***
Время уходило не только на драки. Безобразно короткое и для него, и для неё. Больше всего ей нравилось в порту — и в маленьком тихом садике, где людей почти не было. Порт шумел, но его шум не нервировал — голоса мешались со скрежетом турбин и оставались где-то за бамбуковыми рейками сада. Час на разговоры — кажется, что много, когда не знаешь, что сказать, но на самом деле так мало. Он болтал много и обо всём на свете — например, о том, как Сушан часто напрашивается с ним в один караул, лишь бы поважничать, что она старше. Или о том, как смешно провидица кричит на Цинцюэ за недоделанную работу, а потом почти все над ней хихикают, начиная от уже упомянутой Сушан и заканчивая генералом. Что поделать, голос у Фу Сюань такой звонкий и въедливый, что крики слышно в трёх зданиях Комиссий. Цзинлю молчит, но не прерывает. Ей, возможно, хотелось бы быть снова частью чего-то… Не то, чтобы общества в его прямом смысле и значении, но, возможно, чуть больше понимать и быть вовлечённой в жизни тех людей, которых она уже никогда не сможет защитить как рыцарь. На мысли, что теперь приходится защищать от себя самой, становится дурно. — Хотите чаю? Или воды? — удивительно, но Яньцин замечает, как мрачнеет её лицо, хотя эмоции, казалось бы, надёжно прячет этот чёрный кусочек ткани с полумесяцем. Она усмехается, но не говорит, что такое обычно запивают хотя бы небольшим, но градусом — от чая тут толку нет. Но он старается ей угодить, и отказать неловко. Она просит воду, и в самом деле медленно потягивает её из стакана, пока та покрывается ломкой ледяной корочкой.***
Цзин Юань помнил, что значило оказаться свидетелем её разрушения, но от встречи с Блэйдом уберечь не смог. Не её — за неё беспокоиться было бы невероятно глупо, как и за самого Блэйда. Яньцин даже не думал, что он снова выйдет из себя, если узнает, что мальчишка беспризорно шлялся возле них двоих. Однако тот смягчился, увидев у Яньцина глаза, полные недоумения и, что называется, обиды зазря, по-детски несправедливой — за что ругать, если ничего не случилось? В самом деле ведь ничего — Цзинлю убрала меч, жестом приказывая остановить спарринг, и Яньцин почувствовал, как нарастает внутри настороженность. Он убрал клинок за спину, но тут же вышел, преградив к Цзинлю путь. — Снова ты, — крикнул он, занимая оборонительную стойку, — тебе повезло, что генерал тебя отпустил! Тебе запрещено появляться на Лофу. Убирайся, или я тебя арестую! Блэйд презрительно скосил на него глаза и обошёл кругом. — Опять тратишь время на его щенка? — обратился он к Цзинлю. — Как насчёт настоящего боя? — Всё надеешься? — так же презрительно ответила она, чувствуя, как Яньцин начинает растерянно оглядываться. — Оставь в покое и меня, и его. Найди себе другой способ сдохнуть. Хватило наглости снова заявиться сюда? — У тебя прав тут быть не больше моего. Цзинлю почувствовала, как злится от одной только усмешки. Блэйд подарил ей вторую — безошибочно понял, что её проняло. И мальчишка рядом, и омерзение к себе, по нарастающей переходящее в ненависть… Ещё немного, и драка состоится. — Я хотя бы не режу стражу направо и налево. — Я никого не убил по пути сюда, веришь или нет, — мрачно отвечает он. — Польщена таким вниманием, но проваливай, — набирает злость её голос, — иначе этот юноша сопроводит тебя в допросную. Яньцин чуть кивает ей, чувствуя общность интересов и полное право поступить по закону, однако Блэйд не сдаётся. — Щенок сам себя выгулять не в состоянии. Можете попробовать вдвоём. — Яньцин, — тихо командует она, поднимая клинок, — не вздумай лезть. — Госпо… — Назад! — прикрикивает она, понимая, что провокация почти сработала — и если за свою жизнь переживать нет смысла, дать ранить и собственную отраду, и отраду Цзин Юаня она не позволит. Яньцин чувствует, что есть ничтожность ребёнка в споре взрослых. Не так часто приходит это ощущение — с лёгкого плеча и лейтенантского звания многое ему позволено оценивать как взрослому. Где-то речь о его полномочиях даже не идëт. Но чувствуя, как Цзинлю встаёт на его защиту, а не на защиту одних только собственных интересов, он думает, что абсолютно беспомощен повлиять на исход. Исход, однако, не то чтобы непредсказуем — Цзинлю куда сильнее Блэйда, но возможность понаблюдать за настоящим мастерством Зарницы перекрывает даже шаткое положение дел, где и рыцарское, и детское осталось уязвлëнным. — Чувствуешь, как горит? — хрипит Блэйд, осыпая градом ударов. — В нас одна и та же ненависть. — Ох, если б я могла тебя убить, отродье, — легко отталкивает она вращение клинка, — ты пятнаешь землю, на которой стоишь. — Хотя бы ищу выход — не так, как ты. Не оправдываю себя, не дрожу, лишь бы не навредить, — смеётся он. — Сколько раз мальчишка получал по лицу? Помню, как однажды ты рассекла мне бровь. — Рассекла бы снова, — злится она. — Замолчи. Мерзость. Два быстрых вихря, одна техника — Яньцин оценивает, к какому уровню необходимо прийти, чтобы хотя бы сражаться с ней на равных, чтобы принимать удары и успевать наносить в ответ. Он видит, как продолжение руки в прямом смысле становится мечом, и инструментом войны в их случае выглядит всё тело. Цзин Юань не такой: для него инструмент только режущая кромка глефы, а Властелина Грома и того требуется упрашивать — он действует по своей воле, соглашаясь с собственным хранителем в силе и в направлении удара. Что есть люди, от разума до кончика меча являющие собой искусство войны, Яньцин понимает уже не как некогда легенд Сяньчжоу. Взросление следует за ним по пятам, когда следует проследить судьбы людей, а не их достижения. Впрочем, исход заранее предрешён — Цзинлю в настоящем бою неостановима. Ей не нужно снимать маску, чтоб ощутить, как гнев нагревается и пузырится в теле. Отбросив прошлое, отбросив собственное отвращение к противоестественной природе Блэйда, бесконтрольная злость льётся чистым накалом ненависти — и это те мгновения, когда ледяная душа начинает гореть. Страсть захлëстывает её, мара требует уничтожать мару, и Блэйд, как продолжение её самой, полностью должен быть объят тем же пламенем — и в нём же и сожжён. — Сдохни, — шепчет она, вонзая меч, — окончательно. Брезгливость заставляет поморщиться от брызгов крови. Руки не могут остановиться. Жажда разрушения не даёт сдержать тело ни единым приказом — разум уже болезненно рисует, как лезвие раскроит череп, оторвёт нижнюю челюсть от верхней, и как кровавая каша из горла Блэйда начнёт прирастать к телу в обратном порядке. Оторванные позвонки соберутся из перемолотых костей, закроется черепом твердеющий, больше не разлитый лужей мозг, кости нарастят мясо, мясо протянется нитями мышц, сверху натянется кожа. Зальются обратно не знающие покоя глаза — с огнём ярости не слабее, чем у неё самой. Хочется добить. Хочется добраться до самых мерзостных глубин, сотворивших такое с когда-то человеческим телом, оборвать связь оболочки и энергии разрушения, на которой двигается давно похороненное для себя самого тело. Ни чувств, ни стремлений — только безграничная жажда направить разрушение мары на себя изнутри. «Яньцин, — мигает в сознании тающая действительность. — Он… Смотрит?» Рука замирает, не доведя лезвие до подбородка. Цзинлю отступает, меняя стойку на защитную, коря себя за слишком явную жажду крови. В память приходят собственные первые разы и картины нездорового насилия. Она вспоминает, что была старше, чем сейчас Яньцин — как и вспоминает, что у насилия на самом деле нет возраста, в котором его приемлемо видеть. «Нет, Блэйд, не здесь, — лицо не прячет отвращение. — Он не должен на это смотреть». Блэйд, должно быть, сдаётся — наступает весьма короткое, но понимание, прежде чем Цзинлю снова опрокидывает его на землю и прижимает меч к щеке. — Повремени подыхать, если можешь сделать что-то полезное, — хмуро смотрит она в дикое в ожидании казни лицо. — Выясним отношения позже. Он смотрит на неё с удивлением и даже в чëм-то шоком — даже Кафка никогда не говорила, что в такой жизни хоть где-то может быть польза.