в слепую принялся гладить плутовку меж оборванных ушей. Та заурчала хрипло и глухо. — Не особо. Только силуэты. — Ты думаешь, что придёт день и туман рассеется? — Так всегда и бывает. — Нет, это только у нас в голове, — он многозначительно постучал себя по виску. — Я давно стал замечать — наша жизнь простая чёртова иллюзия. Кто-то нами играет, Бурах, кто-то хочет, чтобы мы принимали выдумку за действительность и жили по мановению невидимых рук. А я устал. Я больше не хочу. — О чём ты? — А о том. Ты помнишь как мы здесь играли? Детишками. Бурах кивнул. — Так не было этого. Лестниц в небо тогда и в помине быть не могло, смекаешь? Столичные архитекторы не дольше десяти лет здесь околачиваются, аккурат, когда ты уехал примчали, а до них были здесь лестницы? Бурах задумался. — Но ведь я точно помню. — То-то и оно. Я тоже помню. Только всё это чушь собачья. Враньё. Нас обманули, Медведь. Словно кто-то вложил в нас эти воспоминания. Мы ведь и не жили никогда, понимаешь? И умирать не страшно, если и не жил. Впрочем, не важно, не забивай голову. Может оно это... лучше у тебя выйдет, чем у нас всех. — Да-к ведь сам знаешь, что город наш «поломанный» и время здесь играет в свою игру. Симону было почти двести лет, а его близнецу нет и ста. Не чудно ли? Поэтому всё может здесь случиться, я уже ничему не удивлюсь. — Так-то оно так, вот только не время здесь играет, а дети в нас играют. А они... они делают всё по своему. Не думают, что городят. Бурах непонимающе посмотрел на Грифа. Тот вздохнул, почесал затылок. — Неважно. Это уже неважно, мой друг. — Знаешь, — почти прошептал Бурах, рассматривая клубящийся туман, который потихоньку начал исчезать. — На самом деле, всё это неважно. И правда неважно. Важно, что мы все помним, что это было. А могло это быть взаправду, или не могло, на кой чёрт такие рассуждения? Гриф засмеялся и похлопал его по плечу. — Точно. Точно! — гулко и воодушевлённо пронеслось над городом. Потихоньку исчез туман и серая пилена угрюмых облаков, лучи лизнули ему ладони. Наступил рассвет. Бурах поднял тяжёлую от мыслей голову. Улыбнулся забрезжившему свету. Повернулся и осёкся. Никого не было. Утренние призраки растаяли, оставляя в душе щемящую горечь надежды.А дальше... Дальше наступило завтра. После же было потом. И никогда... никогда больше не случалось ему видеть такой прекрасный рассвет.