Булавки для шевронов

— Отпустите… Пожалуйста.       Кисть разжалась, отпрянула, изогнув в напряжении пальцы. Расслабление только по приказу тела — от локтя до кончиков ногтей всё ещё деревянная. Сквозь полупрозрачную перчатку видно ладонную мышцу: тонкую, резную, в одном единственном месте изогнутую от вены под кожей. Мышцу, натянутую как струну.       Цзинлю запоздало понимает, что увлеклась, пока дёргала чужие предплечья. Она хмуро смотрит вниз — пыльной полоски света под маской достаточно, чтобы уместить весь рост Яньцина. Его удивлённое, немного напуганное лицо с большими мигающими глазами возвращает ей чувство, похожее на вину. Во всяком случае, так оно, кажется, должно называться.       Вслед за виной ей овладевают досада и мерзкое, даже хуже мерзкого пакостное осознание, что самостоятельно сдерживать мару становится сложнее. — Благодари судьбу за свой детский голос, — бормочет она, отступая в тень.       Его не так-то легко напугать — даже ощущение ледяных пальцев, в самом деле похожих на хватку смерти, его скорее обескураживает, чем страшит. Он не боится её или, может, не находится в том состоянии разума, чтоб верно считывать опасность. Генерал ласково называет это детской наивностью, Юйкун — излишним ребячеством. Некогда прославленная, а теперь забытая Мастер Меча — несознательностью.       Тренировки не длятся в среднем дольше получаса — она привыкла прерывать их после первого же слишком сильного удара. «Не навреди», — бьёт в ухо мягкий баритон Цзин Юаня, когда-то звучавший таким же детским фальцетом. «Не навреди», — вслед за ним повторяет она сама себе. — Мы можем продолжить? — робко спрашивает её тот же голос.       Дистанция снова непозволительно близкая — прямо под грудью светлая макушка и короткие ленты обруча на хвосте. Ей стоит больших усилий не отпрянуть и вместе с тем она рада, что не причинила слишком явную боль. — Всё нормально, не волнуйтесь, — понимает он её. — Смотрите.       Закатывает рукав, подворачивает перчатку — в самом деле, почти никаких следов, только лёгкая краснота обморожения. — Хорошо, юноша, — приходит она в себя. — Повторим ту же связку.       От него не укрывается, что касается она всё равно легче, словно не позволяет себе и того, что разрешено, и детское чувство, будто бы взрослые умеют лучше владеть собой, отпускает его на короткий миг взросления. Следующее морозное касание не менее болезненно, чем первое, но он ничем боли не выдаёт. Цзинлю догадывается только по возросшему теплу его худых плеч. — Разверни корпус, — командует она, исправляя стойку. — Подбородок ниже! Ты сражаешься, а не фехтуешь напоказ. Прикрывай шею и делай упор на свой рост. От тебя ожидают удар снизу — вместо этого атакуй сверху. Левую руку расслабь… Плавнее! Я слышу, как ты гремишь браслетом. Ударь быстрее, чем услышишь звон!       На время приходится забыть все уроки генерала о том, как в бою важно думать — Цзинлю учит совсем другому. Она порывистая, властная, требует непомерно много — даже этого получаса достаточно, чтобы оставить после себя только неуверенность и вкус поражения, но Яньцин приходит снова, даже зная, что результатов не будет. Он приходит ради нее, а не себя — только в этом немного стыдно признаваться. Что-то подсказывает, что она воспримет очень болезненно любой намёк на привязанность. Он не так уж и хорош в детской науке подлизаться — срабатывает обычно только с генералом, — но к ней питает чувства особенные, как будто юн и незрел остался, только чтобы она, вздохнув, нехотя согласилась вновь побыть учителем. Временно, без обязательств, без обещаний, но согласилась и, кажется, продолжилась в нём, как на самом деле никогда не могла. Как совсем юная девочка с незапятнанной судьбой. Как Облачный рыцарь, воспитанный только тренировкой, а не боевым крещением. Как чистый разум и крепкая кость, не выеденные марой. Как клинок Сяньчжоу, а не отшельник-звездорез. Как луна в детской книжке, а не холодная и колючая небесная глыба.       Она могла бы перечислять долго, но ни слова не говорила, за что ценит каждый взмах и каждый порыв ветра, пролетающий под остриём. Яньцин же чувствовал, как её жажда превосходных результатов уступает место тому, что взрослые обозвали ностальгией… И потому прощает ему ошибки и старания без смысла и толка.       Прощает — иначе бы жестокая пурга с первой же нетвëрдой стойки отшвырнула б вон. Так уже было однажды.

***

— Ты соображаешь, что творишь? — рявкнул, помнится, Цзин Юань. — Я в порядке, генерал, — Яньцин, хорохорясь, всё же подал голос, уже теряя сознание.       Горячая кисть генерала разгребла снег и выдернула его из сугроба. Цзинлю только отвернулась, хмыкнув. — Чтоб я тебя больше рядом с ней не видел, — вздохнул он, впрочем, осознавая бесполезность слов: мальчишка только что обмяк, а ей было бесполезно приказывать. — Прекрати с ним няньчиться. Смотреть противно.       Ничуть не заботясь о её мнении, Цзин Юань бережно поднял его и сосредоточился на счёте пульса. — Наследника растишь? — холодно улыбнулась она, но так и осталась неудостоенной ответа. — Маску снимай хоть иногда. Может, увидишь что-нибудь.       Он не знал, что тем же вечером она действительно сняла. Пусть бросил гневом в сердцах, пусть и знал, в чëм её практическая цель, пусть понимал, что шутки с марой плохи, язык плюнул ядом быстрее, чем голова остыла до здравого смысла, и её ледяное сердце, кажется, треснуло. Тоненькой трещинкой — но её оказалось достаточно, чтоб прозрачный лёд побелел, перестал преломлять свет, потускнел, затëрся, зашумел внутри ломким звоном. Нервы натянулись, дëрнулись, как струны, и резонирующая их волна заглушила все другие его слова того дня. Тем же вечером Цзинлю передумала пить, уже привычно наполнив пиалу, отставила на стол, подальше от края, сорвала с лица ткань.       Простая чёрная лента, такой же чёрный муаровый узор. Мало кто знает, но повязка — вещь чисто символическая. Всего лишь атрибут воли — и наедине с собой её действительно можно не носить. Непроглядная тьма под ней — результат исключительно плотно зажмуренных век. Ткань сама по себе ничего не прячет, даже сложенная вдвое, но без неё голос из глубин начинает резонировать в каждой отдельно взятой мысли. С нарастанием времени нарастает и громкость. Становится душно и плохо, кислоту во рту хочется запить, проглотить вместе с чем-нибудь сладким и пряным. Вино сюда не подходит. Приходится терпеть.       Шум похож на мелкий скрип зубов. Ему легко противиться до поры до времени, но как назло, когда под рукой привычно холодит льдом меч, когда вблизи есть те, кого не хочется, но всё же можно ранить, скрипеть начинают не только зубы, но и шестерёнки, на которых существует мир. Щелчки пробиваются через бездушную броню — естественные мысли сами по себе хаотичны, беспричинны, в потоке подобны дисгармонии, наслоению, объёму… И там, где естественный хаос начинает мерить сумасшедше чёткий стук, похожий на сердцебиение безумца, разум даёт трещину. С первым же сколом мара стремится заполнить её.       Однако на её желание коснуться мечом дорогих людей настоящая Цзинлю всё ещё ледяным тоном отвечает «нет».       Болезнь отвратительно сушит горло.       Выпить хочется совсем другого тепла — чайного, не хмельного. Ноги уже ждут приказа идти: подняться по череде лестниц до прогулочных яликов, поймать касания шёлка, пока подол платья дрожит на ветру, миновать высокие двери Комиссий… Лифт, цоканье каблуков по коридору, снова дверь, дверь, дверь. Под сапог чуть не попадается фишка от го — опять признак близости Яньцина. Сердце снова колет — не может быть, чтоб от какого-то ребёнка. Снова пахнет чаем — Цзин Юань предпочитает именно чай, в рабочие часы справляясь с сонливостью только крепчайше настоенным пуэром.       Он в самом деле работает, не поднимает головы, даже когда отлетевшая от каблука фишка мелким дребезгом пролетает из угла в угол, сообщая о незванной гостье. Тихо стучит о чабань фарфор. Пиал много, но занята кипятком только одна. Ещё одна стоит в сторонке, слегка мокрая. Цзинлю догадывается, чья. — С ним всё хорошо?       Тяжёлая косматая чёлка скрывает удивлённый взгляд. Ожидать от Цзинлю участия столь же странно и неестественно, как пытаться согреть камень. И тем не менее…       Цзин Юань оборачивается на ширму. Яньцин спит, свернувшись калачиком. Покрывало, расшитое цветами, почти такого же цвета, как его нездорово красные щëки. — Жар не спадает, — мрачно заключает он. — Разреши, я… — Цзинлю осекается, моментом душа себе несвойственный порыв.       Уже сделала достаточно, думается и ей, и ему. — Иди, — хмуро кивает он, ожидая, что она направится к двери, но вместо этого она тихо цокает каблуками за ширму.       Снимает перчатку, и дальше наледь пальцев делает всё сама. Яньцин просыпается, испуганный, когда она уже отходит за ширму, и слышит, как кипяток проливает две пиалы по очереди. Они о чём-то говорят негромко, потом Цзинлю уходит, оставляя после себя полнейшее нежелание спать.       На щеке всё ещё холодно — испарина превращается в изморозь, медленно промерзает от ледяного пота спина. Генерал снова наливает чай, только уже ему, не ей. Они думают примерно об одном и том же: даже если пурга веет морозной свежестью, она всё ещё остаётся пургой.

***

      Яньцин не боится еë — ни тогда, ни сейчас. Не только из зарождающегося понимания, что взрослые умеют сдерживать силу из-за чувств — как и из-за них же не сдерживаться вовсе, — но и из уважения: к выправке, к статусу, к самоконтролю. Цзинлю не навредит, он верит. И не столько потому что не хочет навредить, сколько из-за собственных личных качеств. Она не предаст ни себя, ни своей решимости, она до конца останется верной принципу, что рядом с ней любой гражданин Сяньчжоу будет защищён Облачным рыцарем — и не столь важно, что она уже давно не среди них.       Яньцин уважает её принципы в той степени, как может уважать ребёнок старшего товарища, который никогда не врëт.       В ответ, в благодарность, ей сложно назвать ребёнком того, кто с юных лет знает, что такое честь мундира.       Талант учиться, уметь себя организовать, несомненно, важное качество, которым обладал каждый её ученик. Но не только оно одно. Жизнь научила хвалить рационализм, безвыходные ситуации — гибкий ум, а ледяная скорбь — обыкновенную человечность. Последним штрихом осталось его уникальное детское качество: рвение, пополам размешанное с доверием. — Ты сделала его сильным, — вполголоса мурчит себе под нос Цзин Юань. Кипяток в её пиалу приходится подливать почти безостановочно — но тем чаще их пальцы могут друг друга коснуться. Его — горячие и мозолистые, её — ненавязчиво под перчаткой нежные, как будто вовсе не знают ни единой техники меча. Обманчиво слабые.       Одобрение красит её лицо едва заметным сливовым румянцем — даже если и видным, можно списать на горячий чай. — А ты воспитал его достойным, — старается она не улыбнуться. — Весьма... дальновидно.