Булавки для шевронов

      Среди многих противоречий, толкающих Блэйда на безумие ради возможности увидеть тонкую грань между здравомыслием и потерей рассудка — ради того, чтоб прощупать, что есть обычно скрытое, но теперь нарушенное таинство природы; ради того, чтоб лицезреть изнанку собственного тела, выворачивать его раз за разом новыми увечьями и сдерживать гнев, что их недостаточно, чтобы задеть в нём нечто большее и оставить, наконец, следы… Блэйд ненавидит сильнее всего именно это мерзкое светлое чувство, приводящее сюда ноги всякий раз, когда руки не тянутся никого убить.       Он ощущает себя полностью правым, когда обломок звезды не пробивает грудину — лицо этой хладнокровной гадины хоть на малую долю, но всё же искажается подлинным гневом — на собственное бессилие. Справедливого суда не будет. Для несправедливого тело восстанавливается слишком быстро.       «Думаешь, жалею тебя? Думаешь, весь из себя мученик? Как я могу бить, когда ты подставляешь щëки?»       Где-то в безумии плещется настоящая мольба. Блэйд ненавидит, как на нём не остаётся ни следа: ни царапины на костях, ни рваного среза на душе. Он жаждет запомнить, оставить на себе настоящую метку вины, но даже самая сильная рука из известных ему отшвыривает его, брезгливо одернув пальцы. Цзинлю понимает всё — пусть говорит, что хочет, но есть в добровольной смерти нечто праведное, только вот попытка смерти даже не идёт в уплату его грехов. Она попросту испаряется бесследно. Будь у него шрам о каждой драке на память, будь увечья, будь любая возможность в любой момент напомнить себе, что попытка заслужить прощение перед собой всё же была, он бы оставил, возможно, мысли приходить сюда. Но тело срастается, залатанное силами невесть какого чёрного космоса, и ярость на себя за собственную бесполезность переживать приходится вновь и вновь. Даже Кафка и та жалеет его — только непонятно, искренне или чтобы просто вокруг пальца вертеть. — Я же знаю, зачем приходишь, — толкает коленом в грудь Цзинлю. Её холодный каблук отвратительно давит предплечье сквозь манжету плаща. — Никакого искупления. Ни тебе, ни мне, ни ему. Никому. Хватит уже. Смирись с собой, раз уж я не могу примирить тебя с могилой. Займись… Чем-нибудь. Уйди отсюда, исчезни, разломай в ничто чужие планеты, но прекрати трогать то, что мне дорого. Мы оба себя не поборем. — Думаешь, тут нет того, что дорого мне?       Она пятится на шаг, не отнимая от лица меч, но позволяя если не встать, то приподняться и поговорить, наверное, с достоинством. Это не её дозволение — она понимает, что обязана так поступить, раз подарить покой не в силах. — И что же? — усмехается она невесело. — Ты сам у себя это отнял. И у меня…       Ему сложно сложить слова, хоть и думал не раз, зачем вообще приходит, но раз все дороги разошлись, однажды они снова сойдутся.       Он молчит, надеясь, что она поймёт — кидает взгляд на Яньцина, застывшего, словно непрошенного свидетеля. Тот смотрит как-то слишком без страха — то ли понимает, что рядом с Цзинлю ничего не грозит, то ли изучает что-то. Кажется, меч? Впрочем, он его уже видел в опасной близости от своего слишком чистенького носа. Должно быть, его жалеют, раз до сих пор не сломал. Зубы-то молочные все выпали? Блэйд уже совсем забыл, что такое дети — тем более забыл, как определить их возраст и умения. Возможно ли, что он настолько хорош, что ни шрама не получил исключительно из-за мастерства? Нонсенс. Невозможно. Или же… — Хорошо, — задумчиво отходит Цзинлю после полного молчания. — Ты получишь кусочек… важного. Если он разрешит.       Лицо Блэйда меняется — он хмурится, но остаётся обескураженным, всё ещё мысленно собирая сознание в одно целое. Одно единственное пожелание — побыть полезным. Неужели? Только оно одно? Разве этого достаточно, чтобы ощутить себя живым? — Яньцин, — она набирает в голосе строгость, замечая, как мальчишка вздрагивает от испуга, едва стоит прервать их с Блэйдом зрительный контакт, но тотчас возвращается к себе серьёзному, сосредоточенному, готовому слушать, — тебе можно ходить где вздумается?       Он хмурится, не понимая, о чëм она просит, но кивает. — Тогда… Выкуй ему меч, — требовательно бросает она из-за плеча, — такой же, как… Ты помнишь. Только с балансом полегче.       Блэйд чувствует, как под бинтами нагреваются ладони. — Что молчишь? Хочешь или нет? Посмотреть, как всё изменилось? Потрогать… давно забытое? Могу устроить.       Она умалчивает, что сама первым же делом пришла смотреть на ангары Безымянных, но не нашла там никого, кто хоть немного напомнил бы о смехе Байхэн. Знала же, чем всё закончилось — но всё равно пришла. С надеждой на что-то несбыточно глупое. Теперь и он — вроде как по ту сторону лезвия, но такой же. Знать бы, о чем он мечтает кроме смерти. О чём сожалеет, знает весь когда-то Заоблачный Квинтет, думается ей.       Блэйд, обдумав, медленно кивает. — Арестуй его. Без конвоя в Комиссию по ремеслам не пройти.

***

      За самоволие может попасть — причём куда сильнее, чем раньше. Яньцин думает об этом как-то отстранённо, но ровно так, как положено думать ребёнку, а не взрослому. Не про ответственность, не про превышение полномочий: то, куда они идут, то, как они идут, чем-то походит на секрет от всех других. Его обязательно нужно сохранить в тайне.       Цзинлю совестно пользоваться его званием, но желание посмотреть на Блэйда там, где он когда-то назывался Инсином, сильнее остального. В конце концов, один неверный шаг, и почти дружеская экскурсия закончится в одно мгновение, но на всякий случай… Она не позволяет Блэйду шагать позади себя. Пусть идёт первым. Пусть между её прошлым и будущим будет хотя бы с пять шагов.       Яньцин так и не решил: обращаться на «ты» или на «вы», но конвоира играет уверенно хотя бы для себя самого. Рядом с Цзинлю действительно не страшно. Из головы исчезают все генеральские «нельзя», как и удары её, сваливающие с ног, как и больничная койка потом, как и презрение и холодная почти что грубость — сейчас, кажется, она лучше всех на свете знает, что на самом деле можно.       Блэйд идёт молча — роль преступника ему прописана по умолчанию. Мальчишка показывает какие-то бумаги, по-детски сложенные квадратиком и убранные в карман, и стража расступается то там, то здесь. Свидетелей слишком много, но можно не прятать лицо. Чувство раскованности фальшивое, но даже оно лучше прежнего преследования.       Всё изменилось за столько лет — только стены так и остались тонкими и резными. Кузницы Комиссии по ремёслам спрятаны глубже, вмурованы в камень — чтобы добраться до них, нужно миновать эти стены.       Вокруг много нового, удобного, современного — тяжёлый автоматический отбойник плющит уже накатанный металл. Конвейер за конвейером, бешеный поток — и вместе с тем потолки цехов наверху почти что суеверно увешаны безделушками, полными остатков энергии Эонов. Амулеты, талисманы, кисти на эфесы — Цзинлю усмехается, считая, что пользу в мече приносит только режущая кромка. Даже гарда и та не нужна. Если ты быстр и силён, твоя защита — это нападение. Если кто-то достаточно хорош, чтоб от него защищаться — превзойди его. Сделай это своей целью, пока ещё рассудок в состоянии оценивать и выбирать. Приоритеты мары узнаешь потом — а пока отчаянно хватайся за свои и уговаривай себя, что не сходишь с ума.       Блэйд оценивает мечи как искусство — сработанные, воплощённые из идеи в жизнь. Смертоносные — обязательно достигающие конечной цели. Обречённые изнашиваться и сточиться под камнем в полированный до зеркала край. Брошенные, проржавевшие — вместо памятников на чужих могильниках.       Яньцин инструментом их не видит — даже искусство кузнеца в полной мере для него не то, чем кажется. Кощунство ли считать мечи игрушками? Кощунственно ли собирать, грудами наваливать у себя в тесной комнатушке, доподлинно зная, что им никогда не покинуть ножен ради дела? Нормально любить мечи, будучи ребёнком, но не нормально их использовать — и Яньцин этого ещё не понимает сознательно, но бессознательно действует так, как считает верным. Мечом нужно владеть, но лучше бы никогда не пользоваться.       Блэйд раздевается — на голую в бинтах грудь надевает фартук. Цзинлю саркастически морщится, подпирая спиной стену — что ему до ожогов и искр? Для него самого это нечто другое — тактильная память прошлых лет. Шершавые кузнечные рукавицы. Молот в отличие от меча непривычно лёгок, нужно приноровиться — должно быть, очередной новый сплав, но погоня за лёгкостью и прочностью в кузнечном деле неприемлема. Он выбирает молот тяжелее. Прогресс — ничто. Настоящий мастер куёт руками. Дольше? Лучше.       Начинает раздаваться мерный звон. Шипение отпускаемого в масле металла. С каждым разом становится жарче. Горн хрипло кашляет, пока ширятся меха. — Госпожа, — скромно просит Яньцин, чувствуя нужду с ней поговорить, обсудить. Подавляемое желание задавать вопросы ей понятно, но доля сопротивления всё же есть. За работой Инсина хочется смотреть молча. — Почему вы попросили его? Он же преступник. — Учиться на взрослых мечах за неимением детских — бездумная трата ресурса тела, — отвечает она, не поворачивая головы. — Но у меня есть короткие мечи.       Она чуть наклоняет голову и под краем маски видит, всё же, спрятанное желание понять, но вес категории прошлого пока что слишком незначителен, когда живёшь одним настоящим, а пророчат тебе светлое будущее. — Тут дело… Не в мечах, юноша. Я бы… рассказала больше, но пока довольствуйся тем, что видишь.